и его отцу, а потом и ему самому; он чувствовал, что заблуждался, что исконная роль старого каменного дома на Красной реке отыграна. Не думаю, что философ почувствовал горечь, потому что он привык принимать жизнь такой, какой она есть; напротив, сознание своего превосходства было для него источником радостного удовлетворения. Отношения, которые с годами создались между ним и европейцами, были самого простого свойства: он по возможности отдалился от них, но внешне вроде бы держался наравне с ними. Но в душу свою, в свои мысли, которые скрывались за высоким желтым лбом, он не позволял больше никому не заглядывать, а если время от времени он разрешал это мне, то это происходило оттого, что я всегда проявлял искренний интерес к его искусству.
Таков был Хонг-Док. Его ни на одно мгновение не могло вывести из самообладания то обстоятельство, что одна из его жен вступила в связь с китайским переводчиком или с моим индусским слугой. Если бы эта маленькая вольность имела последствия, то Хонг-Док просто велел бы утопить ребенка, но не из ненависти или из чувства мести, а из тех же побуждений, из которых топят ненужных щенков. И если бы морской кадет попросил его подарить ему От-Шэн, то Хонг-Док сейчас же исполнил бы его просьбу.
Но морской кадет вошел в его дом, как равный ему, и украл жену, как холоп. С первого же вечера Хонг-Док заметил, что этот легионер из другого материала, а не из того, из которого состоит большая часть его товарищей; это я увидал уже по тому, что он был с ним менее сдержан, чем с другими. А потом – так мне кажется – морской кадет, вероятно, обращался с Хонг-Доком так же, как он обращался бы с хозяином замка в Германии, жена которого ему понравилась. Он пустил в ход всю свою обольстительную любезность, и ему, конечно, удалось подкупить Хонг-Дока, как он всегда подкупал меня и своих начальников: не было никакой возможности противостоять этому умному, жизнерадостному и хорошему человеку. И он обворожил Хонг-Дока до такой степени, что тот сошел с своего трона – он, властелин, художник, мудрый ученик Конфуция, – и подружился с легионером, и полюбил его сильнее, чем кого-либо другого.
Но вот один из слуг донес ему на его жену, и он увидел из окна, как морской кадет и От-Шэн наслаждаются любовью в его саду.
Так вот для чего приходил он сюда. Не для того, чтобы видеть его, но для нее, для женщины, для какого-то животного. Хонг-Док узрел в этом позорную измену, почувствовал себя глубоко оскорбленным… о, только не как европейский супруг. Нет, его оскорбило то, что этот чужестранец притворился его другом и что он, Хонг-Док, сам подарил ему свою дружбу. Он был возмущен тем, что при всей свое гордой мудрости разыграл дурака по отношению к этому подлому солдату, который втихомолку, как слуга, украл у него жену; что он осквернил свою любовь, подарив ее человеку, который стоял так неизмеримо ниже его. Вот чего не мог перенести этот гордый желтый дьявол.
Однажды вечером слуги принесли его ко мне в бунгало. Он вышел из носилок и с улыбкой поднялся на веранду. Как всегда, он принес мне подарки, маленькие веера дивной работы. На веранде сидело несколько офицеров. Хонг-Док очень любезно поздоровался с ними, сел и сидел молча; едва ли он произнес и три слова, пока наконец через час не ушли все гости. Он подождал, пока не заглох топот их лошадей на берегу реки, потом начал очень спокойно, очень кротко, словно сообщая мне самую приятную новость:
– Я приехал, чтобы сообщить вам кое-что. Я распял морского кадета и От-Шэн.
Хотя Хонг-Доку совсем несвойствен был юмор, при этом донельзя странном сообщении я подумал только, что это какая-нибудь подколка. И мне настолько понравился его сухопарый простой тон, что я сейчас же подхватил его и спросил так же спокойно:
– В самом деле? А что вы еще с ним сделали?
Он ответил:
– Еще? Зашил губы.
Тут я расхохотался:
– Ах, чего вы только не придумаете! Какие же любезности вы еще оказали обоим? И почему вы все это сделали?
Хонг-Док продолжал спокойно и серьезно, но улыбка не сходила с его лица.
– Почему? Я застал их in fl agrante delicto[32].
Термин так понравился ему, что он повторил его несколько раз. Он где-то услышал его или вычитал, и ему казалось необыкновенно смешным, что мы, европейцы, придаем такое значение накрытию вора на месте преступления. Он сказал это с ударением, с такой интонацией, которая особенно подчеркивала его презрение:
– Flagrante… Не правда ли, в таких случаях в Европе обманутый супруг имеет право наказать похитителя своей чести?
Эта слащавая насмешка была проникнута такой уверенностью, что я не нашелся, как ему ответить. Он продолжал все с той же любезной улыбкой, словно рассказывал нечто самое обыкновенное:
– Вот я его и наказал. Так как он христианин, я счел за лучшее избрать христианский образ казни; мне казалось, что ему больше всего такая участь понравится. Не так ли?
Юмор улетучивался. Мне в голову не приходило, что все это правда; но у меня было какое-то безотчетное чувство, которое угнетало меня, и хотелось, чтобы Хонг-Док поскорее перестал шутить. Я, конечно, поверил ему, что морской кадет и От-Шэн находятся в связи, и думал, что этим примером он снова хотел доказать всю абсурдность наших европейских понятий о чести и нравственности. И я ответил ему в тон:
– Конечно. Вы совершенно правы. Уверен, морской кадет оценил ваше внимание.
