рыбалка в горах Хлори. От кого и зачем мы таимся? Какого черта! Многолетняя дружба — или этого мало для полной откровенности?
— Между прочим, — заговорил он, — вчера мне довелось познакомиться с одним твоим соотечественником. Знакомство состоялось, надо сказать, при довольно странных обстоятельствах. Некий человек по имени Би…
Тропинка была узкая, Лесс шел впереди и вдруг застыл, как при звуке выстрела.
— Что? — Полынов быстро огляделся.
— Жук.
— Жук? Какой жук?
— Да вот же. Ты когда‑нибудь видел такого? Полюбуйся; эндемик, местная фауна.
В воздухе, описывая спиральные круги, басовито гудел изумительный, отливающий перламутром жук. Он кружил настойчиво, упорно, как заведенный.
— Прелестный экземпляр, ты не находишь?
— Прелестный, — недоумевая, согласился Полынов.
Жук сделал еще один оборот и стал медленно, с достоинством, удаляться. Лесс коротко и сухо рассмеялся.
— Ты чего? — с недоумением спросил Полынов.
— Так, ничего, вспомнил один анекдот. Мальчик ловит сачком жука, хочет наколоть его на булавку, а жук ему говорит…
— Жук?
— Он самый. “Разве папа не запретил тебе баловаться с электричеством?”
— Веселый анекдот, — сказал Полынов. — Очень веселый.
— Уж какой есть.
Вот даже как, сказал себе Полынов. Значит, таким вот образом… Нюхай цветочки, стало быть, и вообще… Ну, ладно. Лессу в конце концов видней. Да, ему видней.
— Не обессудь, — внезапно сказал Лесс. — День сегодня нескладный. Но ты не беспокойся, отдохнем на славу.
— Я не беспокоюсь, — ответил Полынов. — Нисколько.
— Вот и прекрасно.
Край обрыва порос соснами. Стволы некоторых накренились, а корни повисли над пустотой, словно деревья спрашивали: “Шагнуть или не стоит?” Людей на пляже было немного, вдали ослепительно белели треугольные паруса яхт. Море с шумным вздохом накатывало на песок, оставляя неровные строчки пены.
Лесс и Полынов, на ходу стаскивая одежду, сбежали к воде.
Море — ласковое, теплое, колышущееся — приняло их, смыло заботы, убаюкало на волне. Они резали его гладь, ныряли, так что зыбкое пятно золотистого света вверху туманилось синевой, отдыхали на спине и снова ввинчивались в податливо–упругую воду. А когда они наплавались и вышли, их мокрые тела охватило приятное тепло. Они повалились на песок, растянулись в блаженстве, как когда‑то, как в детстве, до всяких полетов в космос, до проблем науки, которые пришлось решать, до степеней и званий, которых они достигли.
— Осторожней, тут мазут, — предупредил Лесс, когда Полынов захотел подвинуться.
— Ничего, — пробормотал Полынов. — Я вижу.
Они помолчали, следя за полетом чаек.
— Дураки были эти кроманьонцы, — после недолгого молчания проговорил Лесс.
— Угу, — согласился Полынов. — А почему, собственно?
— Чего им не сиделось? Саблезубых тигров и всяких там пещерных медведей они уже победили, в их власти оказалась вся планета — и какая! Без промышленных комплексов, ядерных бомб, грязи, неврозов, проблем и наркотиков. Зачем их потянуло к цивилизации? Ловили бы себе мамонтов, ели, спали, нежились, как мы, на бережку, жили бы, не считая веков, — просто, спокойно, долго.
— Считаешь, могли бы? — Полынов лениво пересыпал меж пальцами песок.
— А разве нет?
— Конечно, нет.
— Так уж и нет? Неисчерпаемые ресурсы, никаких серьезных соперников, никаких, стало быть, стимулов прогрессировать.
— Сладкий сон о несбывшемся, — Полынов прикрыл глаза. Солнце светило в лицо и пронизывало тьму сомкнутых век всплесками багровых протуберанцев. — Прикончить бы того пещерного гения, которому не жилось спокойно, А? И не надо было бы старине Лессу спешить по своим высоконаучным делам, соорудили бы вместо этого шашлычок из мамонта, чем плохо?.. Вот только прежде огонь следовало изобрести.
— Как знать, может, и стоило гения‑то, — пробормотал Лесс.
— Идеалист несчастный! — Полынов перевернулся на бок. — Кто только что говорил о ловушках эволюции? Никаких конкурентов, планета неисчерпаема, плодись, значит, кроманьонец и процветай? Славно! Кроманьонец радостно последовал этому рецепту и размножился, как треска. А дальше? Дальше повальный голод. Много ли возьмешь с земли без скотоводства, посевов, — прогресса то есть? Помирай или прогрессируй! Кроманьонец не дурак, знал, что выбрать.
— И ни от чего не спасся, — кулак Лесса рубанул воздух. — Ни от голода, ни от смерти. В направленности эволюции я не хуже тебя разбираюсь. А что получается? Не вольны люди выбирать себе путь, вот что выходит! Мы создаем обстоятельства, они диктуют нам, как поступить, и мы поступаем, — о, по доброй воле, конечно! — с учетом обстоятельств. Смысл, смысл? Других планет достигли, а счастья? Грызем друг другу глотку, кто кого сильней, тот того и съел. И все, все говорят о благе. Как это у Платона в его законах устройства счастливого общества? Все должны не только повиноваться Закону, но и славить его. Что мы публично и делаем. Внезапная и яростная горечь Лесса, столь неуместная здесь, в солнечной неге, горечь без видимого повода, столь противоречащая характеру друга, так ошеломила Полынова, что он не сразу нашелся с ответом. А когда нашелся, то было уже поздно. Лицо друга обмякло, сконфузилось, взгляд, как бы ища отступления, метнулся к часам.
