Я рассказал это, чтобы продемонстрировать вам – моя борьба была не из легких: у твари из сна имелось предостаточно шансов на победу. Она являлась ко мне каждую ночь, а иной раз и днем. Ей так хотелось увидеть мое самоубийство в своем сне, что она указывала мне на новые способы, подчас абсолютно неожиданные.
Через год ее приходы сделались реже.
– Ты мне надоел! – сказала она как-то ночью. – Ты недостоин играть главную роль в моих сновидениях. Существуют другие вещи, более веселые. Думаю, рано или поздно вовсе я тебя забуду…
И знаете, Ханс, я думаю, она и впрямь мало-помалу меня забывает. Иногда, на один лишь миг, я являюсь ей во сне, но я чувствую, что моя жизнь, эта жизнь сновидения, гаснет медленно. Я не болен, но жизненная сила оставляет меня; это чудовище не хочет больше видеть меня во сне! Скоро оно совсем меня позабудет, и тогда я умру.
Вдруг Оскар Уайльд вскочил. Он крепко ухватился за выступ скалы – его колени дрожали, а усталые глаза широко раскрылись и, казалось, готовы были выйти из глубоких впадин.
– Вот, вот она! – вскрикнул он.
– Где?
– Вон там, внизу!
Он указал пальцем. Зеленовато-голубая вода перекатывалась там через скругленный временем камень и медленно текла дальше. И действительно, в этих глубоких приморских сумерках влажный валун походил на какой-то лик – сардонически-покровительственный, с широкой гримасой на губах.
– Но ведь это… камень.
– Да, разумеется, всего лишь камень. Думаете, Ханс, мне это невдомек? Но все же вот она, эта морда: этот демон каждой вещи способен придать любую форму, стоит ему только захотеть. Смотрите, как ему смешно!
Оно смеялось, этого нельзя было отрицать. Я вынужден был согласиться: камень со стекающей по нему водой выглядел именно так, как существо, описанное мне Тридцать третьим.
– Поверьте мне, – бросил Оскар Уайльд, когда шкипер на лодке сплавлял нас назад к Пунта-Трагара, – отбросьте любые сомнения. Уймите и свои человекоцентричные взгляды, ведь всякая человеческая жизнь и вся мировая история – лишь фрагменты сна, что видит о нас некая бесконечно чуждая, совершенно непознаваемая тварь.
Шкатулка для игральных марокКонфликт культур
Поскольку мир – сплошной обман,
Я из него уйду, печалью обуян.
В этот вечер я довольно долго прождал Эдгара Видерхольда. Я лежал на кушетке, а индус-служка медленно махал надо мною большим опахалом. У старого Видерхольда были в услужении индусы, которые уже давно последовали за ним сюда, а с ними вместе их сыновья и внуки. Индусы очень хороши – прекрасно знают, как нам надо прислуживать.
– Подойди, Дэвла, скажи своему господину, что я его жду.
– Атья, саиб.
Служка беззвучно удалился. Я лежал на террасе и ленно смотрел на Светлый Поток. Только час тому назад с неба исчезли тучи, которыми оно было обложено целыми неделями; целый час не падал больше теплый дождь. Вечернее солнце бросало целые снопы лучей на фиолетовый туман, окутывавший Тонкин. Подо мной на водной глади покачивались джонки, снова пробуждаясь к жизни.
Люди выползали наружу; ковшами, тряпками и метлами выгоняли воду из джонок. Никто не разговаривал; тихо, почти неслышно шла работа – до террасы едва долетал легкий шорох. Мимо проплыла большая джонка, полная легионеров. Я махнул рукой офицерам, сидевшим на корме, и они нехотя ответили на мое приветствие. Им бы, конечно, сидеть на широкой веранде бунгало Эдгара Видерхольда, чем плыть по реке днями и неделями под горячим дождем к своей стоянке. Что это были за люди? Уж точно не члены общества благочестия. Я сосчитал – там сидело по крайней мере полсотни легионеров. Среди них, наверное, имелось несколько ирландцев и испанцев, были также фламандцы и швейцарцы, а остальные – сплошь немцы. Конечно, среди них есть поджигатели, мародеры и убийцы – но разве требуется кто-то иной для войны? Не подлежит сомнению, что эти люди хорошо знают ремесло. А те, кто попадают сюда из высших слоев общества, гибнут навек, тонут в мутном потоке легиона. Среди последних есть и священники, и профессора, и дворяне, и офицеры. Ведь пал же один епископ во время штурма Аин-Суфа; и давно ли одно немецкое военное судно привезло из Алжира тело легионера, которому были оказаны все почести, подобающие королевскому принцу?
Я перегибаюсь через перила и кричу:
– Вива ля легион!
И они отвечают мне, орут громко хриплыми глотками закоренелых пьяниц:
– Вива, вива!
