11. Смерть Геракла[394]
Воспою Геракла, сына Зевса…
Общеизвестна трагическая судьба греческих героев[395]. В этом отношении особенно показательны жизнь и смерть Геракла — героя антихтонического par excellence. Следствием непосредственных „контактов“ Геракла с хтонической стихией становится безумие[396], насылаемое на него Герой[397]. Геру можно было бы определить как Богиню Безумия[398]. С точки зрения хтонических божеств действия Геракла — беззаконные, поскольку он вторгается в запретную сферу. Как пример непозволительного вторжения в хтоническую сферу можно привести странствие Тесея вместе с Пирифоем в царство Аида (Apoll. Rhod. I, 101–104). Наказание здесь имманентно, поскольку следует из самого факта пребывания в запретной сфере[399].
Безумие Геракла вначале обращается на других и может рассматриваться как первые „симптомы“ некоей неизлечимой болезни, своего рода хтонического отравления. Ср. слова Амфитриона, в которых безумие Геракла уравнивается с отравлением хтоническим ядом: Безумной волной волнуемый / […] стоголовой гидры (Eur, Her., 1188-1190)[400]. Кровь убитой гидры становится фатальной для героя.
Версия Еврипида, согласно которой Геракл убивает своих детей и жену и пытается убить своего земного отца Амфитриона после возвращения из царства мертвых, представляется архетипически более логичной, чем версия Аполлодора (Apoll., Bibl., II, 4, 12), согласно которой Геракл совершает свои подвиги в искупление за убийство, совершенное в безумии. Ср. также версию Диодора Сицилийского (Bibl. his., IV, 11), где свои подвиги Геракл совершает после приступа безумия, которое представляется как „крайнее средство“, чтобы заставить колеблющегося героя вступить на предназначенный ему богами путь[401].
Многозначительна и другая деталь, сообщаемая Диодором: «Совершив свои подвиги, он отдал свою жену Метару в жены Иолаю, поскольку сомневался относительно детей, которых мог бы иметь от нее по причине несчастья, случившегося с его сыновьями» (Bibl. his., IV, 31)[402]. Аполлодор без каких-либо объяснений сообщает о том, что Геракл отдал Мегару в жены Иолаю (Bibl., II, 6). „Объяснение“ здесь следует искать, по видимому, в отношениях Геракла с женщинами, которые в силу своей особой связи с землей обладают наибольшей хтонической уязвимостью. Ср. Деяниру, которая становится невольным орудием мести хтонических сил. Подозрение в „орудийности“ Мегары заставляет Геракла искать „компромиссное“ решение, которое устранило бы связанную с ней опасность. Иола, дочь эхалийского царя Эврита, которую тот отказался отдать в жены Гераклу, опасаясь его безумия (Ibid., 6, 1), становится „косвенной“ причиной как смерти своего брата Ифита, так и гибели самого Геракла (ср. Трахинянки Софокла). Пытаясь оградить себя от безумия Геракла, Эврит „активизирует“ затаившийся в нем хтонический элемент, который несет гибель как тем, кто входит с героем в непосредственный контакт (ср. гибель Лина, учителя Геракла игре на кифаре, Лаомедонта, царя Трои, Зона, сына Ликимния, Евринома, безвинного Лихаса, попытку убийства Иолая, смерть кентавра Фола), так, в конце концов, и ему самому. Каждое из этих невольных преступлений ухудшает как душевное, так и физическое состояние Геракла: он отправляется в изгнание (невольно, как после убийства Лина, или по своей воле, как после смерти Евринома), заболевает (после убийства Ифита) или должен перенести унижение рабства для того, чтобы излечиться. Геракл — больной герой, ср. слова Деяниры: Я на него сердиться не могу: / Н е о б о р и м ы м б о л е н о н н е д у г о м (Софокл, Трахинянки, 557–558)[403].
Изменение „хронологической“ последовательности (у Аполлодора и Диодора Сицилийского) не нарушает, однако, последовательности „архетипической“, поскольку в своем качестве антихтонического героя Геракл вполне определяется с того момента, когда он в колыбели душит двух змей, подосланных Герой. В этот момент он непосредственно соприкасается с хтонической стихией и „заражается“, „заболевает“ ею, принимая в себя нечто от ее ядовитости, которая в дальнейшем выходит „наружу“ сначала как безумие, т. е. как слепая деструктивная сила, а затем как тотальное отравление, единственным излечением от которого становится огонь, выжигающий „злокачественную опухоль“ хтоничности. Гера мстит младенцу Гераклу не потому, что он убил, но потому, что он должен будет убить вскормленных ею чудовищ. Для хтонического божества „будущее“ равно „прошлому“, поскольку время (как и пространство) есть качество организованной (структурированной) мировой сферы, и полностью отсутствует в хтонической[404]. Об антихтонической функции Геракла ср.: Слишком высокая цена даже за и з б а в л е н и е з е м л и о т з а р а з ы (Eur., Her., 21); Возмещение за то, что он о ч и с т и л ее моря и земли (226); Н е п р о х о д и м у ю землю, д и к о е море он у с м и р и л (851), а также определение Геракла как разрушителя страшных деяний чудовищ (700). В этом отношении также показательна ненависть Геракла к диким зверям и беззаконным людям: «Он ненавидел всякого рода диких зверей и беззаконных людей» (Diod., Bibl. his., IV, 17, 5).
Антихтоническая функция („инструментальность“) героя подготавливается обстоятельствами его рождения. Согласно Гесиоду, «отец богов и людей другое замышлял в своем уме: как породить защитника от зла для богов и людей, которые питаются хлебом» (Hes., Aspis, 27–30)[405]. Согласно Диодору, Зевс соединяется с Алкменой не в силу «желания любви, как с другими женщинами, но главным образом с целью порождения» (Bibl. his., IV, 9, 3). Рождение Геракла, таким образом, происходит с определенной целью: он должен стать «з а щ и т н и к о м от зла для богов и людей». Что касается богов, показательно участие Геракла в гигантомахии. Согласно Аполлодору, Гея в досаде на низвержение Титанов, порождает чудовищных Гигантов, которых боги могут победить только с помощью смертных (Bibl., I, 6, 1). Можно предположить, что порождение Зевсом Геракла было вызвано необходимостью иметь „человеческого помощника“ для борьбы с „новым поколением“ хтонических чудовищ, что дает его судьбе и деятельности космогоническое содержание.
Геракл не рождается бессмертным. Он становится им после совершения своих подвигов, т. е. бессмертие достигается как результат победы над смертной хтонической стихией. Поэтому оно не есть награда, а следствие преобразования ядовитого хтонического начала в вечную энергию бытия. Как свидетельство этого успешного преобразования можно рассматривать вознесение Геракла на Олимп, примирение с Герой (усмиренная хтоническая стихия) и женитьбу на богине юности Гебе (символ бессмертия). В этом отношении Геракл повторяет путь другого сына Зевса — Диониса, который также преследуется Герой, насылающей на него безумие, и после свершения своего земного пути спускается в царство мертвых, а затем восходит на Олимп, т. e. в небесную божественную сферу.
О связи Диониса с Гераклом ср.: «Из родившихся от смертных женщин он посчитал только Диониса и Геракла достойными этого имени [олимпийских богов. — М. Е]. И не потому, что Зевс был их отцом, но также и потому, что они признавали тот же самый план жизни, и сделали много полезного для жизни человека» (Diod., Bibl. his., IV, 15, 1). По Диодору: «Первой смертной женщиной, с которой возлег Зевс, была Ниоба, дочь Форонея, и последней — Алкмена, которая, согласно генеалогиям мифографов, была шестнадцатой по линии, идущей от Ниобы. Это значит, что Зевс начал порождать человеческих существ с предками этой Алкмены и прекратил их порождение с ней же, т. е. на ней оканчиваются его отношения со смертными женщинами, поскольку он не надеялся более породить сына, который был бы достоин уже бывших. И потому не желал, чтобы худший следовал лучшему» (Ibid., IV, 14, 41). Ср. также и другое свидетельство Диодора о связи Диониса и Геракла через вино — священный и одновременно опасный напиток: «Мифографы сообщают, что в давние времена этот кувшин (с вином. — Μ. E.) был оставлен некоему кентавру Дионисом, который приказал ему открыть его, когда придет в это место Геракл» (Ibid., IV, 12, 3).
Следует отметить действие, которое оказывает „скрытый“ напиток Диониса на кентавров, хтонических существ: от распространившегося запаха кентавров охватывает безумие, которое становится причиной их гибели (Diod., Bibl. his., IV, 12, 5–8). Против обезумевших кентавров Геракл пользуется отравленными желчью гидры стрелами, т. е. хтонический яд обращается против хтонических существ, гибель которых предопределяется „объективной необходимостью“ очищения земной сферы от всякого непосредственного присутствия в ней хтонических элементов. Поэтому гибнет и кентавр Фол, ставший невольной жертвой безумия своих сородичей (Ibid., IV, 12, 8). Следует обратить внимание также на связь кентавров с водой: в битве им помогает их мать Нефела, богиня облаков, посылающая дождь с целью затруднить действия Геракла, что дополнительно указывает на хтоничность этих порождений воды в ее функции препятствия.
В качестве „изобретателя“ энергетического напитка[406] Дионис является завершителем космогонического процесса, поскольку через него определяются фундаментальные отношения между различными сферами бытия (верхней, нижней и средней — земной). Геракл, подобно Дионису, также есть „завершитель“, но в другом отношении: он очищает землю от всего нечистого и беззаконного[407].
Демиург „перерабатывает“ первоматерию (хаос), т. е. имеет дело с материалом крайне опасным, к которому он имеет непосредственное отношение, поскольку он сам „сделан“ из той же самой „материи“ (все олимпийские боги — хтоничны по происхождению). Подобно тому, как переработка руды и выплавка из нее железа, представляет собой длительный и сложный процесс, сопряженный со всякого рода „побочными эффектами“ и требующий крайнего напряжения со стороны мастера, так и деятельность Демиурга (с мифологической точки зрения) не есть творение ex nihil, но преодоление сопротивления предстоящего ему материала.
Вселенная выходит из божественной кузницы, подобно расплавленному металлу — в „горячем“ виде, не имея окончательной формы, которая обретается в ходе дальнейшего процесса охлаждения и формирования. Всевозможные хтонические чудовища являются своего рода „рабочими отходами“, которые должны быть устранены из системы мироздания, дабы позволить ей правильно функционировать. Это устранение-очищение является главным содержанием подвигов Геракла. Его связь с Персеем, сыном Зевса от Данаи, по линии Андромеды, Электрона и Алкмены (Diod., Bibl. his., IV, 9, 1) — не столько „кровная“, сколько архетипическая, поскольку Геракл продолжает и завершает дело Персея, убийцы Медузы. Убийство Медузы, превращающей все живое в камень, в мертвую материю, означает изъятие из мировой системы „элемента“, представляющего постоянную угрозу живому творению. После этого основного „хирургического вмешательства“ по удалению хтонической „опухоли“ главной задачей героев становится очищение „периферийных областей“ с целью предотвратить распространение „раковых клеток“ по живому телу мира.
К а т а р т и ч е с к а я функция Геракла проявляется прежде всего в очищении Авгиевых конюшен. Вселенная, подобно живому организму, производит отходы, которые должны убираться, чтобы не прекратилось ее правильное функционирование. Скопление отходов органической деятельности в конюшнях Авгия, которые не убирались в течение тридцати лет, символизирует некую „остановку“, „неисправность“ в этой деятельности, а поэтому требует радикального „вмешательства“, которое и осуществляется героем. Очищение мира от „отходов“ представляет архетипический мотив, который присутствует и в других мифологиях. Ср. миф об исчезнувшем боге Телепинусе. Исчезновение бога приводит к прекращению органической деятельности. Ярость бога приравнивается к „накипи“, т. е. к неумеренному „производству“ непродуктивных элементов, которые периодически должны устраняться.
В рассматриваемом мифе многозначителен также тот факт, что Авгий является обладателем бесчисленных стад, подаренных ему Гелиосом, его отцом[408]. С этим мифом можно соотнести рассказ о заклании спутниками Одиссея священных быков Гелиосовых (Нот., Od., XII, 353)[409]. Заклание быков Гелиоса определяется как святотатственное дело (Ibid., 373). Гелиос грозит Зевсу: Если же вами не будет наказано их святотатство, / В область Аида сойду я и буду светить для умерших (Ibid., 382–383), т. е. быки представляют, по всей видимости, космологический принцип, благодаря которому совершается правильное функционирование мировой системы. Вторжение в запретную сферу (заклание быков) влечет за собой потрясение миросистемы. Следствием этого могло стать погружение основного регулирующего принципа в хтоническую сферу (В область Аида сойду я), а потому „дело“, совершенное спутниками Одиссея есть святотатственное, вызывающее гнев богов. Наполнение навозом конюшен, где находятся подаренные Гелиосом стада, также грозит погружением центрального энергоэлемента в хтоническую сферу. Поэтому необходимо „вмешательство“ со стороны героя, который, очищая водой конюшни, спасает мир от поглощения хтонической („темной“, „нечистой“) стихией.
Говоря об очистительной функции воды, можно вспомнить миф о намерении Юпитера уничтожить человеческий род: Но н е и з л е ч и м у ю я з в у / Следует срезать мечом, чтоб здравую часть не задело (Ovid., Met., I, 190–191)[410]. Значимо, что для „очищения-уничтожения“ Юпитер избирает не огонь а воду: Вот уж по всей земле разметать он готов был перуны, / Да убоялся, п ы л а т ь от о г н е й не начал бы стольких / Неба священный эфир и длинная ось не з а ж г л а с ь бы. / Вспомнил, — так судьбы гласят, — что некогда время наступит, / Срок, когда море, земля и небесный дворец з а г о р я т с я, — / Г и б e л ь будет грозить дивно-слаженной мира громаде. / Стрелы тогда отложил — мастеров-циклопов работу, / Кару иную избрал — человеческий род под водою / Вздумал сгубить (Ovid., Met., I. 253–261).
Следует отметить, что Юпитер желает уничтожить человеческий род, а не мир. Он говорит: Есть полубоги у нас, божества наши сельские, нимфы, / Фавны, сатиры и гор обитатели диких — сильваны. / Если мы их до сих пор не почтили жилищем на небе, / Землю мы отдадим им и на ней разрешим оставаться. / Но, о Всевышние! Все довольно они б е з о п а с н ы, / Ежели мне самому, и вас и перуна владыке, / Козни строить посмел Ликаон, прославленный зверством? (Ovid., Met., I, 192–198). Итак, человеческий род уничтожается, потому что он стал о п а с н ы м, стал представлять у г р о з у для божественной системы мироздания. Поэтому Юпитер желает заменить его другими существами (сверхъестественными, но более низкого онтологического уровня). Юпитер уничтожает человеческий род, но не полностью. Выбор воды, а не огня, как средства уничтожения, свидетельствует об отказе от „радикальных средств“ не только в отношении мира, но и человечества, поэтому сохраняется жизнь Девкалиону и его жене Пирре. Перечисление существ, которыми Юпитер намеревается заселить землю после гибели людей, само по себе объясняет, почему в конце концов верховный бог отказывается от своего первоначального намерения. Нимфы, фавны, сатиры, сильваны — существа с явными хтоническими чертами. Исключительное присутствие этих существ в среднем (земном) мире могло бы, по-видимому, иметь не менее катастрофические последствия, чем „мировой пожар“, которого опасается Юпитер избирая воду, вместо огня. Во многих мифологиях имеется устойчивый (архетипический) мотив уничтожения людей. Первоначальным намерением является уничтожение человечества, а не мира, но поскольку человечество „срослось“ с миром, стало „интегральной“ (абсолютно неустранимой) его частью, то становится невозможным уничтожение только человечества без уничтожения мира на всех его уровнях. По этой причине бог отказывается от своего намерения и сохраняет, по крайней мере, двух людей — мужчину и женщину, через которых происходит восстановление человеческого рода. Можно сказать, что Бог, отказывающийся от уничтожения человечества, становится его „пленником“, невольно разделяющим судьбу своих „тюремщиков“.
