«Дорогой мистер Корнелл!
Очень рады, что вы дали о себе знать. Мы переехали не потому, что Мариан подцепила Мекстромову болезнь, а потому, что мертвая зона передвинулась, наполнив нашу жизнь заботой и суетой. Все мы здоровы и желаем вам всего наилучшего.
Пожалуйста, не думайте, что вы в долгу перед нами. Мы освобождаем вас от каких бы то ни было обязательств. Нам очень жаль, что с вами не было вашей Катарины. Может, тогда бы ничего и не произошло. Но мы уверены, что наше имя связано с самым горестным периодом вашей жизни, и было бы лучше, если бы вы забыли о нашем существовании. Пусть это горько звучит, Стив, но если смотреть правде в глаза, единственное, что мы для вас можем сделать, так это постоянно напоминать о постигшем вас несчастье.
Привет вам от всех наших, мы рады случаю выразить вам свою искреннюю признательность. Прощайте.
Филипп Харрисон».
Я печально хмыкнул. Приятное письмо, но в нем отсутствует правда. Я сам попробовал понять скрытый смысл письма, но безрезультатно. Ладно, не важно. Собственно, на большее я и не рассчитывал. Даже если бы они и не написали вовсе, на их месте я сделал бы то же самое.
Поэтому я сел и написал Филиппу Харрисону записку:
«Дорогой Филипп!
Получил сегодня ваше письмо, как только вернулся из долгого путешествия по западу. Рад слышать, что Мариан уберегли от Мекстромовой болезни. Я всегда говорил, что это фатально. Однако надеюсь, что вскоре свидимся.
С уважением, Стив Корнелл».
«Вот так-то», — подумал я.
Тут на помощь мне и моему чутью пришел маленький шелковый носовой платок Катарины, который она забыла во время одного из своих визитов. Я засунул его в конверт и написал, что письмо предназначается Филиппу Харрисону. Опустив его в почтовый ящик около одиннадцати ночи, я решил не суетиться с письмом до утра. Теперь оставалось только проследить его путь к адресату. Но дело обещало быть очень непростым, ибо я понятия не имел о тайном адресе Харрисонов.
В конечном итоге письмо вынули и отнесли в местное почтовое отделение, а оттуда его перекинули в 34-е отделение Пенсильванского вокзала, где я нащупал его в главной багажной секции и слонялся там до тех пор, пока не привлек внимания полицейского.
— Что-нибудь ищете, мистер Корнелл?
— Не совсем, — сообщил я легавому телепату. — А что?
— Вы прощупываете каждый багаж, выносимый отсюда.
— Я? — спросил я бесхитростно.
— А кто же, бандюга, или указать тебе дорогу в тюрьму?
— Вы не можете арестовать человека только за его мысли.
— Зато могу за бродяжничество, — сказал он едко.
— У меня билет на поезд.
— Вот и используй его по назначению.
— Конечно, когда придет время.
— А какой поезд? — спросил он подозрительно. — Ты уже три пропустил.
— Я жду особого, офицер.
— Тогда будьте любезны, пройдите отсюда и подождите в баре, мистер Корнелл.
— Ладно, я извиняюсь, что причинил вам столько хлопот, но у меня довольно тонкое, личное дело и вполне законное.
— Все, что касается прощупывания почты США, — незаконно, — сказал полицейский. — Личное или нет, не важно. Так что кончайте прощупывать, или будет хуже.
Я кончил. С легавыми лучше не препираться. Во всяком случае, добром это обычно не кончается. Поэтому я ретировался в бар и понял, почему тот его рекламировал. Он находился в слабой мертвой зоне, достаточно мутной, чтобы воспрепятствовать подглядыванию за камерой хранения. Правда, пару раз это мне удалось, но я не смог все время стоять и мучиться, не зная, забрали мое письмо или нет.
И вот первый раз, пока мне сопутствовала судьба, я сдался. Единственная надежда была на то, что тайный адрес получателя должен принадлежать маленькому городку, неподалеку от которого жили Харрисоны. Поэтому я сел в поезд, который вообще не был почтовым, и отправился ловить удачу.
Теперь жизнь моя стала невыносимой. Я часами рыскал по округе этого чертова города, наблюдая украдкой за почтой и ожидая какого-то наития, связанного с письмом. Не раз я ощущал на себе пристальный взгляд блюстителя порядка, но всегда убеждался, что пока удача сопутствует мне.
Через город прошел скорый поезд и забрал полторы машины почты. Следующей остановкой этого поезда был Албани. Но моего конверта в этой почте не было. Далее наступил новый период частых посещений почты (я уже упоминал прежде, что она находилась в мертвой зоне, поэтому я не видел, что делается внутри, и лишь следил за входящими), пока, наконец, я не почувствовал, что ту часть почты, где было мое письмо, переложили в другой мешок. Потом его отвезли на перрон и повесили на крюк. Я купил билет до Нью-Йорка и сел на скамейку рядом с крюком, проникнув мысленно в мешок, насколько позволяло мое восприятие.
Я проклял весь белый свет. Мешок был жирно помечен буквами, которые можно было разглядеть с девяноста футов: «Срочная почта». Конечно, мне не составляло труда прочесть свое письмо, каждую точку над «i» и черточку над «т», рисунок платка Катарины. Но я не мог прощупать адрес, напечатанный на бланке, приклеенном к лицевой стороне самого конверта.
