Гатта слушал внешне невозмутимо, но я-то видел, что брат потрясен. До сих пор в нашей семье для него не находилось достойного собеседника. В лучшем случае его выслушивали внимательно и вежливо, но ничего не отвечали. Отец отличался полным невежеством в предметах богословских, а дед вообще считал себя агностиком.
Бугго слепо потянулась за чаем. Гатта вложил в ее пальцы чашку и помог ей сесть.
– Существа с шестью конечностями не предназначены для обыденности, – продолжала Бугго. – Они изъяты из профанного бытия. Гарпии, пегасы, драконы, кентавры. Шесть конечностей – это был сигнал Адаму в раю: не давать им имени. Первый человек нарекал имена только тем существам, которые имели четыре или восемь конечностей. Которые вписываются в круг.
– Но ведь мы откуда-то знаем, что кентавры – это кентавры, – вмешался я. – Откуда же у них имя?
Гатта уставился на меня задумчиво, и только спустя, наверное, минуту я понял, что он смотрит сквозь меня, словно заглядывая в глубину скрытых мыслей.
– Имена для шестиногих были придуманы уже после грехопадения, – проговорила Бугго. – Они даны самочинно и не могут считаться знаком власти человека над этими существами.
– Какая тут власть над существами, – опять влез я. – Не очень-то нам подчиняются животные. Ну, те, что вписываются в круг. Тигры всякие.
– Это потому, что мы мутировали, – ответила Бугго. – От нас больше не пахнет Адамом.
– Но это еще не повод напиваться, – сказал Гатта.
– Это вышло случайно, – вздохнула Бугго. – И вообще, я не хочу обсуждать глупости. Делать их интересно, а обсуждать – скучно.
Она помолчала немного, а потом из-под ее век снова потекли слезы. Но теперь она улыбалась.
– Знаете, детки, – сказала Бугго, – многие люди говорят: «Ах, как я, оказывается, был счастлив тогда-то и тогда-то, а ведь в те годы я даже не подозревал, что они – самые хорошие в моей жизни…» Ну так вот, – она открыла глаза, белые, набухшие непрерывно источаемой влагой, и уставила на нас резкие точки зрачков, – когда я была погружена в лучшее время моей жизни, я точно знала, что оно – лучшее, что ничего блаженнее у меня не будет, что только эта жизнь подходит мне целиком и полностью. Ясно вам – целиком и полностью! Не на половинку или там четвертинку… Один из кентавров чувствовал то же самое, когда играл в полковом оркестре – он меня понимает… И это время уже никогда не вернется. Все.
Она махнула рукой на свои записки, лежавшие рядом на столе.
– Каждая травинка, каждая гайка… Все, все – как будто происходит сейчас… Пишу и вижу, пишу – и чувствую… Все – во мне…
– Тетя Бугго, – заговорил Гатта, – но ведь многие так и живут, от рождения до смерти, – четвертушками, осьмушками… Вам неслыханно повезло.
– А мне-то что до них, до многих, – отозвалась Бугго и разрыдалась.
– Разглупейшая ситуация, – проворчал Гатта, обтирая ее лицо большим платком.
Но я видел, что сейчас он ей сильно завидует.
Постепенно Бугго успокоилась и, опустив веки, начала дышать все ровнее и ровнее.
– Спит, – вздохнул Гатта.
Мы посидели немного возле спящей тетки. Почему-то не хотелось расставаться. Нечасто мы с братом оставались наедине и вот так просто сидели рядом. Гатта выглядел ужасно строго. Он сожалел о том, что проявил лишние эмоции.
– Пойдем? – спросил я брата тихонечко. Я чувствовал, что ситуация исчерпана, и мне уже делалось как-то неловко. Вперед выползли внешние обстоятельства: немолодая женщина, перебравшая с выпивкой, спит, а двое подростков сидят рядом и глазеют, как она спит.
Но Гатта не ответил мне, погруженный в свои молчаливые переживания. Так я называл про себя те чувства моего брата, которые так никогда и не выходили наружу и не имели продолжения. Они бродили внутри его естества, как мне представлялось, и любовались душой, куда им посчастливилось попасть, – подобно тому, как мы любуемся красивыми, чистыми, залитыми мягким светом комнатами. Эти чувства наверняка пытались устроиться там навсегда – однако, подобно гостям без надлежащих одеяний, манер и сердечности, спустя какое-то время выпроваживались – вежливо, но твердо. И только чистейшие девы и подобные Ангелам мужи тихо скользили там, отражаясь в окнах и множась в зеркалах и паркете.
Наконец Гатта сказал:
– Тетя Бугго, сдается мне, немножко не то, чем поначалу кажется.
Я удивился. Уж я-то – первый в доме друг космической тетушки – хорошо ее изучил. И, кстати, единственный из всей семьи заглядывал в ее мемуары. Если бы я смел обижаться на старшего брата, то сейчас было бы самое время обидеться.
– Что ты хочешь сказать, Гатта? – спросил я осторожно.
– А что ты о ней думаешь? – прошептал он, указывая на тетю глазами.
– Ну… Она – пиратка. Хороший капитан. Расчетливая и удачливая. Истинная Анео.
– Есть что-то еще, – еле слышно проговорил Гатта.
И тут тетя опять открыла глаза и фыркнула так ясно и трезво, словно не спала вовсе и пьяной тоже не была.
– Да, – вымолвила она. – Да, Теода, младший сын, он прав. Твой брат прав. Есть что-то еще. И это что-то еще – оно там. – Она слабо махнула в сторону своей одежды. – Теода, покопайся… Бумага…
Я встал и послушно начал рыться в теткиных вещах, сваленных в кучу, как осыпавшиеся листья в конце осени. Бугго бессильно следила за мной.