Вода в этом контексте представляет „компромиссное решение“, поскольку она в состоянии, по крайней мере, приостановить распространение неизлечимой язвы. Свободное и неограниченное исхождение огненной стихии из небесной сферы представляет опасность не только для земли, но и для неба. Это обращает нас к мотиву похищения огня, а также позволяет прояснить онтологическое значение угрозы Зевса людям: Им за о г о н ь ниспошлю я б е д у (Hes., Ор., 57)[411]. „Беда“, как и „наказание“ в мифологии имеет объективное содержание. Огонь, представляя энергетический элемент мироздания, сохраняет близость к хтонической стихии, выявившей свою опасность, деструктивность и „ядовитость“. Поэтому бесконтрольное его распространение как в небесной, так и в земной сферах может привести к катастрофическим последствиям, что и заставляет Юпитера изменить свое первоначальное намерение сжечь человеческий род. Ср. также миф о Фаэтоне (Ovid., Met., II, 1-339). Фаэтон „отворяет“ своим вторжением в запретную сферу „врата огня“, вследствие чего воспламеняется земля и всему мирозданию угрожает гибель. Ср. слова Земли: К небу хоть милостлив будь своему: взгляни ты на оба / Полюса — оба в дыму. А если о г о н ь п о в р е д и т их, / Рухнут и ваши дома. Атлант и тот в затрудненье, / Еле уже на плечах наклоненных держит он небо, / Если п о г и б н у т моря, и земля, и неба палаты, / В древний мы Х а о с о п я т ь з а м е ш а е м с я. То, что осталось, / Вырви, молю, из о г н я, позаботься о благе вселенной! (Ibid., 294–300). И далее (о Юпитере): Он возгремел, и перун, от правого пущенный уха, / Кинул в возницу, и вмиг у него колесницу и душу / Отнял зараз, у к р о т и в н е и с т о в ы м п л а м е н е м п л а м я (311–313).
Гелиос представляет запретную сферу, в которой энергия содержится в наиболее концентрированном (опасном) виде, а потому свободное ее излияние могло бы привести к вселенской катастрофе и обратному погружению в древний Хаос и вообще к аннулированию результатов космогонического процесса. Гелиосова сфера опасна даже для Юпитера: И даже правитель Олимпа / Сам, что п е р у н ы стремит ужасной десницей, н е с т а н е т / Сей колесницы вести. А кто же Юпитера больше? (60–62). Юпитер представляет „огненный элемент“ в его, так сказать, „смягченном“ виде, поскольку последний соединяется в нем с элементом воды, ср.: Но не имел он тогда о б л а к о в, чтоб на землю навесть их, / Он не имел и д о ж д е й, которые п р о л и л б ы с н e б а (309–310). Иными словами, бесконтрольное исхождение Гелиосова огня обезвоживает центральный регулирующий принцип Вселенной, а потому как „последнее средство“ используется получивший преобладание и в самом Юпитере огонь (укротив неистовым пламенем пламя). Вода, таким образом, имеет силу очищения бытия от хтонических „сгустков“, но бессильна перед бесконтрольным излиянием ч и с т о г о о г н я.
По Еврипиду, Геракл впадает в безумие и убивает своих детей и жену после возвращения из Аида, совершая очистительный ритуал перед жертвенником Зевса. Р. Жирар интерпретирует эту сцену следующим образом: «приготовление к жертвоприношению вызывает смертоносное безумие […] внимание привлекается к тому, что именно ритуал является причиной вспышки безумия»[412]. Происходит «катастрофическое опрокидывание (курсив наш. — М. Е.) жертвоприношения»[413]. Центральной темой трагедии становится «неудача жертвоприношения, ритуальное насилие, которое принимает скверное направление»[414].
С ритуальной темой Геракла ставятся в прямую зависимость Трахинянки Софокла[415]. «Геракл, одетый в тунику, зажигает большой огонь для совершения очистительного ритуала. Пламя пробуждает вирулентность яда. Именно ритуал превращает добрую сущность в злую»[416]. Жирар настаивает на связи насилия со священным, а ритуал определяет как средство „успокоения“ эндемического насилия человеческого общества. Другими словами, „священное“, концентрируя в себе рассеянные повсюду „токи“ насилия, совершает своего рода коллективный transfert[417], который снимает аккумулировавшееся напряжение, разряжая атмосферу насилия. Эта „прагматическая“ интерпретация представляется односторонней, поскольку не учитывает контекста, в котором совершается жертвоприношение Геракла.
Этот контекст — х т о н и ч е с к и й, поскольку п е р в о е жертвоприношение (в Геракле) совершается после возвращения из Аида, а в т о р о е (в Трахинянках) — после надевания туники, пропитанной ядом хтонического чудовища. Убийство Лика не является здесь главной причиной жертвоприношения, но устранением последнего препятствия для него. Жертвоприношение должно было символизировать победу над смертной хтонической стихией. Безумие Геракла, а затем его отравление ядом Лернейской Гидры через кровь Несса свидетельствуют о иллюзорности этой победы, а посему жертвоприношение „опрокидывается“. Хтонические силы, которые казались побежденными и изъятыми из сакрального центра мира (символизируемого очагом Зевса), неожиданно вновь в нем появляются, как отрубленные головы Гидры, и жалят героя, пребывающего в самообольщении из-за мнимой завершенности своих дел. Возвращение из „темного ничто“ безумия — это также п р о б у ж д е н и е от иллюзии. Поэтому единственным средством освобождения для героя становится самозаклание, т. е. жертвоприношение в его крайней форме.
Происходит, таким образом, не „опрокидывание“ ритуала, а обращение его в диаметрально противоположную сторону — в сторону „нижних“ хтонических божеств[418], которые требуют платы за возвращение из подземного царства. Они и меняют направление совершаемого Гераклом жертвоприношения. Ср. слова Лиссы: Подобно быку в упряжке, / Страшно ревет, призывая Кер Тартара (Eur., Her., 869–870), т. е. в безумии Геракл обращается против своей сознательной воли к хтоническим божествам, с которыми он сознательно борется. Ср. также слова Ириды, которые вводят „месть Геры“ в широкий контекст отношений богов и людей: боги должны прийти в упадок, / А люди возрасти, если он не испробует ее (Геры. — Μ. Е.) мести (Ibid., 841–842). Угроза эта касается хтонических божеств, а не олимпийских, „представителем“ которых на земле и под землей является Геракл.
Возвращение Геракла из Аида и убийство детей следуют той же единой схеме, что и возвращение богини Инанны из преисподней[419], за которое она „расплачивается“ жизнью Думмузи[420]. Хтоническая подмена ритуала, совершаемого Гераклом, становится, таким образом, средством для успокоения потревоженной героем хтонической стихии. Странствие Геракла в царство мертвых и вообще все мифо-поэтические странствия подобного рода могут рассматриваться как варианты вторжения в запретную сферу, возвращение из которой требует не просто очистительной, но именно заместительной жертвы.
Заместительной жертвой в отношении Геракла становятся его дети, т. е. часть его самого, которая, тем не менее, оказывается недостаточной, поскольку наказание касается только части, а не всего. Поэтому яд убитой Лернейской гидры выходит „наружу“ и пожирает всего героя. Жертвоприношение претерпевает здесь двойную трансформацию. „Неудача“ жертвоприношения в первый момент становится апофеозом героя во второй: хтонический огонь, который пожирает Геракла, сам пожирается божественным огнем самосожжения. Как и в мифе об Асклепии, получившем от Афины кровь Горгоны (Apoll., Bibl., III, 10, 3), здесь также обнаруживается архетипическая двойственность крови-огня, которая отравляет («с левой стороны») и излечивает («с правой стороны»). Трагичность ситуации в том и состоит, что нельзя достичь правой стороны, не пройдя прежде левой.
Подвиги Геракла[421] могут рассматриваться как „перечень“ способов борьбы с хтоническими чудовищами. Проанализируем некоторые из них.
Н е м е й с к и й л е в. Согласно Гесиоду, Немейский лев был рожден Ехидной от Орфа (Theog., 327), которого она родила от Тифона. Она же родила Кербера, Лернейскую Гидру, Химеру, Сфинкса. Орфа она родила для Гериона (Theog., 309), сына Хрисаора, рожденного из крови убитой Персеем Медузы (Theog., 328–381). Таким образом, убивая Немейского льва, Геракл входит в непосредственное столкновение с хтонической стихией, „затрагивая“ ее не на поверхности (на „периферии“, как в случае удушенных змей), а в центре. После удушения льва перед героем открываются врата ада, через которые, облеченный в „защитную“ шкуру, он преступает. Каждый новый подвиг отмечает преодоление, как в мифе о Инанне (Иштар), нового препятствия. Поэтому последним подвигом становится достижение последней глубины хтонического мира смерти, за что герой расплачивается безумием.
Согласно Аполлодору, Немейский лев, порожденный Тифоном, был неуязвим: всякое оружие было бессильно против него (Bibl., II, 5, 1). Геракл завалил камнями один из выходов из пещеры, где обитал лев, и проникнув в пещеру через второй, задушил его (Ibid.). Таким образом, сначала Геракл предельно суживает в н е ш н е е пространство обитания зверя, а затем аннулирует и в н у т р е н н е е (через удушение). Итак, первый способ борьбы с хтоническим чудовищем можно определить как лишение внешнего и внутреннего пространства, наличие которого делает возможным распространение во внешнем[422]. Этот „способ“ функционирует, когда чудовище распространилось физически во внешнем (мировом) пространстве, на которое направлено его действие. Поэтому нейтрализация чудовища возможна только через удушение, т. е. через аннулирование внешнего и внутреннего пространства.
Л е р н е й с к а я г и д р а. Приведем описание (по Аполлодору) битвы Геракла с гидрой:
«Эта Гидра, выросшая в болотах Лерны, ходила на равнину, похищая скот и опустошая окрестные земли. У нее было огромное туловище и девять голов, из которых восемь были смертными, а средняя, девятая, — бессмертной. Взойдя на колесницу, возничим которой был Иолай, Геракл прибыл в Лерну. Там он поставил лошадей и нашел гидру где-то на холме у источника Амимоны: там находилось логовище Гидры. Метая в нее горящие стрелы, Геракл заставил ее выйти и после упорной борьбы схватил ее. Она повисла на нем, обвившись вокруг одной ноги. Геракл, сбивая дубиной ее головы, ничего не мог с ней сделать: вместо каждой сбитой головы вырастали немедленно две. На помощь гидре выполз огромный рак, укусивший Геракла за ногу. Поэтому Геракл, убив рака, и сам позвал на помощь Иолая. Тот зажег часть близлежащей рощи и стал прижигать горящими головнями основания голов гидры, не давая им вырасти. Таким способом Геракл одолел возрождающиеся головы гидры, и срубив, наконец, бессмертную голову, зарыл ее в землю и навалил на это место тяжелый камень: место это находится у дороги, ведущей через Лерну на Элеунт. Разрубив тело гидры, Геракл обмакнул в ее желчь свои стрелы»[423].
Следует обратить внимание на м е с т о п о л о ж е н и е чудовища — гора, пещера, водный источник. В случае Немейского льва имелись два первых, но отсутствовал последний, который можно рассматривать как расширение первоначального двуединства горы и пещеры[424]. Поскольку гора во многих случаях символизирует центр мира[425], а вода, которую „загораживает“ чудовище, — жизненное начало, без которого бытие не может раскрыться, то естественным делается соединение горы и воды[426]. Логично предположить, что там, где имеется пещера, должна быть и гора (или ее вариант, представляющий центр мира). По другой версии (Paus. II, 37, 4), логово гидры находилось под платаном, что также может служить указанием на ее местонахождение в центре мира[427]. Согласно Аполлодору гидра обитала в болоте (Apoll., Bibl., II, 5, 2). Грейвс высказывает предположение, что гидра «в действительности была морским чудовищем»[428]. Интересна также интерпретация Сервия, согласно которому гидра была источником подземных рек, неожиданно выходивших наружу, заливая близлежащие земли (Serv. a Verg., Aen., VI, 287). Это натуралистическое толкование, тем не менее, более всего приближается к архетипу водного змея, который сковывает воды. Опустошительная деятельность гидры следует из ее водного качества[429].
Местопребывание гидры значимо и по другой причине. Лерна находится на т о м с а м о м м е с т е, где Дионис спустился в подземное царство в поисках Семелы[430], что дополнительно указывает на нахождение центра мира именно в том самом „пункте“, где пребывает гидра. Более того, ее логово можно рассматривать как вход в хтоническую „область“, где сосредотачиваются жизненные энергии бытия, символизируемые водами[431].
Местоположение гидры между водным источником и болотом может истолковываться как совмещение двух аспектов воды — живительного и ядовитого. „Ядовитая“ вода — это вода, сохраняющая свою начальную „сжатость“. В этом отношении она есть болото, которое символизирует „сдавленность“ не в первичной форме (скала), но вторичной, т. е. после расщепления-разряжения начальной „каменной“ непроницаемости. В этой освобожденной из скалы воде сохраняются нерастворившиеся „сгустки“, по причине чего движение воды сдерживается, а сама она трансформируется в болото. Яд, таким образом, может интерпретироваться как стоячая, болотная вода, из которой, по причине ее неподвижности, не устраняются опасные хтонические элементы. Экскременты животных, скопившиеся в Авгиевых конюшнях, вонь от которых распространяется „по всей земле“, вызывая чуму[432], равнозначны болоту. Поэтому „цивилизаторское“ действие героя в отношении болот, которые он осушает (открывает воду), оздоровляя таким образом зараженную местность, имеет то же самое космогоническое содержание, что и борьба с хтоническим чудовищем, „загораживающим“ и „опустошающим“.
Геракл, надевающий шкуру льва, в некотором смысле идентифицируется с убитым животным, что соответствует инициационной практике военных братств индоевропейцев[433], которая включала «ритуальную трансформацию в волка»[434]. „Логику“ этой трансформации следует, по всей видимости, искать в общей системе отношений архаического охотника с животным миром: «многочисленные индоевропейские и тюрко-монгольские племена носили эпонимы хищных животных (прежде всего волка) и считали себя происходящими от мифического териоморфного Предка»[435]. Трансформация в волка (или в другое хищное животное) означала возвращение к истокам собственного существования с целью его возобновления и продолжения[436].
Поскольку „возвращение“ происходит ритуально, быть может, правильнее было бы говорить не о „повторении“ мифической ситуации, но о „моделировании“ арехетипической[437]. Инициационное странствие есть странствие не столько в мир смерти, сколько в сакральный центр мира — источник мировой энергии. Посвящаемый припадает к этому священному источнику жизни, и благодаря этому становится бессмертным. Но поскольку источник находится в скрытой глубине и приближение к нему сопряжено с опасностью, то делается необходимой „маскировка“, осуществляемая посредством п е р е о д е в а н и я в звериную шкуру. Шкура Немейского льва предохраняет Геракла от ядовитых укусов гидры и Кербера. По всей видимости, переодевание в волка имело сходную функцию охранения посвящаемого от хтонических чудовищ, стоявших на страже священного источника жизни. Присутствие последних определялось, как можно предположить, представлением о местонахождении источника жизни в запретной сфере. Поэтому, „маскируя“ свой истинный (человеческий) облик, посвящаемый „обманывал“ хтонического стража[438].