Пока я сидел, силясь разобрать надпись, мимо промчался скорый, подхватив с крюка всю корреспонденцию.
Я кинулся в следующий поезд. Я клял и поносил его почем зря, потому что допотопный паровоз едва тащился по ровному месту, постоянно останавливался, пропуская машины, и в основном пытался выяснить, сколько времени он в силах тянуть аж под сорок миль в час. Видно, это была судьба. И, разумеется, все остальные поезда, задерживаемые моим грохочущим монстром, тоже поминутно тормозили по дороге, где какие-нибудь аборигены останавливались, чтобы распить бутылочку пива из его крытых вагонов.
И все же я вернулся на Пенсильванский вокзал как раз вовремя, чтобы почувствовать, как мое письмо опустили в контейнер для Ла Гардина.
Тут-то меня и засек мой старый приятель полицейский.
— Ну вот, — произнес он.
— Вновь свиделись, офицер. Я…
— Вы пойдете сами, мистер Корнелл? Или мне применить силу?
— Что?
— Вы нарушили положение о тайне переписки Закона Федеральной Связи, и не будем спорить.
— Послушайте, офицер, я же говорил, что здесь нет ничего криминального.
— Я не идиот, Корнелл.
Я с сожалением отметил, что он пренебрег формальностями обращения.
— Вы последовали за определенной почтой, чтобы узнать, куда она направляется. А поскольку местонахождение адресата является тайной, вы нарушили закон, пытаясь его узнать. — Он уставился на меня холодно, видно, ожидая, что я начну протестовать. — А теперь, — подытожил он, — давай послушаем твои сказочки.
Он пытался нагнать на меня страху. При нарушении закона всегда действует одно старое правило, которое гласит, что никто не имеет права использовать средства связи в корыстных целях. После прихода Райна закон «70 нарушений» стал просто всеобъемлющим законом, охватывающим всю нашу жизнь.
— Послушайте, офицер, это касается моей девушки, — сказал я, надеясь, что эти слова на него подействуют.
— Знаю, — сообщил он спокойно, — вот почему я не стал тебя задерживать. Я просто велел тебе проваливать. Твоя девочка сбежала, оставив тебе только свой пересыльный адрес. Может, она не хочет тебя больше видеть.
— Она больна, — сказал я.
— Может, ее семья думает, что в этом виноват ты. Так что лучше остановись и проваливай подобру-поздорову. И если я снова увижу, как ты прощупываешь почту, то отправлю тебя прощупывать железную решетку. А теперь уматывай!
Он подтолкнул меня к выходу с вокзала, будто овчарку, прозевавшую его стадо. Я взял мотор до Ла Гардина, хотя вряд ли добраться на нем можно было быстрее, чем на метро, лишь бы поскорее скрыться с глаз полицейского.
В Ла Гардина я вновь нашел следы моего письма. Его погрузили на борт ДС-16, направлявшегося по маршруту Чикаго — Денвер — Лос-Анджелес — Гавайи — Манила. Я не знал, куда заведет меня это путешествие, поэтому купил билет на тот же рейс и вскочил в самолет буквально перед закрывающейся дверью.
Мое письмо лежало в отсеке подо мной, и по дороге я понял, что Чикаго и будет местом назначения багажа, хотя конечный адрес на штемпеле письма все время оставался смутным.
Я последовал за багажом, выгруженным из самолета в Чикаго, и застрял, сдавая билет. Не стоило пренебрегать деньгами, достаточными для полета от Чикаго до Манилы. Я отправился в город в полугрузовом автобусе, находясь менее чем в шести футах от моей маленькой корреспонденции. Всю дорогу я пытался прочесть адрес.
Выходило, что оно шло в Ледисмит, штат Висконсин, а оттуда — куда-то в провинцию, куда — я не понял, смог разобрать только номер.
Потом я отправился обратно в аэропорт Мидвей и к своему неудовольствию обнаружил, что в Чикагском аэропорту нет бара. Меня это немного обескуражило, но тут я вспомнил, что Чикагский аэропорт строился на средства Публичной школы, а согласно закону, они не имеют права продавать что-либо крепче содовой, не важно, кто арендует их сооружение. Поэтому я проторчал в баре напротив Цицеро-авеню до отправления самолета и взял билет на старый винтовой «Конвоир» до На Клаир, стоявший среди обширных маргаритковых полей. Из На Клаир багаж перегрузили на еще один допотопный «Конвоир», облетавший все деревеньки по своему маршруту, а я сел в поезд, потому что моей почте суждено было приземлиться в Ледисмит.
В Ледисмит я нанял машину, отметил возможные маршруты и тронулся, влекомый предчувствием. В девяти милях от Ледисмит находился холм, названный Брюс, а недалеко от Брюса виднелась гладь воды, чуть больше деревенского утиного прудика, звучно именовавшаяся озеро Калей.
Дорога, украшенная инкрустированными металлическими дорожными знаками, вывела меня мимо Брюса, штат Висконсин, к озеру Калей, где оказался знак со сбитой планкой.
Я воспрянул, почувствовал себя как Фердинанд Магеллан, когда он, наконец, прошел сквозь пролив и открыл моря, лежащие за Новым Светом. Я проделал хорошую работу и хотел, чтобы кто-нибудь приколол мне на грудь медаль. Дорога петляла еще несколько сотен ярдов, и вдруг я увидел Филиппа Харрисона.