[35] жестко определил одних индивидов как гомосексуальных, а других – как гетеросексуальных; научная часть этого вопроса была, по всеобщему признанию, решена, оставалось лишь сделать практические выводы. Я мало пообщался с бароном тогда, но все же помню, что он мне сказал, когда мы забирали наши пальто из гардероба:
– Эти джентльмены думают, что все так просто, но поверьте мне – есть такие случаи, что требуют какого-то другого объяснения.
Далее, как я знал, Фридель долгое время жил с одной дамой в Стокгольме, что обрела известность, исполняя забавную и неуважительную интермедию по мотивам «Ханны Пай» Августа Стриндберга. По сути, та же история, что и с артисткой-Медеей, но тут барон играл полновесную роль в представлении, что само по себе выход на новый уровень сложности.
Позже Езус был замешан в каком-то скандальном деле в Вене, в ходе коего публично был унижен. Об этом почти не упоминалось в газетах, и я почти ничего не знаю – только и слышал, что из-за того случая родственники внезапно оборвали с ним все связи, и он, продав все имущество, уехал в Америку.
Год спустя я случайно услышал его имя в редакции немецкой газеты «Ла Плата» в Буэнос-Айресе. Я спросил о нем и узнал, что барон Фридель полгода работал журналистом. До этого он успел побывать мажордомом на ранчо в Аргентине. Совсем недавно кто-то еще видел, как он работал кучером в Росарио. Тем не менее его там больше не было, и теперь он бродил где-то в Парагвае.
Именно там я снова нашел его при очень примечательных обстоятельствах. Но сначала мне нужно немного рассказать о людях, решивших объявить Парагвай Землей Обетованной. Это странное сообщество – настолько странное, что кто-то должен написать об этом книгу.
Как-то раз оно привлекло человека, который ненавидел евреев и считал Германию слишком прогрессивной, – рыжебородого горлопана с безумными голубыми глазами. «О, вам бы понравился доктор Ферстер!» – заявил однажды мой друг, адвокат Филипсон. Его правда – такого, как Бернхард Ферстер, оценишь хоть бы и за радужную наивную веру в несбыточный идеал, равно как и за непрошибаемую искреннюю тупость. Возможно, не он один такой, а все, кто, презрев дом, отправляются искать утопию где-то там, за морем.
Элизабет Ферстер-Ницше, худосочная жена-интеллектуалка доктора, уехала вместе с ним. Она вернулась в Европу спустя много лет и после его смерти рылась в бумагах своего великого брата, играя в оставленную Пифию и удивляя безобидных граждан словами «Да мой брат – сам Ницше!». Мыслитель мертв, и нет никого, кто мог бы спасти его от этакой сестринской любви; а там, в Парагвае, все еще возмущены ее отъездом. Ну что ж, вестимо, там народ темный – не питает никакого уважения к гордой жрице, служащей в своем храме в Веймаре. Рассказывают о ней всякие гадости, надо же. Впрочем, и ее рыжему муженьку тоже достается – говоря о нем, люди обычно смеются, но со слезами на глазах. Ну еще бы, идея Новой Германии в земле обетованной, свободной, огромной, великой! Как лихо этот фантазм заставлял шестерни того дурня вращаться! Но жизнь-то все расставила по своим местам – наступил крах, а за ним и смерть.
Он был их лидером. Они понаехали из Германии – за ним, с ним и после него. Графы, бароны, аристократы, офицеры и сельские сквайры, они были странной компанией. Это были люди, которые хотели вернуться к старым обычаям. Германия, какую они когда-то любили, стала слишком современной – прямо как Америка.
Мне пришлось видеть однажды в Парагвае одного гусарского ротмистра, который рыл колодец. Возле него стоял его друг кирасир – руководил. И у обоих не было ни малейшего понятия о том, как роют колодцы, они играли, словно два мальчика, которые хотят прорыть дыру через весь земной шар. В другой раз я зашел как-то в лавку и спросил коньяк; в ответ на это мекленбургский граф продолжал спокойно сидеть на стуле, весь в чтении допотопного номера немецкой газеты.
– Налейте мне коньяку! – повторил я. Он даже не шелохнулся.
– Тысяча чертей! – крикнул я, теряя терпение. – Подайте коньяк!
Только тогда он все же нашелся с ответом, обеспокоенный моим криком:
– Вот бутылка. Обслужи себя сам!
Они драгоценны, эти люди из мертвого времени, застрявшие посреди первобытного леса. Правильно это или нет, но они питаются за счет богатств, которые привезли с собой, влача жалкое существование за счет скромного сельского хозяйства и скотоводства. Все они – как дети, и именно такой жизни они хотят. Было бы смешно, не будь так грустно. Впрочем, им не занимать гостеприимства – вас примут, будь вы немец, француз, англичанин, испанец или итальянец. Все рады видеть вас в качестве гостя на своих одиноких ранчо. Совершенным незнакомцам – только лучшее, и с вами там обращаются по-королевски. На самом деле, они были бы очень счастливы, если бы вы вообще никогда не уезжали.