„Основные“ подвиги Геракла Грейвс выводит из обрядов инициации или ритуалов, связанных с плодородием, центральной фигурой которых был священный царь. Собственно, все ритуалы тем или иным образом связаны с практикой поощрения генеративных сил. Исследователи-позитивисты этот очевидный факт принимают за последнее объяснение, хотя в действительности проблема здесь не закрывается, а только открывается. И в самом деле, на каком „естественном“ основании архаический человек делает заключение, что генеративные силы природы нуждаются в поощрении? Метод исследователей-позитивистов Э. Э. Эванс-Притчард остроумно определяет как „если бы я был лошадью…“, желая сказать, что не имеется решительно никаких эмпирических данных, которые позволили бы реконструировать „рассуждения“ дикаря, приведшего его к созданию той или иной мифо-ритуальной системы. Для того, чтобы сделать заключение о необходимости „поощрений“ на основании „неправильности“ природного цикла, необходимо иметь весьма сложную идею правильности, обладание которой в случае дикаря представляется весьма сомнительным (во всяком случает на уровне абстрактном).
Оставляя в стороне вопрос о „реальном контексте“, с относительной достоверностью можно говорить о ритуальном контексте, по крайней мере, некоторых подвигов Геракла. Для битвы с гидрой он восстанавливается на основании иконографических данных. На древнегреческих вазах встречаются изображения Иолая или Геракла, отрезающего головы Лернейской гидры серпом (άρπη). Особенно интересна роспись амфоры IV в. до н. э.[439], где по одну сторону гидры изображен Иолай с серпом, а по другую — Геракл с палицей. Каждый, со своей стороны, сжимает одной рукой шею гидры, а в другой держит соответствующий „инструмент“. Создается впечатление, что здесь изображается не мифологический сюжет, а ритуальное действие. Ритуальный характер этой сцены подтверждается также присутствием помощника (Иолая). Эрисфей отказывается признать убиение гидры как подвиг, поскольку Геракл совершил его не один, что также можно рассматривать как косвенное указание на то, что образцом росписи был реальный ритуал.
Относительно одновременного присутствия палицы и серпа можно предположить, что эти два инструмента являлись принадлежностью некоего „перворитуала“, в котором голова возможно сначала отрезалась серпом, а потом разбивалась дубиной. „Месяцеобразная“ форма ножа (серпа) могла определяться ритуальными требованиями, предписывавшими мгновенное отделение головы от тела („отрывание“), обеспечивавшими захват шеи и уменьшавшими возможность ошибки в исполнении этого центрального ритуального действия. Безошибочное исполнение предписанных ритуалом действий имело фундаментальное значение для достижения целей, ради которых они совершались[440].
Связь отрезания головы с плодородием в греческой мифологии — в особенности в отношении Медузы и гидры — не является такой очевидной, как в ритуальной практике примитивных народов. Захоронению головы Медузы соответствует захоронение бессмертной головы гидры, на которую Геракл наваливает тяжелый камень на обочине дороги. В мифах приводимых Йенсеном (например, произрастание из отрезанной головы кокосовой пальмы[441]) голова (а также и другие части расчлененного тела сверхъестественного существа) приравнивается к семени, из которого вырастают ранее не существовавшие съедобные растения[442]. В случае Медузы или бессмертной головы гидры это отношение (голова — плодородие) „опрокидывается“: семя-голова трансформируется в яд-камень (ядовитая гидра; превращающая всё в камень мертвая голова Медузы, из крови которой рождаются ядовитые змеи)[443]. Захоронение головы Медузы (гидры) или ее укрепление на эгиде Афины имеет своей целью, как можно предположить, не столько поощрение плодородия, сколько нейтрализацию некоего элемента, который препятствует актуализации генеративных энергий. Ср. отрубание голов Вишварупы, из которых вылетают птицы[444]. Как и в случае отрезанной головы Медузы, из которой выходит крылатый конь Пегас, отрубание здесь имеет значение освобождения свернутого пространственного элемента — основного для всякого жизненного движения. Ср. также убийство Вритры посредством „отделения“ головы[445]. О голове как об опасном „сгущении-уплотнении“ космической энергии свидетельствует и другой миф: демон Раху пьет амриту, предназначенную для богов, за что Вишну-Нараяна «срезал при помощи диска украшенную его голову в то время, как он пил амриту» (МБх I, 1-17). „Стремительное“ действие Вишну можно объяснить только крайней опасностью питья амриты-сомы демоном, что, между прочим, подтверждается дальнейшем „поведением“ отрезанной головы: «с той поры голова Раху вступила в постоянную и непрерывную вражду с Месяцем и Солнцем (т. е. „структурными“ элементами мироздания. — Μ. Е.). Еще и теперь она проглатывает их обоих» (Там же).
Смертность головы Медузы и бессмертие головы гидры соотносительны по своему действию. И после своего отделения и даже укрепления на эгиде Афины голова Медузы продолжает представлять опасность: от ее мертвого взгляда (или прикосновения к ней) всё „органическое“ превращается в „неорганическое“. В этом отношении она не отличается от головы гидры, действие которой нейтрализуется при посредстве наваливаемого на нее тяжелого камня. Отделенные головы Медузы и гидры в равной степени смертны и бессмертны. Они бессмертны, поскольку являются „сверх-сгущением“ свернувшейся в „точке-узле“ космической энергии, и смертны, поскольку это сгущение — непереносимо и смертельно для всего сущего. Эти „сгустки-узлы-головы“ переносятся, поскольку могут быть „разуплотнены-расчищены“ только в другом месте, находящемся в максимальной отдаленности.
Геракл, как и Персей, прикасается к опасному „узлу“, символизируемому ядовитой гидрой, и „срезает“ его. Охота за головами, таким образом, имеет более широкое значение, чем практика поощрения плодородия. Речь здесь идет не столько о плодородии, сколько о сохранении бытия. Плодородие в этом контексте представляет не более, как частный случай. Подвиги Геракла не исчерпываются ритуальным содержанием, поскольку механическое и безличное ритуальное действие заменяется здесь л и ч н ы м, ч е л о в е ч е с к и м и г е р о и ч е с к и м. Другими словами, „ритуальный“ человек исполняет ритуал не в силу личного соучастия, но „программы“. В героическом действии внешняя заданность переходит во внутреннюю необходимость. Пользуясь индийскими понятиями, можно сказать, что универсальный закон дхарма переходит во внутренний — карма. Судьба Геракла — предрешена, но всё же она предрешена не извне, а изнутри. Поэтому он — г е р о й.
И действительно, Геракл — также и (а может быть, прежде всего) ж р е ц. В Трахинянках Софокла Геракл посвящает Зевсу алтарь, закалывает тельцов отборных, надевает особую одежду, присланную Деянирой, зажигает огонь, молится. Дальнейшие события следует рассматривать не как „техническую неудачу“, а как свидетельство о п а с н о с т и, которой подвергается жрец, совершающий жертвоприношение. „Опасность“ определяется функцией ритуала, работающего с хаосом. Жрец, приносящий жертву, которая пожирается огнем, рискует быть пожранным вместе с жертвой. Ср. определение Агни как „пожирателя жертв“ (МБх 1, 7), а также миф о разрывании Кацалькоатлем и Телскатлипокой богини Тлальтекутли[446], из частей тела которой возникают элементы мироздания. Здесь совершается насильственное жертвоприношение, поэтому растерзанная хтоническая богиня требует для успокоения своей ярости кровавых человеческих сердец, которые она пожирает. Яд гидры превращает тело Геракла в сплошную хтоническую рану, которая успокаивается через пожирание тела героя огнем. Огонь здесь — проявление я р о с т и хтонической стихии, которая у с п о к а и в а е т с я ж е р т в о й. Об опасности „деятельности“ жреца свидетельствуют слова пожираемого ядом-огнем Геракла: Добыча я с л е п о г о разрушенья (Трахинянки, 1110), т. е. хтонической стихии, слепой и „направленной“ исключительно на р а з р у ш е н и е.
Яд может быть определен как всепожирающий огонь, что свидетельствует о легкости, с которой последний трансформируется из энергетического начала в слепое разрушительное[447]. Трансформация огня, пожирающего только жертвы, в огонь всепожирающий — главная тема проклятия Агни мудрецом Бхригу. Он говорит Богу Огня: «Ты будешь в с е п о ж и р а ю щ и м!» (МБх I, 6, 13). Существенно, что Агни проклинается б р а х м а н о м[448]. Многозначительны слова Бога Огня, обращенные к проклявшему его брахману: «Я тоже могу проклять тебя, но брахманы у меня в почете» (МБх I, 7, 1-11). Принимая во внимание ф а т а л ь н о - с л е п у ю силу проклятия, можно предположить, что отказ Агни от проклятия определяется более серьезными причинами, чем „уважение“. Проклятие брахмана имеет онтологическую действенность, поскольку он „работает с хаосом“[449], а посему является сам причастным к огненной стихии[450].
Брахман подобен о г н ю, с о л н ц у, я д у. И потому взаимное проклятие Бога Огня и огненного брахмана было бы п р о к л я т и е м в о г н е, которое трансформировало бы огонь действительно в а б с о л ю т н о д е с т р у к т и в н у ю в с е п о ж и р а ю щ у ю силу. Поэтому после перечисления своих космологических функций Агни заключает свою речь вопросом: «Каким же образом я, будучи их ртом, стану всепожирающим?» (МБх I, 7, 11). И действительно, в качестве „рта богов и предков“ Агни не есть „всепожирающий“ (всеразрушающий), но элемент, перерабатывающий жертву в энергию, и таким образом способствующий космической стабильности. Поэтому, «подумав (немного), Агни тогда извлек себя из (всех) жертвенников дваждырожденных, из мест различных жертвоприношений и обрядов» (МБх I, 7, 11). Это „самоизвлечение“ центрального энергоэлемента ставит под угрозу существование всей космосистемы: «От прекращения жертвенных и религиозных обрядов, последовавшего из-за исчезновения огня, пришли в б е с п о р я д о к три мира» (Там же). После возвращения Агни «боги на небе возрадовались, возрадовались и сонмы земных существ. Агни тоже постиг высшую радость, так как избавился от г р е х а» (МБх I. 7, 25). Последнее вызывает некоторое недоумение, поскольку ранее Агни отрицал за собой какой-либо грех. «Я стремлюсь (поступать) по закону и говорю беспристрастно правду, какой же здесь (может быть) проступок с моей стороны?» (МБх I, 7, 1-11). „Грехом“, надо полагать, является „самоизвлечение“, приведшее к „беспорядку в трех мирах“. „Беспорядок“ в этом контексте может рассматриваться как наименьшее зло, поскольку п р о к л я т и е б р а х м а н а, как мы знает из сказания о гибели царя Парикшита, активизирует силу огня в его наиболее о п а с н о м аспекте — всепожирающем и всеразрушающем. Следовательно, если бы Агни не извлек себя, то это могло бы иметь более серьезные последствия, чем беспорядок, который есть обратная сторона порядка, а посему последний сравнительно легко восстанавливается. Таким образом, „самоизвлекаясь“, Агни спасает мир от тотального уничтожения, к которому могли бы привести „встречные“ проклятия брахмана и Бога Огня. В чем же тогда „грех“? И что он собственно означает в данном контексте?
Чтобы ответить на этот вопрос необходимо отказаться от всякого рода этико-социологических интерпретаций. Достаточно бессмысленно в отношении мифопоэтической эпохи говорить о какой-то „жреческой идеологии“. Подобно тому, как rtá- есть не моральный, а объективный космический закон, так и „грех“ должен определяться онтологически, т. е. по отношению к „космической ситуации“, в которой „проклятие“ есть объективная сила, способная нарушить „равновесие“ А посему „грех“ Агни здесь следует рассматривать как указание на определенное онтологическое состояние, при котором огонь, будучи необходимым центральным космическим элементом (рот богов и предков) представляет также и главный фактор нестабильности.
Необходимо также обратить внимание на обстоятельства проклятия Агни: он проклинается за то, что сообщил ракшасу о жене Бхригу Пуломе (МБх I, 6, 11–12). Принимая во внимание хтоническую природу ракшаса-похитителя, а также то, что вслед за „сообщением“ (хотя и уклончивым[451]) Агни он похищает жену божественного риши с ребенком во чреве, можно сделать предположение о космогоническом содержании этого сюжета. И действительно, от блеска выпавшего из чрева Пуломы сына Бхригу ракшас-похититель превращается в пепел, т. е. сгорает, а из слез матери ребенка образуется река.
Итак, с одной стороны актуализируется сила о г н я, а с другой — происходит „непредусмотренное“ истечение в о д ы. Следует обратить внимание и на то, что Агни дает требуемую информацию п р о т и в своей воли («боюсь…), т. e. вынуждается, поскольку не может не сказать п р а в д ы, представляя справедливость в ее наиболее суровой („огненной“) форме. С другой стороны, поскольку огонь горит в самом „центре“ хтонической утробы[452], выжигая „пространство бытия“, он в силу своей онтологической функции, при любом нарушении, легко трансформируется в деструктивное начало[453]. Двойственная природа огня выражается прежде всего в его н е с т а б и л ь н о с т и. В ней именно и состоит „грех“ Агни. Агни постигает „высшую радость“, поскольку избавляется от „греха“ своей начальной х т о н и ч н о с т и и н е с т а б и л ь н о с т и[454].
Тема огня в двух его аспектах (конструктивном и деструктивном, всепожирающем и очищающем) является главной в жертвоприношении Геракла. Как в первом, так и втором случае речь идет не столько о „неудаче“ жертвоприношения, сколько о неэффективности старых методов. Новым методом, невольным „изобретателем“ которого делается Геракл, становится „замещение“ жреческого г е р о и ч е с к и м. („Провал“ Геракла в качестве жреца парадоксально становится его апофеозом в качестве героя). В трагедии Еврипида он героически восстает из своего страшного хтонического безумия. В Трахинянках Геракл с а м сжигает свое пропитавшееся ядом тело, т. е. в тот момент, когда он „хтонизируется“ (становится подобным ядовитым чудовищам) он сам себя уничтожает.
Это с а м о - ж е р т в о в а н и е можно представить как переход от внелично-жреческого к лично-духовному. Поэтому имеется трагическая судьба героев, поскольку совершается п е р е - с т у п а н и е некоей границы. И оно не может быть никаким иным, как т р а г и ч е с к и м и г е р о и ч е с к и м. Поэтому Индра, Геракл и другие герои „военной функции“ по Дюмезилю — „грешники“. Они — грешники, поскольку действуют в совершенно иной (по сравнению со „старой“) онтологической „ситуации“, в которой брахман (Вишварупа) становится главным фактором энтропической тенденции, некогда прекрасная Горгона — ядовитой Медузой. Персей в качестве сына Зевса является „родственником“ Горгон — внучек Геи и Понта. Как сын Адити и брат Тваштара[455] Индра является „дядей“ убитых им Вишварупы (Трехголового) и Вритры. Геракл как сын Зевса борется со своими хтоническими „родственниками“. Индра, Персей, Геракл преступают не „моральный закон“, но некую „границу“, отделяющую богов от хтонических существ, т. е. они вступают в сферу, в которой по определению отсутствуют какие-либо законы или правила. Переходят они ее в силу абсолютной онтологической необходимости: Вишварупа втайне предназначает „выгоду жертвоприношения“ демонам[456], пьет священную сому, предназначенную для богов. Демон Раху под видом бога пьет амриту; Вритра поглощает свет[457]. Горгона Медуза превращает живое в мертвое, Немейский лев, Лернейская гидра, стимфалийские птицы, кобылицы царя Диомеда опустошают и пожирают. В Предании о победе Индры рассказывается о том, как «удрученные страхом перед Вритрой» боги отправляются за помощью к Вишну (МБх V, 9, 52), который становится „стратегом“ битвы Индры с Вритрой. Индра, бог-воитель, совершает п р е - с т у п л е н и е по требованию богов. Руку Персея направляет Афина, рождение Геракла имеет своей целью создание защитника от зла для богов и людей[458].