Но Хонг-Док с некоторой грустью покачал головой:
– Нет, не думаю. По крайней мере, он не сказал на сей счет ни слова – только кричал.
– Он кричал?
– Да, – ответил Хонг-Док меланхолично, – он очень много кричал. Гораздо больше От-Шэн. Он все молился своему Богу, а молитву прерывал криками. Кричал хуже всякой собаки, которую режут. Право, было очень мерзко. Пришлось приказать зашить ему рот.
Мне надоела эта шутка, и я хотел скорее довести ее до конца.
– Это все? – прервал я его.
– Собственно говоря, все. Я велел их схватить, связать и раздеть. Ведь его Бог был также нагой, когда его распинали, не правда ли? Потом им зашили губы и распяли, а потом я велел бросить их в реку. Вот и все.
Я был рад, что он кончил:
– Ну, а дальше-то что же?
Я ждал объяснения всего этого.
Хонг-Док посмотрел на меня во все глаза и сделал вид, будто не понимает, что я хочу от него. Он сказал с притворным состраданием к самому себе и даже продекламировал эти слова как бы в насмешку:
– О, это была только месть несчастного обманутого супруга.
– Хорошо, – сказал я, – хорошо! Но скажите же мне наконец, к чему вы все это ведете! В чем шутка?
– Шутка? – Он самодовольно засмеялся, словно это слово было донельзя кстати. – О, пожалуйста, подождите немного.
Он откинулся в кресле и умолк. У меня не было ни малейшего желания спрашивать его дальше, и я последовал его примеру; пусть рассказывает свою историю до конца, как это ему вздумается. Так мы сидели с полчаса, никто из нас не произносил ни слова. В комнате часы пробили шесть.
– Вот теперь вы увидите, в чем шутка, – сказал Хонг-Док тихо. Потом он обернулся ко мне: – Не прикажете ли вы слуге принести ваш бинокль?
Я сделал знак Бане. Но Хонг-Док не дождался бинокля; он встал и сильно перегнулся через перила. Вытянув руки вправо по направлению Красной реки, он провозгласил тоном фокусника:
– Посмотрите, посмотрите, вот она – шутка!
Я взял бинокль и стал смотреть в него по указанному направлению. Далеко-далеко я заметил посреди реки маленькую точку. Она все приближалась, наконец я увидел, что это маленький плот. На плоту – двое людей, оба нагие… Я бросился к крайнему углу веранды, чтобы лучше видеть. На спине лежала женщина, ее черные волосы свешивались в воду – то была От-Шэн. А на ней лежал мужчина – его лица я не видел, но мог различить только рыжеватый оттенок его волос. Да, это был морской кадет! Длинными железными гвоздями были насквозь прибиты руки к рукам, ноги к ногам; тонкие темные струйки крови текли по белым доскам. Вдруг я увидел, как он высоко поднял голову и стал ею трясти в бессильной ярости. Наверное, он подавал мне знаки… они еще живы, живы!
Я уронил бинокль, на минуту растерялся. Но только на минуту – потом я закричал или даже зарычал, как безумный, на моих людей:
– Вниз! По лодкам!
Я бросился через веранду – тут я наткнулся на Хонг-Дока, все еще улыбающегося. Казалось, словно он спрашивал:
– Ну, что же, как вам нравится моя шутка?
Знаете, меня часто высмеивали за мои длинные ногти, но клянусь, в это мгновение они мне очень пригодились. Я схватил этого желтого негодяя за горло и стал трясти изо всех сил. И я чувствовал, как когти мои глубоко вонзались в эту проклятую глотку.
Потом я его отпустил, и он, как мешок, свалился на землю. Как одержимый, бросился я с лестницы, за мной побежали слуги. Я прибежал к берегу и отвязал цепи у первой лодки. Один из индусов вскочил на борт, но тут же провалился до пояса и очутился в воде: средняя доска в днище была вынута. Мы бросились к следующей лодке, потом к третьей – ко всем, которые стояли у пристани, но все были до краев наполнены водой, из всех были вынуты доски. Я крикнул людям, чтобы они приготовили большую джонку, и мы влезли в нее сломя голову. Но и в джонке оказались большие пробоины, и мы ходили в ней по колено в воде; не было никакой возможности хоть на один метр отъехать от берега на таком судне.
– Это сделали люди Хонг-Дока, – крикнул мой управляющий, – я видел, как они тут, по берегу, шныряли!
Мы снова выскочили на берег. Я отдал приказ выволочь на берег одну из лодок, выкачать из нее воду и скорее прибить новую доску к ее днищу. Люди бросились в воду, стали тащить, надрываясь от тяжести этой махины. Я кричал на них и по временам смотрел на реку.
Плот проплывал совсем близко от берега, на расстоянии каких-нибудь пятнадцати метров. Я протянул руки, как бы желая схватить плот руками… что, говорите? Переплыть? О да, если бы речь шла о Рейне или Эльбе… но плыть по Светлому Потоку! И ведь все это происходило в июне, имейте в виду. Воды кишели крокодилами; особенно активны эти твари были на закате солнца. Эти страшные животные плавали вокруг плота; я видел даже, как один крокодил положил передние лапы на край маленького плота и, приподнимаясь на них, стал обнюхивать своей черной мордой распятые тела. Крокодилы почуяли добычу – и увились за плотом вниз по течению.