У немцев-аристократов, конечно, тоже можно жить, но на несколько иных условиях, ибо это не простые смертные. Быть принятым ими – большая честь. Однако в таких случаях человеку, попавшему к ним, не очень-то хорошо живется, приходится платить втридорога. Но хозяева никогда не называют свое заведение гостиницей – это постыдно! У них всегда пансионы, а пансион – место, где и барона могут принять. При этом хозяева не позаботятся даже о том, чтобы у гостя были вычищены сапоги; единственный их интерес – ваши деньги. Почти у каждого немца есть такой пансионат, и каждые десять лет или около того какой-нибудь ничего не подозревающий гость будет останавливаться там – разок.
В то время я жил в пансионе графини Мелани. Я могу описать ее очень легко. Если вы хотите встретить кого-то вроде нее, встаньте как-нибудь рано утром и отправляйтесь в зоопарк. Вы наверняка увидите там кого-то точно такого же, как она. На ней уродливая маленькая шелковая шляпка и черное платье для верховой езды, покройщик которого был величайшим врагом всех женщин, когда-либо ходивших по земле. Она до жути белобрысая, костлявая и худая – типичная жена немецкого офицера. Если вам не свезет познакомиться с одной такой дамой, потом придется здороваться со всеми – они ведь все выглядят до одури одинаково. Однажды я встретил кого-то, кого принял за графиню Мелани; я был уверен, что это она, но, как оказалось, ошибся. Это был какой-то другой человек, никогда прежде не встреченный.
Ей было тридцать пять, и она жила на этой земле уже по меньшей мере четверть века. Она была богата и могла бы вести действительно хорошую жизнь в Европе, но жила просто и бедно, командовала домашним хозяйством точно так же, как когда-то командовал ею ее отец, ругалась со слугами и ездила верхом по ранчо в черном платье. Это была единственная женская черта в ней. Когда она отдавала приказ, он звучал, как у прусского кавалерийского капитана, ясно и резко. Однажды она завопила так громко, что эхо разнесло по всем жилым комнатам:
– МАРИ-И-И!
«Мари» пришла – и вот ее-то я признал сразу. Ошибки быть не могло – передо мной стоял Езус Мария фон Фридель. Он был обряжен в черное платье для верховой езды, как и графиня, и подвел обеих лошадей прямо под мое окно. Графиня взяла поводья и галантно подставила ему руки. Он укрепил ногу на ее сплетенных пальцах и запрыгнул в седло – в дамское, само собой. После этого графиня также вскочила на лошадь и на пару с «Мари» помчала в лес.
Оказалось, графиня Мелани сделалась преемницей звезды «Медеи» и стокгольмской исполнительницы. На смену легковесным актрисам пришел настоящий команданте в юбке. С такой спутницей, подобной мужчине по характеру, барон фон Фридель стал женственным до крайности – теперь он разгуливал в женском платье и состоял при графине горничной.
В тот день я его больше не видел, но на следующее утро повстречал на веранде. Барон сразу узнал меня, и я кивнул ему. В одно мгновение он развернулся и убежал. Через полчаса он пришел в мою комнату – уже в мужской одежде.
– Вы надолго здесь? – осведомился он.
Я ответил, что у меня нет совсем никаких планов и я могу уехать хоть сегодня, хоть на следующей неделе. Затем он спросил, может ли он поехать со мной. Было бы лучше, если бы я ушел прямо сейчас. Я извинился, сказал, что мой приезд был чистым совпадением, что я никоим образом не хотел вмешиваться в его жизнь на этой вилле с этой амазонкой. Пусть он спокойно остается на месте, а я уеду один, раз стесняю его.
– Нет, дело совсем не в этом, – произнес он. – Теперь я – другой человек, и мне лучше уехать сегодня при любых обстоятельствах. Не могу оставаться здесь больше ни часа.
Мы путешествовали вместе полгода. Мы охотились в Чоко, что в Колумбии. Охотно признаю, что барон фон Фридель был лучшим ездоком и охотником, чем я. В странствии нашем случались некоторые накладки – главным образом потому, что он не упускал из виду ни одной встречной индианки. Европейские женщины устраивали его лишь наполовину; одну туземку он несколько дней таскал повсюду, посадив ее перед собой на седло.
В Асунсьоне в консульстве его ждало приятное известие: последняя из его теток ушла из жизни, и теперь он владел значительным состоянием. Мы вместе вернулись в Европу. Мое облегчение, когда этот молодчик сошел во французской Болонье, не описать словами, ведь на пароходе барон вел себя в высшей степени легкомысленно и подчас невыносимо: каждую ночь играл в азартные игры, пил и устраивал скандалы, буянил в курительной комнате. Его заигрывания и вторжения в личное пространство более-менее охотно воспринимались всеми служанками на корабле, но пара девиц в третьем классе, кого барон натурально преследовал, пожаловались на него капитану. Последствием этого стали скандал, сплетни и пересуды. Несмотря на это, барон умудрился соблазнить молодую жену одного коммивояжера, попутчика в круизе по испанской Мадейре, и провернул все столь дерзко и беззастенчиво, что я и поныне не возьму в толк, как этого ни одна живая душа, кроме меня, не заметила.
Мне всегда казалось, что все, что фон Фридель делал, исходило из непреодолимого побуждения снова и снова доказывать себе и другим свою мужественность. Должен сказать, он проделывал довольно хорошую работу.