Превращение ж р е ц а богов (Вишварупы) в д е м о н а, который становится активным энтропическим началом, можно рассматривать как указание на двойственность жреческой функции, имеющей своей причиной близость жреца к опасной хтонической стихии. К Гераклу эта жреческая „диалектика“ имеет прямое отношение[459]. Его подвиги можно рассматривать как г е р о и ч е с к о е ее развитие. Однако „двойственность“ переживается здесь непосредственно человеческой личностью, которая как л и ч н о с т ь представляет героическое начало, отсутствовавшее в „жреческой сфере“, характеризовавшейся неполной отделенностью от „хтонической сферы“. „Работающий с хаосом“ жрец в конце концов сливается со стихией, которую он должен был „перерабатывать“, организовывать, нейтрализовывать, освобождать от первоначальной ее ядовитости. Индийские данные предоставляют особенно богатый материал в этом отношении. Ср., например, историю проклятия брахманом (т. е. жрецом) царя Парикшита[460]. Проклятие брахмана, поскольку оно п р о и з н е с е н о, становится ф а т а л ь н о й (объективной) силой, воспрепятствовать которой никто и ничто не может, т. е. с л о в о жреца имеет непосредственную связь с хтонической стихией в ее ядовито-разрушительном аспекте, персонифицируемом разгневанным змеем Такшакой. Соответственно и остановить змеиное жертвоприношении может только брахман, рожденный от змеи. Сказание о спасении змеиного народа брахманом Астикой можно интерпретировать как частичное слияние жреца с хтоном или х т о н и з а ц и ю жреца (Астика — наполовину змей, наполовину человек). При этом преобладает хтоническая сторона (Астика спасает змей от полного уничтожения).
Слово брахмана после ритуального произнесения становится фатальной силой, и поэтому змей Такшака действует не по своей воле, но как абсолютно слепая сила хтонической мести и разрушения. Многозначительны слова отца брахмана: «Гнев ведь уносит у аскетов добродетель, накопленную с трудом» (МБх I, 38, 3-12). Ср. гнев-безумие Геракла, которое насылается с тем, чтобы лишить его накопленной с трудом (при помощи подвигов) добродетели. Диалог аскета-брахмана с сыном имеет своей темой хтоническое безумие как непродуктивное и разрушительное, и в этом отношении сопоставим с диалогом Ириды с Лиссой (Eur., Her., 822–873), которая защищает Геракла, сопротивляясь проклятию Геры, но в конце концов, подчинясь воле богини, поскольку хтоническо-ядовитое продолжает пребывать „рядом“ с разумным, светлым, космическим.
В диалоге аскета-отца с брахманом-сыном возможно усмотреть также тему „аскета и жреца“ как предваряющую тему „героя и жреца“. Эта последняя получает полное развитие в Геракловом цикле. Жрец становится жертвой собственного проклятия. В случае Геракла происходит что-что похожее и противоположное: „укушенный“ ядом, действие которого он как жрец должен нейтрализовывать, он с а м с е б я очищает-излечивает при посредстве жертвенного огня, который пожирает его отравленное тело. В этот момент из жреца („ритуального героя“) Геракл превращается в подлинного героя, т. е. он становится героем не благодаря своим подвигам, которые „заданы“, но благодаря своей смерти, которая в ы б р а н а.
Следует особо отметить следующую деталь: при появлении героя чудовище прячется в пещеру (Немейский лев, Apoll., Bibl., II, 5, 1) или находится в ней (Лернейская гидра, Ibid., II, 5. 2). В мифе о Кадме змей нападает на спутников героя в тот момент, когда они приближаются к источнику вод, т. е. вторгаются в запретную сферу.
Для того, чтобы убить чудовище, необходимо выманить его из логова, т. е. сделать невидимое видимым, раскрыть скрытое. С этой целью богиня Инара в хеттском мифе о драконе Иллуянке прибегает к помощи человека и вина. Вино одновременно выманивает и делает невозможным возвращение чудовища в его укрытие. Ср. об опустошивших амфоры с вином Иллуянке и его детях: «Они были не в состоянии спуститься в свое логово»[461], т. е. вино обессиливает их. Вынуждая гидру выйти из логова, Геракл создает условия для будущей победы[462]. Сходную функцию, как можно предположить, имеет выманивание и в мифе об Иллуянке. Спящий в открытом месте, дракон становится легкой добычей для Бога Грозы. Выманивание здесь равнозначно убийству: и в том и в другом случае происходит некое расширение или опространствование сжатого элемента, вследствие чего он становится проницаемым.
Основное качество хтонических чудовищ есть сжатость, свернутость, непроницаемость, сверхплотность[463]. Преодоление ее составляет первоначальное содержание космогонического процесса и повторяется на других (нисходящих) уровнях поединка бога (героя) со своим хтоническим противником. Поэтому, подобно тому, как проницание тела Тиамат стрелой предваряется раскрытием ее пасти ветрами, так и в поединке Геракла с Лернейской гидрой непосредственный контакт с чудовищем предваряется выманиванием его из логова.
Выманивание (как и убийство) хтонического чудовища из его „не-места“ (поскольку в своей начальной „свернутости-закрытости“ оно бес-пространственно) можно сопоставить с «открытием или проекцией фиксированной точки — „Центра“, равнозначной Сотворению Мира»[464]. Убивая чудовище Бог (или герой) открывает „центр“, через который вливаются в мир священные энергии, т. е. преодолевается некий сдерживающий „элемент“ — нечто, что затрудняет космогонический процесс, препятствуя ему. Поэтому, всякий раз, когда предпринимается новый шаг по расширению мирового пространства, возникает необходимость в новом „убийстве“, сопровождающемся потрясением существующей системы, наиболее точным образом которого, быть может, являются судороги издыхающего хтонического чудовища: Терзаемый болью жестокой, / Тяжко хрипя и вздыхая, по черной земле он катался. / Шум поднялся несказанный, безмерный. А он, извиваясь, / По лесу ползал туда и сюда. Наконец кровожадный / Дух испустил он (Нот. Hymn., II, 181–185).
Выманивание-убийство (опространствование) в Ригведе описывается как истощение начальной полноты. Ср. следствия убийства Вритры: Поникла жизненная сила у той, чей сын — Вритра (I, 32, 9а). Таким образом, в один семантический ряд с „выманиванием“ и „убийством“ может быть поставлено и „истощение“ как следствие открытия центра, что также объясняет пребывание хтонического чудовища именно в центре или около него (в качестве стража). В связи с истощением значимо пространственное положение Вритры по отношению к его родительнице: С в е р х у — родительница, в н и з у был сын (I, 32, 9с). „Сверху“ и „внизу“ можно интерпретировать как по одну сторону и по другую. Убийство Вритры имеет своим первейшим результатом снятие хтонической „сжатости“, которое сопровождается „истощением“, т. е. аннулированием первоначальной полноты. Вритра в функции ее охранителя может рассматриваться как своего рода „печать“ на сосуде, снятие которой приводит к освобождению „сдавленной“ в нем „субстанции“. Ср. открытие кентавром Фолом сосуда, оставленного Дионисом (Diod., Bibl. his., IV, 12). Распространившийся запах священного напитка вызывает безумие кентавров, т. е. пробуждает хтоническую стихию. Поэтому следующим актом становится убийство, т. е. успокоение разбушевавшейся стихии, введение ее в нужное „русло“ и устранение элементов, не поддающихся структурированию.
Всякая двойственность в этой новой системе отношений становится невозможной. По этой причине и гибнет кентавр Фол, оказавший гостеприимство Гераклу (Diod., Bibl. his., IV, 12). Ср. также гибель кентавра Хирона от отравленной стрелы Геракла (Apoll., Bibl., II, 5, 4). В этой связи следует вспомнить „деление“ хтонических существ на „бессмертных“ и „смертных“. Смертные — Горгона Медуза (Hes., Theog., 277), порожденные землей Гиганты. Смертность Медузы и Гигантов[465] можно рассматривать как следствие прогрессирующего истощения хтонической стихии. Последняя бессмертна, поскольку пребывает в максимальной закрытости, „сжатости“. Отдаление от нее (ср. о Медузе: „младшая сестра“; о гигантах: „младшее поколение“) означает разряжение, и посему потерю бессмертия. В случае Хирона этот процесс отдаления от собственного хтонического начала остановился на „полпути“: с одной стороны, он бессмертен, а с другой, бессмертие не является для него защитой — он испытывает боль, которую не в состоянии успокоить даже его собственное лекарство (Apoll., Bibl., I, 6, 1). Хтонический яд нарушает р а в н о в е с и е полубожественной-полухтонической природы кентавра, давая преобладание последней, что приводит к активизации элемента смертности, который является преобладающим в гидре (только одна ее голова — бессмертная)[466]. Нарушение равновесия между божественной и хтонической природой Хирона проявляется прежде всего в вечной боли, избавление от которой может дать только смерть, что в свою очередь указывает на причастность к смерти возобладавшего над всеми другими „компонентами“ хтонического начала.
Возобновляющееся на каждом новом этапе космогонического процесса ритуальное убийство можно рассматривать как prima causa этого процесса вообще. Весьма показательна в этом отношении аккадская Теогония Дунну[467]. Текст строится по следующей схеме: некто убил своего отца и взял в жены свою мать/сестру, т. е. теогония представляется как серия убийств и инцестов. Убийство и инцест, который фатально приводит к другому убийству, являются в ряде случаев „движущими силами“ теогонического и вообще космогонического процесса. Схема Теогонии Дунну может рассматриваться в силу своей „грубой“ элементарности как наиболее близкая к архетипической, центральный элемент которой (убийство и инцест) сохраняется и в более сложных космогонических системах.
Серия убийств, отмечающих теогоническую и космогоническую последовательности, а также „первичная“ активность героя по отношению к хтоническому чудовищу подводят нас непосредственно к теме р и т у а л ь н о г о н а с и л и я. Сакральный центр мира образуется как результат насилия и убийства[468]. Утверждения Р. Жирара, что «насилие образует подлинное сердце и тайную душу священного»[469] и об опасности сакрального[470] получают р е а л ь н о е содержание в контексте к о с м о г о н и и. Согласиться можно и с другим утверждением Р. Жирара: «Древний религиозный человек приручает насилие, регулирует и вводит его в определенное русло»[471]. Одна из заслуг Индры, убившего Вритру, состоит также в том, что он у т и ш и л текущие сквозь (горы вОды), у д е р ж а л (их) волны (Ригведа, IV, 19, 5 с), т. е. Индре ставится в заслугу не только освобождение вод от замкнутости, но также их организация, вследствие чего они текут р а в н о м е р н о, становясь конструктивными элементами бытия.
В связи с бурностью вод можно вспомнить определение Вритры как того, кого н е л ь з я будить (RV, IV, 19, ЗЬ). Это определение имеет конкретное космогоническое содержание. Демиург творит Вселенную из материала, который он должен упорядочить и оформить[472]. А посему он должен решить, по крайней мере, две „задачи“, и притом одновременно. В противном случае его космогоническая деятельность будет блокирована в самый п е р в ы й момент.
П е р в а я з а д а ч а (деструктивная) — проницать непроницаемое (пробудить „беспробудное“, убить чудовище).
В т о р а я з а д а ч а (конструктивная) — успокоить и ввести в „нормальное русло“ ярость пробужденной стихии, которую нельзя будить[473].
Подвиги Геракла могут рассматриваться как варианты ритуальной охоты. В этом контексте в высшей степени значительным становится то, что первым деянием Геракла становится убийство Зверя (Немейского льва), а последним — проникновение в запретную хтоническую сферу — в Аид.
Н а д е в а н и е шкуры зверя отличало инициационные обряды индоевропейских военных братств: «Сущность военной инициации состояла в ритуальном превращении молодого воина в зверя», в «радикальной трансформации образа бытия молодого человека, который в приступе агрессивной и устрашающей ярости отрицал свою человечность и становился похожим на бешеных зверей»[474]. «Посредством надевания звериной шкуры», посвящаемый превращался в зверя, не чувствуя более себя связанным «никакими человеческими законами и обычаями»[475]. Кроме шкуры, существенным элементом ритуала была палица: «Характерные знаки иранских Männerbünde (mairiya) были „окровавленная палица“ и хоругвь (drafša)»[476]. Палица использовалась для ритуального убийства быка. Сходство основных элементов индоевропейского инициационного ритуала с испытаниями Геракла тем не менее не идет далее общей схемы. В мифах о Геракле отсутствует всякая идеализация начального единства с животным миром, которая характеризовала охотничьи ритуалы[477]. Ср. отношение Геракла к диким зверям: «он ненавидел род хищных зверей» (Diod., Bibl. his., IV, 17); «он освободил от зверей Ливию» (Ibid.); «желая сделать Критянам приятное, он освободил остров от зверей» (Ibid.). Эти „исторические“ свидетельства о деятельности Геракла дополнительно подтверждают общую а н т и х т о н и ч е с к у ю направленность его деятельности, а также ложность интерпретации Геракла как Господина зверей[478]. К ненависти к зверям следует присоединить и ненависть Геракла к «беззаконным людям» (Ibid., IV, 17), т. е. к тем самым „молодым волкам“, которые не чувствовали себя связанными „никакими человеческими законами и обычаями“. Сам по себе факт м о р а л ь н о г о отношения к своей деятельности резко противопоставляет Геракла „двуногим волкам“, которые по своей кровожадности превосходили „волков с четырьмя лапами“.
Элиаде говорит о мифологии волка: «Все эти мифические креатуры имеют свое происхождение в религиозном универсуме примитивного охотника, который определяется мистическим единением между охотником и его добычей […] Хищный зверь есть образцовый охотник. Другой важный аспект представлен инициационным ритуалом и мифом, который его оправдывает: Первоживотное убивало людей с тем, чтобы возродить их посвященными, т. е. преобразованными в охотников. В конце концов Животное убивается. Это событие и переживается реально в обрядах инициации. Однако, надевая шкуру зверя, посвящаемый возрождается более не как человеческое существо, но как Первоживотное»[479]. Этот ритуальный „сюжет“, однако, можно истолковать несколько иначе. В какой-то момент древний человек из добычи сам становится добытчиком-охотником, т. е. з а м е щ а е т зверя[480]. Это замещение сопоставимо с замещением естественной пещеры искусственным жилищем. И в том и в другом случае присутствует единая схема замещения, где не-естественное становится на место естественного. С этого момента и начинается человеческий путь. Отдаление от „природного“ открывает, по крайней мере, две возможности интерпретации.
П е р в а я в о з м о ж н о с т ь: первоначальное до-человеческое (естественное) состояние идеализируется. Соответственно, убийство Первоживотного, должно было иметь значение обратного замещения, где человек замещает животное, полностью с ним отождествляясь.
Ритуал представляет идеальную схему мифической реальности. В первом замещении происходило превращение добычи в охотника, т. e. некое естественное существо теряло свое естественное качество добычи и приобретало не-естественное для себя качество охотника. Другими словами, естественное состояние — „добыча“, а не-естественное — „охотник“. Это означает, что человек есть охотник, поскольку он — человек. Как естественное существо (не человек) он есть добыча. Поэтому обратное движение к зверю, в конце которого предполагается возвращение к естественному состоянию при сохранении приобретенного человеческого качества охотника, есть не более как иллюзия и ложная интерпретация.
В т о р а я в о з м о ж н о с т ь. В первом случае движение к зверю совершается с целью его замещения. Посвящаемый приближается к зверю и убивает его, сам становясь зверем. Но убийство зверя может означать и преодоление „остаточного“ (хтонического) начала. Ритуал инициации и связанные с ним „неестественные“ испытания в данном случае определяются необходимостью удержания-укрепления посвящаемого в не-естественном человеческом состоянии и противодействия естественной энтропии, вследствие которой происходит распад человеческой формы.