– В желтом, – подсказывала тетка.
Я мял желтое, прислушиваясь, не хрустнет ли бумага, но ткань безмолвствовала, и тогда тетя бормотала:
– В фиолетовом… В красном…
Наконец я схватил в охапку всю кучу и подбросил. Тряпки разлетелись и, кружась по-разному, в зависимости от размера, тяжести ткани и покроя, начали опускаться. Они покрыли пестрыми узорными пятнами пол, стеллаж с куклами, кровать, одна сползла по плечу Гатты и преданно прильнула к его ноге. И среди всего этого кружения явилась и бумага – убогая, слишком сухая и правильная рядом с извивающимися, причудливыми товарками.
Я схватил листок и подбежал к Бугго, но она двинула пальцами в сторону Гатты:
– Это ему.
Гатта взял, пробежал глазами и вдруг стиснул бумагу в кулаке.
– Я не могу! – вскрикнул он.
– Чушь, – отрезала Бугго. – Ты мой племенник и единственный из всей сворки совершеннолетний.
– Почему не отец? – Гатта чуть раздувал ноздри, в его светлых глазах начало разгораться пламя. Я ощущал почти физически, как светлые девы и Ангелы с мечами рвутся наружу из души моего брата. – Почему я?
И тут обитатели теткиной души – пираты и доступные женщины из космических портов, капитаны и торговцы, таможенники и беглые рабы, святые и диктаторы, все, кто свил себе неопрятное гнездо в сердце тети Бугго, – все они бросились навстречу целомудренному воинству Гатты и схватились с ним.
Я закрыл глаза и слушал гудение воздуха вокруг самых близких мне людей. Не могу определить, как долго это тянулось. В конце концов, Бугго проговорила:
– Пожалуйста, Гатта!
– Но я не могу! – в отчаянии повторил мой брат.
Я открыл глаза и увидел, что он плачет.
Бугго протянула руку и коснулась его щеки.
– Почему? Почему ты не можешь?
А я, видя, что брат слабеет, спросил:
– Что ты не можешь, Гатта?
Он ответил – мне, а не Бугго:
– Взять «Ласточку»!
– Ты подарила ему «Ласточку», тетя Бугго? – поразился я. И вдруг ощутил собственную неуместность в этом диалоге страстей, который безмолвно сотрясал мир между теткой и племянником. Катаклизм затронул очень узкий клочок мироздания, но токи эмоций пронизали его насквозь, достигая самого дна колодца и, оттолкнувшись от него, стремительно взлетая к границам тверди, где крепилась звезда.
Я подобрал смятый клочок бумаги, который выронил Гатта, разгладил его на колене и увидел, что все обстоит именно так: Бугго передавала «Ласточку» в полную и безраздельную собственность своему старшему племяннику Гатте Анео. Странно, что документ этот был довольно старым – судя по дате, тетка приняла решение расстаться со своим кораблем приблизительно за два месяца до возвращения в родительский дом.
Бугго, как оказалось, внимательно следила за всем происходящим в комнате. Еще бы – пестрая шайка обитателей ее сердца дразнила и ранила Гатту без всякого теткиного понукательства и указаний. Ей не требовалось руководить своей бандой, чтобы победить племянника, в то время как Гатта весь был поглощен безнадежной борьбой.
Я встретил бешеный взгляд Бугго и похолодел.
– Не потеряй, – прошипела тетка. – Пусть он потом подпишет. Слышишь, Теода? Не потеряй это!
Я схватил листок и выбежал из комнаты.
К этому происшествию мы трое больше не возвращались. Листок с дарственной я спрятал в свою книжку Священного Писания. Я редко брал Писание в руки и скоро даже вспоминать перестал о странном документе, который там хранился.
Часть четвертая
У нас на Эльбее театр – самое искусственное из искусств. Почти все народы в определенный момент развития цивилизации пришли к идее создания театра, но везде этот процесс происходил по-разному, отсюда и специфика. Хедеянский театр, к примеру, почти тысячу лет кряду был исключительно частью богослужения и только недавно начал существовать самостоятельно, однако все спектакли там все равно только религиозного содержания. Театр Лагиди начался с переодеваний, которыми жители околополярных районов старались обмануть зиму. Как-то раз мне довелось побывать у них на спектакле – глупое слезливое паясничанье и ничего больше.
Традиционный эльбейский театр произошел от старинной семейной традиции чтения вслух. Дедушка, страстный любитель содержания книг, почти полвека назад арендовал ложу во втором ярусе Фундаментального Театра, самого консервативного из существующих в Эльбейском мире. С тех пор мы ходим туда всей семьей, иногда с друзьями или слугами. Лично я всегда брал с собой няньку – чтобы она лучше меня понимала.
Для меня театр всегда был местом, где обитала сладкая тайна. Как заправский заговорщик, я прятал ее у всех на виду и верил, что никто о ней не догадывается. Все обстоятельства сборов, поездка в экипажах, полукруглое театральное здание, появляющееся в конце улицы и постепенно загромождающее собой вечернее небо, а потом – тяжелая позолоченная дверь и за нею – ярко одетые, верткие, как ящерки, театральные лакеи, сопровождающие посетителей в ложи, – все это на самом деле обслуживало мою тайну, готовило ее приход, щекотало сердце, чтобы раздразнить его должным образом и сделать восприимчивым ко всем нюансам и оттенкам сегодняшнего ее явления.