Они потеряли отечество, семью, домашний очаг, честь и деньги. У них осталось только одно, что должно заменить все: солдатская гордость – гордость легиона. О, я хорошо знаю их. Пьяницы, игроки, дезертиры из всевозможных полков. И все они – анархисты, которые и понятия не имеют о том, что такое анархизм; люди, которые восстали против какого-нибудь невыносимого для них притеснения и бежали. Злодеи и полоумные, ограниченные умы и великие сердца – настоящие солдаты. Ландскнехты с врожденным инстинктом грабителей и насильников, искренно убежденные в том, что грабить и насиловать очень похвально и что в этом-то и заключается их ремесло, ибо их наняли для убийств, а что дозволено большому, то может себе позволить и малый. Авантюристы, родившиеся слишком поздно, неуместные в нашем времени, которое требует людей достаточно хватких, чтобы проложить самим себе дорогу. Каждый из них в отдельности слишком слаб для этого, они растерялись, зайдя в чащу, и не нашли сил выбраться оттуда. С большой дороги их уже давно сбил блуждающий огонек, а своего собственного пути они не могли пробить себе – что-то мешало им в этом, а что именно – они сами не знали. Каждый из них в отдельности представляет жалкую, никуда не годную доску; но все они находят друг друга, соединяются и в конце концов образуют большой, гордый корабль. Легион для них и мать, и родина, и честь, и отечество; услышьте же их крик: «Вива ля легион!»
Джонка направляется на запад и исчезает в вечерней мгле, там, где Красная Река впадает в Светлый Поток. Там ее поглощает густой туман, за которым – отравленный, Богом проклятый край лиловых сумерек. Но они не боятся ничего, эти сорвиголовы – ни сепсиса, ни лихорадки, ни желтолицых дьяволов; у них с собой в достатке алкоголя и опиума, еще и ружья выдали – чего еще желать? Сорок человек из пятидесяти полягут там, ну а те, кто все же возвратятся, подпишут новые контракты – во славу легиона, но не Франции.
Эдгар Видерхольд вышел на веранду.
– Они проехали? – спросил он.
– Кто?
– Легионеры! – Он подошел к перилам и посмотрел вниз на реку. – Слава Богу, их не видно больше. К черту, смотреть на них тошно!
– Даже так? – спросил я.
Я, конечно, прекрасно знал, как и все в этой стране, отрицательное отношение старика к легиону, но хотел вызвать его на разговор, а потому и представился удивленным:
– Между тем весь легион обожает вас. Несколько лет тому назад один капитан второго легиона в бытность мою в Поркероле много рассказывал мне о вас, и сказал, между прочим, что если судьба занесет меня когда-нибудь на берега Светлого Потока, то я непременно должен буду навестить Эдгара Видерхольда.
– Это был, наверное, Карл Хаузер из Мюльхаузена.
– Нет, это был Дюфресн.
Старик глубоко вздохнул:
– Дюфресн, тот тип из региона Овернь! Да, был такой. Пропустил у меня не один стакан бургундского.
– Как и все остальные, не правда ли? До тех пор, пока восемь лет тому назад двери дома, который все называли Le Bungalow de la Legion, не закрылись, и господин Эдгар Видерхольд не перенес свое убежище в Эдгархафен.
Так звалось уединенное местечко, где была расположена ферма Видерхольда; оно находилось на берегу реки, на расстоянии двух часов вниз по течению. Да, с тех пор его дом был заперт для легиона, но не его сердце. Каждая легионерская джонка, шедшая мимо, причаливала к Эдгархафену; управляющий передавал офицерам и солдатам две корзины вина. К дару всегда прилагалась визитная карточка старика: «Господин Эдгар Видерхольд очень сожалеет, что не может на сей раз у себя принять господ офицеров. Он просит соблаговолить принять прилагаемый дар и сам пьет за здоровье легиона». И каждый раз командир отвечал, что он благодарен за любезное внимание и надеется на обратном пути лично пожать руку господину Видерхольду. Но до этого никогда не доходило – двери дома на Светлом Потоке так и оставались закрытыми для легиона. Раза два-три еще заходили офицеры, старые друзья хозяина, которые, бывало, наполняли этот дом пьяным весельем. Индусы приглашали их на веранду и ставили перед ними лучшие вина, но старый хозяин так и не показывался. В конце концов и они перестали посещать дом; постепенно легион привык к новому отношению. Находились легионеры, никогда не видавшие старого Видерхольда и знавшие только, что в Эдгархафене джонка всегда причаливает и принимает на борт корзины с вином и что там принято пить за благо одного сумасшедшего немца. Все радовались этому единственному развлечению во время тоскливого-дождливого пути по Светлому Потоку, и Видерхольд пользовался в легионе не меньшей любовью, чем прежде.
Когда я попал к нему, то оказалось, что я был первый немец, с которым он заговорил после большого промежутка лет. О, видеть-то он видел многих немцев на реке. Я уверен, что старик прячется где-нибудь за занавесями и подсматривает оттуда каждый раз, когда мимо его дома проплывает джонка с легионерами. Но со мной он говорил опять по-немецки. Я думаю, что только поэтому он и старается удержать меня как можно дольше и придумывает всегда что-нибудь новое, чтобы отсрочить день моего отъезда.
Старик не принадлежит к числу добрых граждан своего отечества; он ругает его на чем свет стоит. Бисмарка – за то, что тот дал жить саксонцам и не воспользовался Богемией, а третьего императора, за то, что позволил навязать себе Гельголанд в обмен на долю владений на востоке Африки.