Двойственность обозначенных выше значений характеризует и цикл Геракла. Безумие героя вполне соответствует состоянию, в котором посвящаемый становился похожим на „бешеных зверей“. Ср. трансформацию обезумевшего Геракла у Еврипида: Он не казался более тем же самым, / Но совершенно измененным в своих безумных глазах, / В налитых кровью зрачках, выходивших из орбит. / В то время как слюна текла по его бороде (Eur., Her., 931–934).
Геракл, вернувшийся из Аида, царства смерти, превращается в бешеного зверя, убивающего в приступе звериной ярости собственных детей. Безумие героя — месть хтонических божеств, а посему превращение в зверя представляется Еврипидом не как ритуальная смерть, за которой следует возрождение, а как с м е р т ь ч е л о в е к а, его божественной (разумной) сущности. Бешеный Геракл становится пленником хтонических (безумных) сил. В этом отношении многозначительны слова не „возродившегося“, а пробудившегося Геракла: Не в Аид ли я опять вернулся, / Дважды пройдя тот же самый путь по приказу Еврисфея? (1101–1102), т. е. свое лжевозрождение он воспринимает как возвращение в подземный (хтонический) мир. Далее он спрашивает: Кто с в я з а л меня? (και τόν уε δήσαντ' eiπ'. 1124), т. е. разрыв всех человеческих связей (характеризуемый также и полной потерей памяти), происходящий в „ритуальном“ безумии, в конечном счете оказывается состоянием связанности и безвыходности, противоположным подлинному возрождению.
Герой возвращается из темного мира безумия. Гера, пожелавшая опозорить великого героя, ошиблась в своих „расчетах“, потому что безумие не возобладало над Гераклом полностью, и он вышел из него, разорвал его путы, и самое главное, нашел в себе силы рассказать правду об охватившем его безумии — безумии зверя, разоблачив его таким образом навсегда и без всякой возможности оправдания.
Значительна и перемена последовательности убийства животного в Геракловом цикле по отношению к инициационному ритуалу охотников. Посвящаемый здесь надевает шкуру, которая позволяет ему приблизиться к зверю, и только после этого он убивает его. В отношении Геракла эта последовательность „опрокидывается“: движение не заключается убийством, а начинается с него. Еще более значимым является тот факт, что начавшееся с убийства движение оканчивается не-убийством, и притом в том предельном случае (борьба с Кербером), когда убийство представляется совершенно необходимым. Почему оно не происходит? Условие, поставленное Эврисфеем, — привести Кербера живым — мало что проясняет и, по всей видимости, является попыткой рационально объяснить необъяснимый „парадокс“.
Геракл достигает последней глубины подземного мира, вступает в борьбу с хтоническим чудовищем, но результатом ее становится не убийство, как можно было бы ожидать в подобном сюжете, но нечто противоположное, противоречащее логике ритуальной битвы. Рассмотрим основные моменты борьбы Геракла с Кербером. Аполлодор описывает Кербера следующим образом: «У него были три собачьих головы и хвост дракона, а на спине у него торчали головы разнообразных змей» (Bibl., II, 5, 12).
Прежде чем отправиться в Аид, Геракл проходит посвящение в Элевсинские мистерии. Почему? Можно предположить, исходя из хтоничности центральных персонажей этих таинств (Деметра, Персефона, Аид-похититель[481]), что центральной темой здесь было обретение не бессмертия, а — н е у я з в и м о с т и в отношении действия хтонических сил[482]. Ср. действие гранатовых зернышек, которые дал Персефоне Аид. Гранатовые зернышки делают Персефону вечной пленницей подземного мира. Они могут рассматриваться как своего рода „хтонический яд“, действие которого фатально даже для богов. Но поскольку сама богиня испытала на себе действие аидовых ягод, то таинства могли иметь своей целью предоставление отправляющимся в подземное царство противоядия, которое сделало бы неокончательным пребывание в нем. Таким образом, посвящение в Элевсинские мистерии, по-видимому, гарантировало возвращение из подземного мира. Поэтому туда прежде всего и отправляется Геракл.
Согласно Элиаде, инициационные ритуалы имеют главной своей темой смерть и воскрешение. Эта интерпретация является, однако, идеализацией действительного положения вещей. В качестве примера может служить инициационный ритуал австралийского племени Караджери[483]. Отметим следующие его черты:
1. У д а л е н и е в л е с. По словам Элиаде, «лес — символ потустороннего мира»[484]. Это утверждение вызывает некоторые сомнения. Более логичным представляется предположение, что значение мира смерти лес приобретает в восприятии земледельца, который видит в нем место, откуда приходит дикий зверь, пожирающий его самого и плоды его деятельности. Существование охотника зависело от зверя. Поэтому движение в лес, несмотря на то, что являлось проникновением в опасную сферу, должно было иметь для него другое значение. Таким образом, инициация будущего охотника должна была в первую очередь освободить его от страха и сделать неуязвимым для лесных опасностей. Посвящаемый «радикально меняет способ существования»[485], поскольку преодолевает врожденный страх перед лесом и благодаря этому становится н е у я з в и м ы м.
2. С целью освобождения от страха посвящаемый проходит следующее испытание: «с завязанными глазами и заткнутыми травой ушами, чтобы ничего не видеть и не слышать, сидя около огня и окутанный дымом, он должен выпить большое количество крови. Он убежден, что кровь убьет его»[486]. Выпивая кровь и преодолевая страх смерти, посвящаемый становится неуязвимым.
3. Заключительным актом посвящения становится операция обрезания, которая производится также в лесу и является кульминацией испытаний, поскольку сопряжена со страшной болью[487].
После того, как посвящаемый преодолел страх смерти (питье крови) и выдержал крайне болезненную операцию (обрезание) он получает право на знание. Он узнает, что ужасный bull-roarer, шум которого он раньше считал голосом божественного существа, в действительности есть не более как игрушка, пугающая только в том случае, если не знаешь ее истинной сути. То, что страшное демоническое существо леса оказалось обыкновенной и г р у ш к о й, должно было, по-видимому, иметь для посвящаемого катартическое действие, превращавшее его в новое существо — ч e л о в e ч e с к о e, освобожденное от исконного страха перед хтонической (звериной) стихией.
Знание, сознание, мудрость, которые приобретает посвящаемый после пройденных испытаний[488], в конечном счете, сводятся к тому, что в последней глубине страшного лесного мира находится не демон, а игрушка. Однако к этому „элементарному“ знанию он приходит только в конце тяжелейшего пути, благодаря которому последнее приобретает значение священного знания. Кажущийся парадокс, тем не менее, является в высшей степени оправданным. То, что в конце пути находится игрушка, вовсе не отрицает реальное существование хтонической опасности, поскольку путь к этой игрушке лежит через испытания. Происходит не отрицание хтонической стихии, но разоблачение ее пустоты. Эта пустота раскрывается вполне не на поверхности, но только в глубине. Поэтому, достигая последнего предела после многих испытаний и обнаруживая на дне ее игрушку, архаический человек не испытывает опустошающего „разочарования“, но что-то совершенно противоположное — п р о с в е т л е н и е.
Итак, на пределе своего пути посвящаемый встречает не чудовище, а игрушку. Путь Геракла, начинающийся с убийства зверя и кончающийся не-убийством, в точности следует схеме австралийского ритуала, где опасное питье крови можно интерпретировать как начальное символическое убийство хтонического существа.
Вернемся к описанию Аполлодора: «Когда Геракл стал просить Плутона отдать ему Кербера, тот разрешил ему взять собаку, если он одолеет ее без помощи оружия, которое при нем было. Геракл нашел пса у ворот Ахеронта, и, будучи защищен со всех сторон панцирем и покрыт львиной шкурой, обхватил голову собаки, и не отпускал, хотя дракон, заменявший Керберу хвост, кусал его. Геракл душил чудовище до тех пор, пока не укротил его и вывел на поверхность земли […] Геракл, показав Кербера Эврисфею, вернул собаку в Аид» (Bibl. II, 5, 12).
Смысл появления Кербера в „верхнем мире“ очень хорошо резюмируется Диодором: «он показал его людям» (Bibl. his., IV, 26). Выводя хтонического зверя из скрытой от глаз людей области, он н е я в н о е делает я в н ы м, таким образом лишая его ужасности, после чего в этом развенчанном виде Кербер отводится обратно в Аид. Таким образом, заключительным актом поединка, который Геракл ведет со всякого рода хтоническими чудовищами, становится р а з в е н ч а н и е зверя. Ср. реакцию Кербера на солнечный свет: ослепленный, он сопротивляется, бешено лает и исходит слюной[489], т. е. в верхнем солнечном мире он теряет всякую способность к ориентированному действию, становится жалкой (обезвреженной) игрушкой[490].
Значимо, что нисхождение в подземный мир Диодор относит не к последнему подвигу, а к предпоследнему. На последнем месте стоит добывание золотых яблок Гесперид (Bibl. his. IV, 26). По причине бедности „деталями“ описания Диодора обратимся к более полному изложению Аполлодора.
Сад Гесперид находится на краю земли, в стране Гипербореев, на горе, в том самом „пункте“, где Атлант держит небесный свод. Поскольку гора, на которой находится сад, также называется Атлантом, то естественным становится предположение, что гора есть alter ego Атланта. Таким образом, местоположение Горы-Атланта есть центр мира, через который осуществляются одновременно связь и разделение земли и неба.
„Центр мира“ есть «точка встречи трех космических областей»[491] — Неба, Земли и Преисподней. Здесь важно отметить и другие значения, связанные с „центром мира“. Сад Гесперид находится на горе. Дерево, на котором растут яблоки, таким образом, является продолжением горы. Яблоки, за которыми отправляется Геракл, — свадебный дар Земли Зевсу и Гере — символизируют союз неба и хтона, т. е. представляют сакральный центр мира в различных его значениях (небесное/хтоническое, бессмертное/смертное). Ср. библейское дерево познания добра и зла. Божий запрет на плоды от этого дерева разъясняется, если принять во внимание „космогонический контекст“, с которым он соотносится. Мир, в котором произрастает древо познания добра и зла, есть мир, переживший „метафизическую катастрофу“. Мир, в котором действует Геракл, также является „продуктом“ серии космогонических потрясений.
В этом контексте союз Зевса и Геры, как и свадебный дар Земли, обозначает стабилизацию отношений между противостоящими космогоническими силами и установившееся между ними равновесие. Вкушение плодов познания (в библейском сказании) нарушает это равновесие[492]. С „субъективной“ точки зрения нарушение воспринимается как наказание. Таким образом, то обстоятельство, что Мировое Дерево, с одной стороны, представляет сакральный центр мира, «воплощает абсолютную реальность, источник жизни»[493], а с другой, «находится в недоступных областях и охраняется чудовищами»[494], объясняется этим „уравновешивающе-разделительным“ качеством axis mundi. Поэтому, по словам Варрона, «Mundus cum paret, deorum tristium atque inferum quasi ianua patei» (Когда mundus открыт — то как бы открыты врата для пагубных божеств преисподней)[495].
Замещая Атланта, Геракл сам становится горой, таким образом проникая одновременно в центр мира и в преисподнюю[496]. Благодаря своему превращению в гору, Геракл получает доступ к священным плодам. Ср. совет Прометея Гераклу, «чтобы он сам не отправлялся за яблоками, а, взяв на плечи небесный свод, послал за ними Атланта» (Apoll., Bibl., II, 5, 11), а также то, что Геракл берет яблоки не непосредственно от Атланта, а подымает их с земли. Другой вариант, приводимый Аполлодором, согласно которому Геракл «сам срезал их, убив сторожившего их дракона» (Ibid.) также может интерпретироваться согласно схеме замещения. Убивая дракона, Геракл сам становится драконом, получая доступ к золотым яблокам Гесперид.
Геракл не отправляется в Аид сразу, но прежде идет в Элевсин, где проходит посвящение. Сходная последовательность наблюдается и в отношении сада Гесперид. Сначала Геракл отправляется к Нерею, божеству нижнего мира, от которого он узнает путь к „месту“. Борьба с Нереем, меняющим свой облик (Ibid., II, 5, 11), может рассматриваться как вариант ритуально-инициационной борьбы[497]. Таким образом как в первом, так и втором случае (странствие в Аид и странствие на край мира за яблоками) герой должен пройти посвящение-испытание для того, чтобы найти путь в запретную сферу, находящуюся вне пределов обитаемого мира.
И последняя, быть может, самая значительная деталь. Эврисфей дарит яблоки Гераклу, который, в свою очередь, отдает их Афине (Apoll. Bibl., II, 5, 11), а та возвращает их на прежнее место. То же самое повторяется и с Кербером: Геракл приводит его и уводит обратно. Возвращение на прежнее место того, что было приобретено с таким большим трудом, делает невозможным истолкование подвигов Геракла согласно схеме ритуального умирания и воскрешения, что вовсе не исключает темы бессмертия, которая здесь, однако, перемещается из плана безлично-ритуального в лично-героический.
С темой бессмертия ближайшим образом связана тема о ч и щ е н и я, что логически следует из антихтонической деятельности Геракла. Он должен не только одолеть хтонический элемент, но и не принять в себя нечто от его нечистоты. Очищение Авгиевых конюшен по замыслу Эврисфея должно было осквернить Геракла: «В этих конюшнях скопилось за долгое время большое количество навоза. Желая оскорбить Геракла, он приказал ему убрать навоз. Геракл отклонил недостойное его ношение навоза на своих плечах, чтобы избежать позора, на который обрекало его оскорбительное приказание» (Diod., Bibl. his., IV, 13, 3).
Избегая позора соприкосновения с хтоническими нечистотами, Гераклу, тем не менее, не удается защититься от действия хтонического яда. Τ о, ч т о должно было защищать героя от его действия, становится причиной его гибели: он умирает от яда своих же стрел и на шкуре льва, которая была для него спасительной во многих его предприятиях. Шкура Немейского льва предохраняла Геракла от ядовитых укусов Кербера. Снимая шкуру, он надевает тунику, напитанную отравленной кровью кентавра Несса, которая разъедает его ничем более не защищаемое тело. Позволим себе высказать предположение, прямое подтверждение которого отсутствует в источниках, однако логически из них следует. Шкура Немейского льва и туника, напитанная ядом гидры, есть е д и н о е, различаемое только по своему действию: в первом случае защищающему, а во втором — разъедающему.
Согласно Гесиоду, Лернейская гидра была рождена Ехидной от Тифона, третьей по счету после Орфа и Кербера (Theog., 306–313). Другие порождения Ехидны: трехголовая Химера, Сфинкс (320–326), и последнее — Немейский лев, рождающийся от инцестуального соединения Ехидны с своим сыном Орфом (327). Таким образом, связь льва с гидрой — кровная. Она и определяет субстанциональное единство шкуры и туники, т. е. „остаточных элементов“, которые герой пытается приспособить для своих нужд (защитное и ритуальное одеяние). И поскольку эти элементы выявляются как деструктивные, неисправимо вредные, то они уничтожаются: шкура расстилается поверх костра, и на нее восседает герой, ибо тунику, въевшуюся в его тело, он может уничтожить только вместе с собой.
Выше говорилось о ритуальной логике надевания звериной шкуры, благодаря чему посвящаемый сам становится зверем, что позволяло ему приблизиться к сакральному центру, в котором пребывал Первозверь. Убийство Первозверя может означать открытие загораживаемого чудовищем источника жизни или замещение зверя человеком. В этом последнем случае надетая шкура „прирастает“ к человеку, становится не его внешним „маскирующим“ прикрытием, но его с у щ н о с т ь ю.
Принятие при посредстве шкуры звериной сущности есть возвращение к дочеловеческому хтоническому состоянию, преодоление которого было главной целью как космогонии, так и теогонии. Прирастание шкуры-туники в случае Геракла оказывается смертельным, поскольку в действительности человек не превращается в зверя, не возвращается к своим „корням“, обретая „полноту существования“, но разрушается окончательно и как человек, и как вообще живое существо.