— Боже мой, — полдень!
Лесс вскочил, торопливо натягивая одежду.
— Ты извини, — бормотал он. — Веду я себя нескладно, говорю нескладно, но это в последний раз. Понимаешь…
— Нет.
— Разумеется, разумеется, — Лесс, пыхтя, заправлял рубашку. Полынов напрасно лобил его взгляд. — Я тут нафилософствовал… Пустое, не обращай внимания. Все нервы, жара и спешка.
Полынов тихонечко присвистнул. — Что?
— Так, ничего. Жара, нервы.
— Сердишься?
— Просто не понимаю.
— Порой я сам себя не понимаю. С тобой так не бывает?
— Бывает.
— Вот.
— А, может быть, все‑таки…
— Нет. Надо бежать. Не умею опаздывать.
— Ладно. До вечера.
— Да, да. Успеем, все успеем. Ты останешься или пойдешь куда?
Полынов заколебался. Ему показалось, что вопрос был задан не просто так. “Черт знает что, я становлюсь подозрительным…”
— Я еще часик–другой поваляюсь на песке.
— Правильно, — Лесс кивнул. — Отдыхай. Когда проголодаешься, в трехстах метрах отсюда — вон там, — чудесный Ресторанчик. Кстати: я достал настоящую красную икру.
— Икру? Зачем?
— Темный ты, оказывается, человек, — Лесс с улыбкой покачал головой. — Не рыбак. Это лучшая наживка для форели, которую мы завтра будем ловить.
— А–а!
— И только настоящая, заметь. От синтетической форель нос воротит. Чуешь, какие у нас перспективы?
— Чуять‑то я чую…
— Значит, до вечера. Успеем, все успеем! Держи ключ. Дома у меня неплохая библиотека. А в ресторанчике советую заказать шанчики в соусе. Не хочется мне тебя оставлять, ох, как не хочется, да только над всеми нами есть бог — дело. Смотри, не перегрейся.
— Уж как‑нибудь.
— До вечера!
— До вечера.
Лесс помахал рукой, и Полынов помахал тоже. А еще есть такая славная игра, подумал он. Детская. “Да” и “нет” не говорить, “черного” и “белого” не называть. Только она мне уже порядком надоела. Ну, посмотрим…
Уже с обрыва, прежде чем скрыться в зарослях, Лесс снова помахал рукой. Полынов ответил. На мгновение ему захотелось догнать Лесса. Он тихо зарычал и двинулся к морю.
Серенькая, с крохотным хоботком букашка карабкалась по откосу песчаной ямки. Съезжала вместе с песком, увязала всеми лапками и снова карабкалась. Иногда обвал переворачивал ее на спину, она беспомощно трепыхалась, чудом вставала на ноги и, как ни в чем не бывало, продолжала свой путь. Полынов, наблюдая за букашкой из недоступной ей дали, попытался взглянуть на мир ее глазами, и ему открылась огромная, безжалостно залитая солнцем пустыня с исполинскими барханами, которым не было ни конца ни края. Вот так же примерно они с Лессом карабкались когда‑то по черным увалам Меркурия, так же оседал под ногами песок, только на них были скафандры, и жара их не мучила, а неподалеку находился готовый принять их вездеход. Ничего этого у букашки не было: она ползла себе и ползла, неизвестно куда и неведомо зачем.
Полынов осторожно смахнул песчаный гребень, чтобы облегчить ей путь, но букашка испугалась, суетливо забегала и повернула в сторону. “Я бы тоже испугался, если бы передо мной ни с того, ни с сего исчез целый хребет”, — лениво подумал Полынов. Он сел и огляделся.
Море вдали было ярким, как синий расплавленный металл. Людей на пляже прибавилось, но оживления не чувствовалось. Двое парней тащили вполне одетую девушку с явным намерением ее окунуть. Девица притворно упиралась и повизгивала. Никого это не касалось. Один парень громко осведомился у другого, не пора ли устроить маленький стриптизик. Девица взвизгнула чуть громче. Никто и ухом не повел. Кто не купался, тот млел на солнце. Ближе всего к Полынову был мужчина в клетчатых плавках. Он угрюмо заправлялся пивом.
— Хотите? — он перехватил взгляд Полынова. — Нет? Вы правы: истина в вине, отнюдь не в пиве. В прогрес–с-сирующей наркотизации человечества! Ваше здоровье.
Он опустошил банку.
Полынов встал и пошел к морю. Строй медноствольных сосен скрывал близость поселка. Лишь неподалеку, у причала возвышалась круглая, зеленовато–фарфоровая, с белой винтовой опояской башня, должно быть, какая‑нибудь лаборатория. Впрочем, вида она не портила.
Взрезая волны, промчались влекомые дельфинами водные сани.
Полынов искупался в четвертый раз и слегка заскучал. Все бы, казалось, вот так нежиться на песочке, а что‑то мешает. И непонятно, что. Отсутствие привычки? Или взволнованность Лесса, которая не идет из памяти?
Счастье пещерных жителей, хм… Сорок лет — уже дряхлость, а до этого переломы, болезни, включая кариес — и никто тебе не поставит пломбу. Завидная, что и говорить, участь.
Мужчина в клетчатых плавках осушил пятую банку пива и теперь закусывал какой‑то рыбешкой. У Полынова засосало под ложечкой. Видно, пора было отдать должное изумительному ресторанчику, о котором говорил Лесс.