Отправляясь на поиски „высшего существования“, к „источнику жизни“, человек обнаруживает bull-roarer, Кербера, хтоническое чудовище, наполненное ядом, одним словом, — не источник жизни, а источник смерти. Быть может, библейский сюжет о дереве познания добра и зла является „полемическим“ ответом всякого рода инициационным культам зверя. В мифе „диалектика“ шкуры туники представлена в предельной и устрашающей конкретности. Шкура трансформируется в ядовитую разъедающую тунику, которая прирастает к телу, выжигая своим хтоническим огнем самое нутро героя, не оставляя ему никакой надежды на излечение и избавление.
Превращение шкуры в тунику обозначает трагическое завершение борьбы героя с хтоническим „подпольем“. И поэтому тема очищения мира переходит в тему о ч и щ е н и я ч е л о в е к а, благодаря которому обретается бессмертие, т. e. состояние радикально противоположное хтоническому — смертельному по определению. Поэтому на костре расстилается шкура зверя и сжигается вместе с отравленным хтоническом ядом телом. Это радикальное очищение становится условием перехода к подлинно высшему „онтологическому состоянию“, которое символизируется союзом Геракла с богиней вечной юности Гебой. Но здесь уже речь идет не о ритуальной смерти, а о действительной, поскольку первая имела своим результатом „игрушечного“ Кербера и бесполезные плоды недоступного человеку бессмертия. Возвращая Афине яблоки, Геракл как бы возвращает богам добытое „окольным путем“ бессмертие. Прямой путь к бессмертию становится для него п у т е м ч е р е з о г о н ь.
12. Персей и Горгоны
Странствие Персея в страну Горгон разворачивается по схеме ритуальной охоты за головами[498]. Однако сама по себе ритуальная схема не в состоянии объяснить архетипического значения „мотива“. Этнологические данные позволяют реконструировать космологические представления, связанные с головой как „вместилищем“ концентрированных космических энергий[499]. Отрезание головы в этом контексте представлений есть символический акт, имеющий своей целью освобождение „свернутых“ (сконцентрированных) в голове энергий. При этом голова, поскольку она концентрирует энергии, является о п а с н о й[500].
Персей отправляется за о п а с н о й головой, представляющей опасность не только для людей, но и для богов. Поэтому ему помогают в с е боги, непосредственным образом заинтересованные в сохранении существующей космосистемы, главную опасность для которой в данный „космологический момент“ представляют ужасные сестры — Горгоны.
Горгоны живут по соседству (Aesch., Prom., 798) с Граями. У Овидия Граи также поставлены в непосредственную зависимость от Горгон — путь к Горгонам проходит через место, где живут Граи: И повествует Персей, что лежит под холодным Атлантом / Место одно, а его защищает скалистая глыба, / И что в проходе к нему обитают тройничные сестры, / Форка дочери, глаз же один им служит, всем общий. / Как он, хитро, изловчась, при его передаче, тихонько / Руку подсунул свою, овладел тем глазом: и скалы, / Скрытые, смело пройдя с их страшным лесом трескучим, / К дому Горгон подступил… (Met., IV, 772–779). Граи помещаются в проходе, который ведет в царство смерти (страшный лес, каменные подобья людей и животных), которое они охраняют[501]. Ср. также описание местообитания Грай у Эсхила: К ним луч не проникал еще, / Дневного солнца и ночного месяца (Prom., 796–797), т. е. мир Грай является абсолютно непроницаемым даже для ночного, лунного света.
Непроницаемость мира Грай подчеркивается также наличием у них только одного глаза, который никогда не закрывается[502]. Персей овладевает глазом в момент его п е р е д а ч и, когда он о т д е л е н от своего „носителя“. Таким образом, глаз является опасным не в „самом себе“, а в соединении с другим элементом, представляемый телом-головой чудовища. Ср. выкалывание Одиссеем единственного глаза Полифема (Hom., Od., IX, 382–390). Нейтрализация глаза циклопа позволят в ы й т и Одиссею и его спутникам из п е щ е р ы, т. е. из хтонического подземелья-утробы, которое их п о ж и р а л о. Связь глаза с пожиранием (попадание в „поле зрения“ циклопа ведет к поглощению) выявляет „архетипическую логику“ соединения в Граях зуба с глазом.
Окаменение живого существа происходит вследствие непосредственного „глазного“ контакта с Горгонами: Кто им в г л а з а заглянет, в том остынет жизнь! (Aesch., Prom., 800); Что обратились в кремень, едва у в и д а л и Медузу (in silicem ex ipsis visa conversa Medusa. Ovid., Met., IV, 781); Лик он Горгоны у з р е л и в камень тотчас обратился (Gorgone conspecta saxo concrevit oborto. Ovid., Met., V, 202). Причастие conspecta (con-spicio) предполагает двунаправленность смотрения, т. e. пустой и мертвый взгляд Медузы активизируется в тот момент, когда живое существо заглядывает в ее глаза.
Окаменение можно рассматривать как вариант поглощения чудовищем живого существа, поскольку окаменевающее существо теряет свое своеобразие и превращается („переваривается“) в однообразную каменную „массу“. Наличие зуба указывает на основную функцию Грай, состоящую в поглощении. Если рассматривать окаменение как „сильный вариант“ поглощения, то тройничных сестер можно интерпретировать как „смягченный“ вариант Горгон. Эта „смягченность“ определяется пространственным положением Грай: они находятся „по соседству“, „в проходе“, который ведет в хтоническое царство Горгон[503], т. е. в отличие от Грай, которые обитают на хтонической „периферии“, Горгоны пребывают в „центре“ (в „доме“). Периферийное местоположение Грай определяет неполную сращенность глаза с телом. Центральное положение Горгон определяет сращенность глаза с лицом, которая в данном случае может рассматриваться как свидетельство максимальной плотности хтонической „материи“, из которой составлены чудовища. Это центральное („плотное“) положение Горгон определяет непосредственное превращение в камень всякого, кто заглядывает к ним в глаза. Превращение в мертвую материю происходит здесь без предварительного пожирания и переваривания.
Попадание „тела“ в поле зрения-притяжения Горгон производит в нем своего рода „гравитационный коллапс“. Окаменение можно рассматривать как следствие потери внутреннего пространства. В результате гравитационного коллапса наступает, как известно, „самозамыкание“ звезды, т. е. она больше не испускает сигналов (света, частиц). Этому „самозамыканию“ в мифологии соответствует необратимое превращение, предельной формой которого является о к а м е н е н и е. Взгляд Горгон по своему действию может быть приравнен к „черной дыре“, превращающей пространственное в непространственное и сверхплотное.
Поскольку Горгоны — сестры, т. е. представляют некую элементарную „множественность“, можно предположить, что процесс пространственного „сворачивания“ не достиг в них своего полного завершения. Горгоны, как и Граи, почти сливаются. Наличие одного глаза и зуба на троих указывает на значительную степень „слитости“ хтонических сестер и вообще на неразличимость как одну из основных характеристик хтонических существ. Эсхил и Аполлодор подчеркивают совместность действий Горгон: Кто и м в глаза заглянет, в том остынет жизнь! (âς θνητός οúδείς είσιδὼν ἒξει πνοάς. Prom., 800): «Каждый, взглянувший на них, превращался в камень» (τοùς δέ ίδόντας λίθους έποίυν. Bibl., II, IV, 2). У Овидия „даром“ обращения живых существ в камень обладает одна Медуза (Met., IV, 781). Можно предположить, что это „выделение“ Медузы по действию является следствием ее смертности, противопоставляющей Медузу другим сестрам и делающей ее слабым звеном „горгонической системы“. Поэтому действие Персея направлено исключительно на Медузу, поскольку в этом „пункте“ возможно проницание „плотной“ хтонической „материи“. Это предположение подтверждается сообщением Аполлодора: «Единственной смертной среди них была Медуза: по этой причине и был Персей послан, чтобы принести ее голову» (Bibl., II, IV, 2). Таким образом, смертность Медузы является отличительным признаком, благодаря которому становится возможным выделение этого опасного элемента и следующая за тем его нейтрализация посредством отрезания и дальнейшей фиксации головы чудовища на щите Афины.
„Дело“ Персея имело „объективное“ космологическое содержание, на что указывают инструменты, используемые героем для обезглавливания Медузы. От нимф он получает крылатые сандалии (πέδιλα), заплечную сумку (κίβισις) и шапку-невидимку (κυνέη῎ Αιδος — шлем Аида). В дополнение к этим магическим предметам Персей получает от Гермеса адамантиновый серп (άδαμάντινη ἂρπη). Из этих „вещей“ выделяется особо серп, подаренный Гермесом, богом-посредником между подземной и небесной сферами. „Вещи“, полученные от нимф, можно определить как вспомогательные, благодаря которым делается возможным осуществление главного действия — отрезания головы. Перечислим вещи, полученные Персеем, и их функции.
Шлем Аида. Приближение к Горгонам в принципе невозможно. «Из глубины Аида, где она обитает, голова Горгоны охраняет, стережет, блюдет границы царства Персефоны. Ее маска выражает и сохраняет радикальную чуждость мира мертвых, к которому никто из живых не может приблизиться. Чтобы перейти порог, нужно встретится с ликом ужаса и самому превратиться в подобие Медузы, т. е. уподобиться мертвым, которые суть головы, пустые головы, лишенные силы»[504]. Важно отметить, что м е с т о, проход к которому охраняется Граями, з а п о л н е н о. Персей рассказывает, как К дому Горгон подступил, как видел везде на равнине / И на дорогах — людей и животных подобья, тех самых, / Что обратились в кремень, едва увидали Медузу (Ovid., Met., IV, 779–781). Возникает вопрос: как эти животные и люди попали в это м е с т о, если прохождение в него требует особых „хитрых“ действий, т. e. является в принципе н е д о с т у п н ы м для живых?[505]
Местоположение Горгон (у Овидия) позволяет сделать предположение, что не царство Персефоны, а ц а р с т в о Горгон, охраняемое Граями, является наиболее глубокой „точкой“ подземного мира смерти[506], и поэтому в отличие от Аида в него нельзя войти ж и в ы м, но только м е р т в ы м. «Медуза в своем доме в стране мертвых, вход в которую она запрещает всякому живому человеку. Ее роль симметрична роли Кербера: она препятствует живому проникнуть в царство мертвых, Кербер препятствует мертвому возвратиться в мир живых»[507]. Весьма значимо, что пытающихся покинуть царство Аида, Кербер пожирает. Это пожирание можно интерпретировать как „вторую смерть“. Возможность покинуть царство мертвых и необходимость присутствия стража свидетельствуют о зыбкости (проницаемости) границ между миром живых и миром мертвых О проницаемости царства Персефоны говорят странствия в Подземный мир живых героев и их возвращение из него[508]. Царство Горгон в противоположность царству Персефоны — непроницаемо, и притом в двух отношениях: оно непроницаемо как для живых, так и для мертвых.
Таким образом, функции Медузы и Кербера — не только не „симметричны“, но и вообще располагаются по разным „уровням небытия“. Власть Кербера распространяется только на мертвых, но он бессилен перед живыми[509]. Власть Горгон — абсолютная. Она распространяется как на живых, которые от их взгляда превращаются в камень, так и на мертвых, которые в качестве каменных подобий лишены всякой возможности движения в отличие от теней Аидова царства, характеризуемых не просто подвижностью, а сверхподвижностью[510]. Тень сохраняет возможность, по крайней мере, временного оживания. Каменные подобья, населяющие царство Горгон, абсолютно бездвижны. Поэтому проникновение в „сверхплотную“ сферу Горгон и/или возвращение из нее для живого человека связано с трудностями неизмеримо бОльшими, чем проникновение в царство Персефоны и/или возвращение из него.
Шлем Аида делает надевающего его не просто невидимым, но «равным мертвому»[511], тенью, символизирующей состояние максимальной б е с п л о т н о с т и, в силу которой тени обладают „сверхподвижностью“. Сказанное выше позволяет сделать заключение: превращение живого в мертвое в царстве Аида и в „сфере Горгон“ происходит по двум противоположным направлениям. В п е р в о м случае происходит р а з у п л о т н е н и е, предельной „точкой“ которого является тень. Во втором — у п л о т н е н и е, предельной точкой которого является камень. Между двумя этими „крайностями“ стоит живое существо. Таким образом, надевая на себя шлем Аида, Персей становится живой тенью, и в этом предельно разуплотненном качестве он отправляется в „дом“ Горгон. „Теневое“ качество позволят ему приблизиться „незамеченным“ к горгоновой „черной дыре“, а затем отдалиться от нее.
Крылатые сандалии по своей функции непосредственно связаны с шлемом Аида, надевание которого не только делает невидимым, но также наделяет его „носителя“ сверхподвижностью. Крылатые сандалии позволяют Персею «контролировать все направления пространства, достигнуть неба и подземного мира, переправиться с берегов Океана в страну Гипербореев»[512], т. е. его сверхподвижность делается абсолютной. Тем не менее, значение крылатых сандалий — вторично по отношению к шлему Аида. Согласно Аполлодору, «Горгоны, встав с ложа, кинулись преследовать Персея, но не смогли его увидеть, так как на нем была шапка-невидимка: она его скрывала» (Bibl., II, IV, 3). Здесь подчеркивается первостепенное значение шапки-невидимки, т. е. невидимости по сравнению с быстротой. Делаясь невидимым, Персей выпадает из поля зрения Горгон, вследствие чего они не в состоянии conspicere героя, а следовательно, приковать к себе его взгляд, и таким образом иммобилизовать его.
Зрительный контакт с Горгонами приводит к увеличению тяжести-плотности, следствием которого является окаменение или абсолютная неподвижность. Это позволяет говорить о поле зрения Горгон как о своего рода гравитационном поле, имеющем своим центром „черную дыру“, т. е. некую сверхплотную точку, в которой происходит сворачивание физического пространства. Космогонический процесс можно представить как разворачивание пространства из точки. Соответственно, обратное движение должно быть сворачиванием пространства в точку — в ту самую, из которой оно разворачивалось. Шлем Аида, делая Персея невидимым посредством превращения его в невесомую и сверхподвижную тень, позволяет ему выпасть из поля зрения-притяжения Горгон. Крылатые сандалии позволяют герою удалиться от опасной точки, т. е. преодолеть инерцию сворчивания, бесконечно возрастающую по мере к ней приближения.
Заплечная сумка. Необходимость специального „контейнера“ для переноса мертвой головы Медузы вызвана тем, что и в мертвом виде она сохраняет свои опасные качества: из падающих капель крови чудовища рождаются ядовитые змеи[513], от непосредственного контакта с кровью Медузы окаменевают растения[514]. Голову Медузы обвивают ядовитые змеи, сохраняющие свою ядовитость и после отделения головы от тела[515]. Как в мертвом, так и в живом состоянии, голова чудовища оказывает одинаковое действие, из чего можно заключить, что различие между жизнью и смертью не имеет смысла в случае Горгон.
Наиболее подробное описание Горгон содержится у Аполлодора. «Головы Горгон были покрыты чешуей драконов, у них были клыки такой же величины, как у кабанов, медные руки и золотые крылья, на которых они летали» (Bibl., II, IV, 2). Собственно, описания тела здесь не имеется, но только некоторых его элементов, свидетельствующих о крайней его деформированности.
Специфические качества головы Медузы ставят вопрос об отношении головы к телу у чудовища. Заплечная сумка служит для переноса опасной головы из одного места в другое. Тот факт, что голова Медузы не только отделяется от тела, но и переносится из одного места в другое, а затем укрепляется на эгиде Афины, позволяет сделать предположение, что главной целью было именно перенесение отделенной головы в другое место и фиксация ее в той позиции, в которой она не могла бы более иметь антикосмогонического действия. В „нефиксированном“ виде, даже отделенная от тела, голова Медузы продолжает сохранять свои „вредные“ качества, которые нейтрализуются (становятся контролируемыми) в тот момент, когда голова обретает новое „тело“, которым для нее становится эгида Афины.
Насилие со стороны хтонического божества (Нептуна-Посейдона), и притом в храме Минервы-Афины, богини-девы (Ovid., Met., IV, 798–799), одновременно доводит до конца и обозначает совершившееся разделение и противопоставление хтонического и божественного начал. До полного своего отделения и противопоставления два начала сливались между собой. После разделения этих начал фиксированной остается только божественная часть, поскольку не отделяется от тела, проявляя себя как развернутое пространство в противоположность хтоническому элементу, в котором пространство сворачивается. Это означает, что в своей отделенности от божественного пространственного начала Медуза тела не имеет и состоит исключительно из головы, т. е. точки, в которой происходит сворачивание пространства. В ведийском гимне (RV X, 90) мировое пространство описывается как божественное тело[516]. Однако тело содержит в себе пространство потенциально. Посредством расчленения потенциальное (внутреннее) пространство тела становится актуальным (внешним): «Из пупа вышла атмосфера, а из его головы образовалось звездное небо; из его ног — земля; из его ушей — части света: таким образом разделили они Вселенную» (RV Χ, 90)[517].
Качественное различие (негомогенность) пространственных секторов определяется, согласно ведийскому гимну, происхождением пространства из различных частей божественного тела. Тело в „самом себе“ есть пространство потенциальное, внутреннее, закрытое. И поэтому оно нуждается в открытии, которое осуществляется через расчленение тела. Таким образом, расчленение (как и отсечение части тела) есть космогонический акт[518]. Тело есть тело, поскольку является не только внутренним пространством, но и внешним, которое оно „выводит“ из себя и которое собой заполняет. Поэтому: от Пуруши Вирадж родилась, от Вирадж — Пуруша, т. е. от тела родилось пространство, а от пространства — тело. Совершенное тело — это тело пропорциональное, т. е. в полном смысле этого слова пространственное.
Хтонические чудовища обладают деформированными телами[519], т. е. они представляют неправильные пространственные актуализации потенциального тела-пространства. В силу своей деформированности они имеют энтропическую тенденцию к сворачиванию (существа, состоящие только из головы) или непомерному наполнению пространства (огромный Тифон, огромные Алоады, каменный Улликумми, заполняющий собой мировое пространство[520]), что также, с другой стороны, ведет к аннулированию пространства.
После того, как Медузу могучий Персей обезглавил, / Конь появился Пегас из нее и Хрисаор великий (Hes., Theog., 280-281)[521]. О Пегасе говорится: Землю, кормилицу стад, покинул Пегас и вознесся / К вечным богам. Обитает теперь он в палатах у Зевса / И Громовержцу всемудрому молнию с громом приносит (Ibid., 284–286)[522]. Как „носитель“ грома с молнией «Пегас циркулирует между эфиром, где обитает, и хтонической сферой (χθών), к которой принадлежит»[523], т. е. он выполняет посредническую функцию, воплощая прицип пространственного движения-перемещения. Эта пространственно-посредническая функция Пегаса раскрывает истинную цель отсечения головы Горгоны: отрезая голову Медузы, Персей освобождает пространство, разворачивает свернутое.
Образ Кербера имеет ближайшее отношение к представлениям о второй смерти[524]. Вторая смерть — окончательная смерть. Окаменение можно рассматривать как вариант окончательной смерти. И действительно, души, попадающие в царство Персефоны сохраняют подвижность, которая позволяет им покинуть страну смерти и вернуться в мир живых. Это означает, что страна мертвых не полностью непроницаема. Функция Кербера, таким образом, состоит в иммобилизации подвижных душ. В царстве Горгон, в отличие от царства Персефоны, происходит полная иммобилизация души, т. е. окаменение, делающее „мертвое состояние“ абсолютным и необратимым. Окаменению как состоянию необратимости соответствует пожирание, посредством которого душа переходит из состояния подвижности в состояние неподвижности.
Согласно Аполлодору, Кербер имел три собачьи головы (Bibl., II, V, 12). Три головы на одном теле соответствуют трем Граям, имеющим один общий глаз и зуб. Числовое соответствие символизирует общую „сторожевую“ функцию Грай и Кербера. Граи охраняют путь к Горгонам (Ovid., Met., IV, 773–779). Тем не менее, на дорогах, ведущих к дому Горгон, Персей видит окаменевших людей и животных. Казалось бы. что Граи должны были пожирать приближающихся к охраняемому ими проходу людей и животных, на что указывает наличие зуба. Поскольку Граи охраняют вход в страну мертвых[525], то естественно предположить, что они пожирают неосторожные души. У Гесиода ничего не сообщается о „судьбе“ пожираемых Кербером душ. Можно предположить, что после проглатывания хтоническим чудовищем душа перестает существовать даже как тень.
В источниках не имеется никакого упоминания о пожирании душ Граями. Однако на основании имеющихся элементов, а также привлекая данные из других мифологий, в которых не выдержавшие испытания души умерших ожидает вторая и окончательная смерть, можно попытаться представить „динамику“ пожирания души хтоническим чудовищем и дальнейшую ее „судьбу“. Итак, души умерших не отправляются сразу в царство Аида — прежде они должны пройти испытание. Это испытание могло состоять из нескольких испытаний или из одного. Схема здесь может быть следующая: души которые „обманывают“ Грай, т. е. не попадают в „поле притяжения“ глаза, продолжают свой путь в царство Аида, где становятся тенями. Души, которые „локализуются“ глазом, пожираются чудовищем.
Пожирание (проглатывание) означает вхождение в хтоническую утробу. Нахождение в утробе есть пребывание в состоянии абсолютной замкнутости-неподвижности. Ср.: «Объяли меня воды до души моей, б е з д н а з а к л ю ч и л а меня; морскою травою обвита была голова моя. До основания гор я нисшел, земля своими з а п о р а м и н а в е к з а г р а д и л а меня» (Иона, 2, 6-7). Свое пребывание в бездне-чреве Иона переживает как вечное, абсолютно безысходное («навек заградила меня»). К этой „безысходности“ имеет, думается, ближайшее отношение мотив пожирания души хтоническим чудовищем. Символом абсолютной замкнутости проглоченной души и вялятся окаменение. Можно сказать, что проглоченная душа есть душа окаменевшая. Через однозубую пасть трехголовых Грай душа попадает в царство трехголовых Горгон, откуда для нее нет возврата, поскольку здесь она становиться абсолютно неподвижной — к а м е н н о й.
Проходя мимо Грай без того, чтобы они ее заметили, душа направляется в Аид — в царство теней, но даже здесь ее подстерегают опасности, хотя и не в явной форме, как в случае Грай, а в неявной — в виде Кербера, который встречает всех приходящих, / Мягко виляя хвостом, шевеля добродушно ушами (Hes., Theog., 770–771). Если душа попробует царство покинуть (773), он ее хватает / И пожирает (772–773). Тень есть остаток индивидуального бытия, благодаря которому последнее имеет возможность хотя бы временного „восстановления“[526]. О том, что эта возможность реально существует, свидетельствует обещание Аида позволить вернуться Эвридике в мир живых, пусть и на определенных условиях, а также „перемещение“ Семелы, матери Диониса, из подземного царства в небесное.
Душа пробует выйти из царства мертвых не сознательно, но в силу своей сверхподвижности[527]. В тенях-душах, по всей видимости, сохраняется некий „элемент“, в силу которого они „инстинктивно“ влекутся к крови, обретая благодаря ей на какое-то время сознание. Таким образом, даже в редуцированном состоянии душа сохраняет информацию, без которой невозможно было бы никакое, даже временное восстановление ее прежнего бытия.
Функция Кербера в отношении сверхподвижных теней состоит в аннулировании „остаточного элемента“, наделяющего души подвижностью и, следовательно, возможностью возвращения в мир живых. Пасть Кербера в этом отношении можно рассматривать как „врата“, ведущие в царство окаменевших теней, а его утробу как некую предельную область, в которой и пребывают каменные Горгоны. Пожирание Кербером душ, которые пробуют царство покинуть, можно интерпретировать как предел „распада“ души, при котором она становится абсолютно бездвижной, мертвой вещью, которая навечно прикрепляется, как Пирифой, к камню[528].
Миф о странствии Персея в царство Горгон, с учетом всего выше сказанного, можно рассматривать как вариант ритуально инициационного странствия в утробу хтонического чудовища. Ритуал имеет своей главной целью обеспечения повторения космического цикла с помощью искусственных средств. „Естественным“ является не повторение, но втягивание (заглатывание) в первоутробу. Инициационное странствие и возвращение посвящаемого можно рассматривать как средство противодействия энтропической тенденции, действующей в мире[529]. С этой точки зрения транформация „прекрасноланитных“ Грай (Hes., Theog., 270) и „прекрасноволосой“ Горгоны в страшных хтонических чудовищ может рассматриваться как образование своего рода „хтонического узла“, катастрофически ускоряющего энтропические тенденции, и поэтому требующего срочного „хирургического вмешательства“, которое и осуществляется героем.
Заслуживает внимание сообщение Гигина о том, что убийцей Медузы был не Персей, а сама Минерва-Афина[530]. Ближайшее участие Афины в „судьбе“ Медузы заслуживает внимания. Самоличное вмешательство богини и последующая „фиксация“ головы Медузы на собственной груди[531] свидетельствуют о космологическом характере опасности, которую представляли „тройничные сестры“.
Хтоническая утроба в инициационных обрядах ассоциируется с миром смерти, докосмогонической вечной ночью. «Проникновение в утробу чудовища равнозначно обратному движению в первонеразличимость, в Космическую Ночь. Выход из чудовища равнозначен космогонии и отмечает переход от хаоса к творению. Инициационная смерть повторяет образцовое возвращение в хаос с тем, чтобы сделать возможным повторение космогонии, т. е. с тем, чтобы подготовить новое рождение»[532]. Проникновение героя в утробу чудовища не есть возвращение к „докосмогоническому“ состоянию, но движение в сферу посткосмогонического, т. е. „остаточного“ и абсолютно замкнутого в силу своей космологической „непригодности“. Действие героя (убийство чудовища) имеет свой целью устранение некоего „опухолевого“ элемента, который препятствует нормальному функционированию космосистемы.
Странствие Персея, таким образом, не есть движение в сферу Космической Ночи, но в посткосмогоническую утробу, в которой концентрируются „отходы“ космогонического процесса. Можно предположить, что в какой-то момент космогонического процесса происходит некое „сгущение“ в недрах утробы, которое „возбуждает“ энтропические тенденции, требующие немедленного устранения. Поэтому „инициационное“ странствие Персея, как и других героев отправлявшихся в подобные „путешествия“, имеет своей целью не достижения бессмертия (бессмертие нельзя найти на „кладбище радиоактивных отходов“), а разряжение опасного „сгущения“, символизируемое каменной головой Медузы.
В источниках не говорится о „каменности“ Горгоны, но о том, что она превращает в камень всякое существо к ней приближающееся. Хтонические чудовища описываются прежде всего как сверхплотные деформированные тела[533]. Пространство реализует себя как тело. Соответственно, деформированность тела должна означать или неправильно актуализированное или сворачивающееся пространство. И в том и в другом случае имеется пространственная искривленность, которую можно было бы определить как „болезнь пространства“. Она и является главной причиной энтропической тенденции, проявляющейся в сворачивании пространства. Редуцирование тела до размеров головы можно рассматривать как достижение некоего предела „свертывания“.
„Смертность“ Медузы, как и „тройничность“ Горгон можно интерпретировать как неокончательность сворачивания вселенского тела в одной точке. „Отрезание“ и, главное, перенесение головы Медузы в другое место предотвращают сворачивание, „разрывают“ тройственность, которая космогонически есть первое проявление пространственности. Соответственно, будучи „первой“, она (тройственность) становится и „последней“. Но поскольку сохраняется тройственность, сохраняется и возможность восстановления пространственности. С этой целью и предпринимается странствие Персея в посткосмогоническую ночь мертвого царства Горгон.
Согласно Вернану, Гермес дает Персею «ἂρπη, серп, который уже использовался для кастрации Урана»[534]. Это утверждение не находит подтверждения в источниках[535]. Однако то, что для отрезания головы Медузы требуется специальный инструмент — того же самого типа, который использовался для кастрации Урана, свидетельствует об особом характере этой „операции“. В хурритском мифе о Улликумми чудовище представлено как своего рода каменный нарост на теле Упеллури, гиганта, на ком боги строили Небо и Землю[536]. Отделение Земли от Неба традиционно рассматривается как первый космогонический акт, поскольку создается пространство, которое далее заполняется объектами. „Расходящаяся“ во все стороны каменная бесформенная масса в „образе“ Улликумми закрывает пространство, поэтому в высшей степени естественным является использование для отделения чудовища от „основания“ того же самого инструмента, который служил для отделения Неба от Земли[537].
В хурритском мифе чудовище является камнем, заполняющим своей каменной массой пространство. В греческом варианте чудовище превращает попадающие в его поле зрения притяжения органические объекты в камень, т. е. в мертвые и неподвижные вещи. Совершается ли заполнение пространства непосредственно чудовищем (как в случае Улликумми) или в опосредствованном виде (путем превращения живых существ в камень), результатом и в том и в другом случае становится предельное уплотнение (окаменение) живой материи, что равнозначно сжатию мирового пространства. Архетипическое единство сюжетов о каменном Улликумми и превращающих всё живое в камень Горгонах состоит прежде всего в антикосмогонической направленности деятельности одного и других.
Поскольку небо и земля были разделены силой, они имеют естественную (энтропическую) тенденцию к обратному смыканию[538], каковая и является содержанием мифов о Улликумми и Горгонах. Мифы о великанах, достигающих головой неба[539] или пытающихся взобраться на мировую гору (Олимп) и достичь таким образом неба[540] используют единый архетипический мотив „свертывания“ мирового пространства посредством соединения разделенных в космогоническом первоакте неба и земли. То обстоятельство, что средством этого соединения служит „гора“, указывает на связь каменности с непространственностью. Представление о небе как о каменной тверди указывает на докосмогоническое состояние как состояние максимальной плотности при нулевом объеме. Поэтому для кастрации Урана и отрезания головы Медузы используется тот же самый инструмент, подобно тому, как для отделения Улликумми от Упеллури и земли от неба служит та же самая пила.
Тройственность Горгон свидетельствует о том, что процесс „смыкания“ не достиг своей критической („нулевой“) точки. „Голова без тела“ может рассматриваться как „нулевая точка“, а трехголовость при сохранении некоторых, даже предельно деформированных элементов тела — как максимальное к ней приближение[541]. Заслуживает внимания следующий вариант приготовительных действий Персея: Афина сопровождает героя на остров Самос, где хранились подобия Горгон, по которым Персей должен был научиться различать смертную Медузу от ее бессмертных сестер. Смертность Медузы можно рассматривать как проницаемость или „пункт“, в котором не произошло еще окончательного уплотнения. С другой стороны, процесс слияния „тройничных сестер“ достиг того предела, когда они почти окончательно сделались одной неразличимой головой.
Аполлодор ничего не сообщает об этом „подготовительном“ путешествии Персея, но подчеркивает „руководство“ богини: «Подойдя близко к спящим сестрам, Персей, руку которого направляла богиня Афина, отвернулся и, глядя в медный щит, где видел отражение Горгоны, обезглавил Медузу» (Bibl., II, IV, 2). Заслуживает внимания и другая деталь: Персей приближается к спящим Горгонам (Apoll., Bibl., II, IV, 2). Ср. Грай, которые спят по очереди. Граи располагаются на периферии „сферы Горгон“ (при „входе“), и поэтому, при всей своей тождественности, они всё же сохраняют „объективный критерий“ отличимости — зуб и глаз, которые есть у одной, когда у других их нет. Таким образом, то, что Граи спят по очереди, а Горгоны — все вместе, можно рассматривать как элемент бОльшей или мЕньшей слитости/различимости. Синхронность действий Горгон и еще в большей степени то, что все сестры терпят наказание за вину одной (Ovid., Met., IV, 798–801), позволяют сделать предположение, что речь идет о трехголовом существе. Это предположение относится равным образом и Граям как к „периферийному дубликату“ Горгон.
„Классическим“ признаком чудовищности является наличие одного элемента вместо многих или многих — вместо одного, ср.: одно тело и три головы (Вишварупа, Герион), одно тело и много рук или голов (Котт, Бриарей, Гиес, Тифон), один глаз (Полифем), один глаз и зуб на три тела (Граи), слепота, или вообще отсутствие глаз (Улликумми), голова без тела (богини-головы, индийский демон Раху). Этот „список“ чудовищ можно было бы продолжить[542]. Все они характеризуются одним амбивалентным признаком: недостаточностью или переизбыточностью элементов тела.
Отличительный признак чудовищности состоит, таким образом, в умножении одного или уменьшении чего-либо, имеющего стабильные количественные и размерные характеристики. Это позволяет сделать предположение, что отношения в теневом (чудовищном) мире, крайние точки которого представляют Граи и Горгоны, должны, определяться принципом „опрокидывания“: то, что было „верхом“, должно стать „низом“, и соответственно, то, что было одним — многим, и наоборот.
Одно тело Горгон, согласно этой „зеркальной“ схеме соответствует трем телам Грай, а три головы — одной. Но поскольку трудно представить три тела и одну голову, „опрокидывание“ реализуется через один зуб и глаз. По описанию Аполлодора, часть тела Тифона «ниже бедер состояла из огромных извивающихся кольцами змей» (Bibl., I, VI, 3), что можно интерпретировать как множественность „тел придатков“.
Согласно каббалистической космогонии, в начале является точка, из которой разворачиваются конкретные пространственные тела. „Чудовищность“ с этой точки зрения может интерпретироваться как указание на трудность выведения пространства из непространственной точки, а также на возможность деформаций (неправильностей) при этом выведении, образами которых являются мифические чудовища.
Горгоны обозначают предел, на котором происходит необратимая деформация пространства. Телесно-пространственная деформация стоит в пропорциональной зависимости от плотности. Соответственно, степень „искривленности“ (деформированности) должна определять степень плотности (массы) тела. О перенесении Персеем отрезанной головы Медузы Грейвс говорит: «Гермес помогал ему нести тяжелую голову»[543]. Эта интерпретация помощи Гермеса как удержания тяжелой головы, хотя она и не находит прямого подтверждения в источниках[544], заслуживает внимания. О тяжести головы Медузы можно утверждать, прежде всего, на основании инструмента, который используется для ее отрезания. Является ли он тем же самым или того же самого типа в данном случает имеет второстепенное значение, поскольку и в том и в другом случае (кастрация Урана и отрезание головы Медузы) используется один и тот же „технический термин“ (άδαμαντίνη ἂρπη), указывающий на сверхтвердость используемого инструмента. Необходимость сверхтвердого инструмента становится вполне понятной, если принять во внимание представления о каменном небе[545]. Следовательно (поскольку используется сверхтвердый инструмент) голова Медузы, как и других Горгон, также должна быть каменной, обладая „плотностью“ и „тяжестью“, для преодоления которых требуется по меньшей мере божественное участие или даже непосредственное действие богини (Hyg., Astr., II, 12, 2).
Помощь Афины, таким образом, может рассматриваться как направляющая (неразличимые для человека головы Горгон) и увеличивающая силу (божественная рука увеличивает бесконечно силу человеческой, благодаря чему рассекается сверхплотная „материя“ шеи Горгоны). Космогоническое значение отсечения головы Медузы раскрывается полнее при анализе его последствий: из шеи Горгоны выходят крылатый конь Пегас и Хрисаор, родитель трехголового Гериона. Важно отметить следующую особенность Гериона: «он обладал телом, сросшимся из трех человеческих тел, соединенных между собой до пояса, но разделявшихся от подреберья и бедер» (Apoll., Bibl., II, V, 10). Три сросшихся туловища при трех головах могут служить косвенным указанием на то, что и „бабушки“ Гериона, Горгоны, имели сросшиеся туловища, т. е. одно тело при трех головах. Герион продолжает чудовищность своих хтонических прародительниц. Поэтому его убийство и освобождение принадлежавших ему коров имеют все основные черты космогонического поединка[546].
По поводу деформации, представляемой Медузой, Вернан говорит: «Мужское и женское, молодое и старое, прекрасное и безобразное, человеческое и звериное, небесное и адское, высокое и низкое (Медуза рождает из шеи наподобие ласок, которые, рождая изо рта, опрокидывают статус влагалищного и ротового каналов), внутри и снаружи (язык вместо того, чтобы оставаться внутри рта, высовывается наружу, как мужской член, делокализованный, выставленный наружу, угрожающий) — короче говоря, на этом лице сталкиваются между собой все категории, пересекаются и смешиваются (здесь и далее курсив наш. — Μ. Е.). Итак, эта фигура помещается непосредственно в зоне сверхъестественного, в которой, некоторым образом, ставится под вопрос строгое разделение между богами, людьми и зверьми, как и между космическими уровнями. Происходит внушающее беспокойство смешение, аналогичное исполненному Дионисом в радости […] но с Горгоной этот беспорядок сопровождается ужасом и страхом, в смятении Ночи»[547]. Это описание вполне выявляет антикосмогоническую „функцию“ Горгон: они представляют „критическую точку“, в которой происходит аннулирование результатов космогонического процесса, кристаллизующихся в образовании раздельных космических уровней. Космическая структура здесь непоправимо деформируется и мир погружается в „посткосмогоническую“ Ночь. Вышедший из шеи Горгоны Пегас символизирует выход в мировое пространство. Пространственная функция Пегаса подчеркивается также крайними точками его циркулирования — эфир и хтон[548]. Поэтому освобождение Пегаса из деформированного „тела“ Медузы можно рассматривать как космогонический акт „второго уровня“, т. е. как освобождение пространства из страшного горгоньего „захвата“, в котором оно необратимо свертывалось. „Выведение“ Пегаса-пространства из „тела“ Медузы, таким образом, является еще одним важным результатом героического действия Персея, возводящим его в „архетип героя“.
Смертность Медузы находится на противоположном божественному полюсе бессмертия, где бессмертие равнозначно абсолютной смерти-безвыходности. Поскольку в Медузе процесс „хтонического бессмертия“ не подошел к полному своему завершению, на нее и направляется „удар“. „Вырванная“ голова Медузы переносится с помощью бога-посредника Гермеса из опасной сферы в „место“, где она нейтрализуется (щит Афины). Отделение головы Медузы от тела создает своего рода „разрыв“, а удаление и фиксация головы в „рамке“ щита не позволяет образовавшейся „открытости“ сомкнуться, подобно тому, как стрела алтайского героя не позволяет сомкнуться земле и небу и таким образом закрыть пространство.
Рука Персея направляется Афиной. Подобно тому, как сила Индры увеличивается сомой и ваджрой, так и сила героя увеличивается при содействии богини-воительницы. Тем не менее, содействие не есть действие, осуществляемое героем. Аполлодор сообщает: «Богам рок судил, что они не смогут уничтожить никого из гигантов, но если в помощь богам выступит какой-либо смертный, то они сумеют взять верх над ними» (Bibl., I, VI, 1). По совету Афины Зевс призывает в союзники Геракла (Ibid.), который „добивает“ своими стрелами пораженных богами гигантов (Ibid., I, VI. 2). Боги подготавливают победу для героя[549]; в определенном смысле не герой является помощником богов, а боги — помощниками героя. Кроме подготовки „поля действия“, боги наделяют героя необходимыми для победы инструментами. Ср. дары богов Гераклу: Афина дарит герою пеплос, Гефест — дубину и доспехи, Посейдон — коней, Гермес — меч, Аполлон дает Гераклу в дар лук и учит его стрелять из него (Diod., Bibl. his. IV, 14, 3).
Как видно из этого перечисления предметов, боги посредством своих даров, каждый по-своему участвуют в деяниях героя. Аналогичным образом боги участвуют и в подвиге Персея. От нимф Персей получает крылатые сандалии, заплечную сумку и шлем Ада, от Гермеса — серп (ἂρπη). Следует отметить, что шлемом Аида пользуется Афина в поединке с Аресом (Hom., Il., V, 844–845), Гермес — в битве с Гигантами (Apoll., Bibl., I, VI, 2). С его помощью он на лету убивает Ипполита. Не сообщается, каким оружием Гермес убивает „своего“ гиганта. Но поскольку участвующие в битве пользуются каждый своим „инструментом“ (Зевс — молниями, Дионис — тирсом, Геката — факелом, Гефест — раскаленными метательными снарядами, Афина бросает на Палланта целый остров), то, можно предположить, что Гермес пользуется тем самым серпом, который некогда дал Персею. Действия богов достигают своей цели только благодаря завершающему „удару“ получеловека-полубога — Геракла, и поэтому божественные „инструменты“ имеют здесь „относительное“ значение. В случае Горгон, как инструмент, так и помощь богов имеют фундаментальное значение. Отношения богов и людей в первом случае (гигантомахия) и во втором (убийство Медузы) можно охарактеризовать следующим образом: в первом случае — боги не могут убить без человека, во втором, человек — без богов. Если в отношении гигантов помощь человека „онтологически“ оправдана (гиганты не могут умереть от руки богов), то в отношении Горгон меняются не только частности, но и вообще содержание проблемы. Если не только убиение, но и само приближение невозможно без помощи богов, то — почему человечек-помощник? Боги нуждаются в Геракле, который порождается Зевсом в качестве защитника от зла для богов и людей (Hes., Aspis, 28–29), но нуждаются ли они в Персее? От кого или от чего он их защищает? Почему Персей, сын Зевса и Данаи, предназначается для отсечения головы каменной Горгоны? Почему здесь вообще нужен п о м о щ н и к?
Ответ на этот вопрос, думается, надо искать в существовании особых богов-посредников. Почему нужны п о с р е д н и к и? Через них осуществляется связь верхнего мира с нижним. Непосредственный контакт „верхнего“ бога с элементами нижнего мира приводит к его иммобилизации, каковая происходит, как можно предположить, вследствие „смыкания“ и взаимной нейтрализации черезмерно сблизившихся противостоящих элементов. И действительно, боги которые пьют воды страшной Стикс, будящей ужас в бессмертных (Hes., Theog., 775), бездыханными лежат в продолжение целого года (795). За водами Стикс посылается особо назначенная для этого богиня-вестница Ирида. Но и она приходит в этот „ужасный“ нижний мир лишь редко (780), несмотря на свое хтоническое происхождение[550]. Следует отметить, что Ирида посылается за водами Стикс в исключительных случаях: Если раздоры и спор начинаются между бессмертных (782). „Раздоры“ и „спор“ среди олимпийских богов можно интерпретировать как образование „бреши-разрыва“ в верхнем мире, через которую в него проникают опасные воды нижнего „остаточного“ мира.
Существенно, что всякий непосредственный контакт „верхних“ богов с „нижними“ хтоническими существами приводит или к опасным нарушениям в функционировании космосистемы, или даже к полной ее блокировке. Непосредственный контакт (борьба „в рукопашную“) Зевса с хтоническим Тифоном (Apoll., Bibl., I, VI, 3), приводит к иммобилизации Верховного Бога (Тифон перерезает ему сухожилия на руках и ногах), а следовательно, как можно предположить, к блокировке космосистемы. „Спасает положение“ бог-посредник Гермес, который вместе с Эгипаном[551] выкрадывает сухожилия и тайно вставляет их Зевсу. Вторая часть поединка Зевса с Тифоном продолжается уже не „в рукопашную“, но при помощи молний и камней, т. е. „инструментов“, позволяющих избежать непосредственного контакта между противоборствующими сторонами. Несмотря на это Верховный Бог всё равно нуждается в помощниках, роль которых на этот раз выполняют Мойры, убеждающие Тифона отведать однодневных плодов, которые обессиливают чудовище и делают его уязвимым.
Опасность непосредственного контакта бога с хтоническим чудовищем с особой наглядностью иллюстрируется в индийском мифе о поединке Индры с трехголовым Вишварупой. Индра вступает в борьбу с Трехголовым не сразу. Вначале он посылает апсар к чудовищу, чтобы они его соблазнили. И только после неудачи полубожественных дев, Индра вступает в борьбу, пуская в Трехглавого ваджру. Однако Вишварура, «хотя и убитый, он и з л у ч а л б л е с к и выглядел словно живой», вследствие чего «владыка богов не нашел покоя, о п а л я е м ы й е г о б л е с к о м» (МБх V, 9, 19–25).
Посылая апсар или пуская ваджру, Индра желает всеми способами избежать непосредственного контакта с чудовищем. „Беспокойство“ Индры можно объяснять невозможностью для бога-героя приближения к его хтоническому противнику, хотя и мертвому, а также тем, что излучения, „эманируемые“ мертвым чудовищем, иммобилизуют его. И действительно, только после того, как появляется плотник (человек-помощник), который приближается к убитому чудовищу и отсекает ему головы, Индра «освободился от душевного смятения и, радостный, отправился на третье небо» (МБх V, 9, 34–39), т. е. благодаря человеку-помощнику бог обрел способность движения и смог отдалиться от опасной хтонической сферы.
Итак, боги-посредники (Гермес, Ирида) в силу своего хтонического происхождения[552] имеют возможность (хотя и ограниченную) вступать в непосредственный контакт с представителями нижнего мира, что невозможно, в силу крайней опасности этого „контакта“, для богов верхнего мира, от которых зависит функционирование космосистемы.
Функция героев как п о м о щ н и к о в богов — и в этом качестве они могут выступать только как полубоги-полулюди — определяется в контексте невозможности для богов „верхнего“ мира непосредственных контактов с „нижним“ миром. Герой, таким образом, в силу „специфики“ своей деятельности, непосредственно соприкасаясь с „остаточной“ хтонической стихией, отравляется ее ядом и безумием. В якутском сказании рассказывается о том, как «богатырь долго сражался с демоном и в конце концов победил его. Тело врага он разрубил на мелкие куски, а затем сжег на костре. Но после этого герою передалась „темнота тени“ и „тяжесть дыхания“ чудовища — „черная нечисть“, избавиться от которой было нелегко»[553]. Аналогичная тема развивается и в бурятском сказании: «богатырь подстерег змея и убил его, разбив выстрелом из лука белое серебряное зеркало, расположенное посреди головы чудовища. Однако за стрелой погнался черный сгусток змеиной крови и прилип к щеке героя, едва не погубив его»[554]. Как видно из этих примеров, болезнь героя есть следствие непосредственного контакта с „остаточным“ хтоническим миром. Ср. также слова бога Идзанаки: «Довелось мне побывать в окаянной, нечестивой-пренечистивой стране скверны, и должен я посему совершить о ч и щ е н и е своего т е л а»[555]. „Скверна“ и „очищение“ имеют здесь вполне конкретное значение и не связаны с понятием моральной вины или греха. Бог (или герой) должен очиститься, потому что побывал в „нечестивой-пренечистивой стране“, т. е. в „остаточном“ нижнем мире, на этом на вселенском „кладбище радиоактивных отходов“.
На это „кладбище“ и отправляется полубожественный герой Персей, беря на себя риск заражения хтоническим ядом, риск, который не может принять на себя Бог, поскольку отравление Бога означало бы окончательное крушение и самозамыкания всей космосистемы. Спасая богов, герой спасает ж и з н ь — Андромеду.