вно испытав сильную боль.
Он поворачивается и смотрит на нее широко раскрытыми глазами – абсолютно осмысленными и испуганными.
«Юнис была права».
«Папа?» – произносит Сидни.
Она не может больше вымолвить ни слова. Это единственное, что ей удается произнести под его пристальным взглядом, который жжет сильнее любого прожектора.
«Маргарет», – говорит он.
«Сидни… Это Сидни, папа».
«Рисунки… Чертежи… Все там… Ты должна…» – произносит он.
«Должна что?» – спрашивает Сидни.
«Он ищет нас. Теперь он знает наш запах».
Папа закрывает глаза. Его дыхание выравнивается. Она окликает его несколько раз, прежде чем замечает, что его грудь совсем перестала двигаться.
Поворот, поворот, поворот. Сидни вновь на сцене Склепа и теперь задыхается сама. Она сбавляет темп в четвертом арабеске Вагановой и попадает на похороны отца вместе с Юнис, мамой, мистером и миссис Рэнсом, всеми соседями, бабушкой и дедушкой Бирнами и бабушкой Тёрнер. Они все собрались у открытой могилы, пока священник произносит слова над папиным гробом. Ной начинает плакать, и мама передает его Сидни с просьбой подержать, пока он не успокоится. Сидни хочет спросить, почему бабушка Тёрнер не может взять его, но она и так знает ответ. Старушка выглядит ужасно. Кожа восковая, глаза ввалились. Через полгода у нее случится передозировка снотворного. Все скажут, что это был несчастный случай, но все будут знать, что это неправда.
Но это произойдет потом. А сейчас Сидни несет Ноя через кладбище и шепчет все нехорошие слова, которые знает, самым мягким успокаивающим голосом: «Ублюдок. Мразь. Сука. Тварь. Говнюк. Чтоб ты сдох!» Она несет его и изучает каждую надгробную плиту, мимо которой проходит. Все они твердые, с острыми гранями. Как легко было бы навсегда заткнуть рот Ною. И никто не будет по нему скучать, кроме разве что Юнис. Но Юнис и так всех любит. Вероятно, она скучает даже по высморканным ею соплям.
Но Сидни так и не решается бросить Ноя. Она ходит с ним взад-вперед, гладит по спине, бранит его и сердится на свою мать за то, что она отослала ее посреди прощания с папой. Это не последняя капля в длинной череде маминых неудач. Она продает дом, и семья переезжает в квартиру для бедных. Они теряют все.
Сидни вновь оказывается на сцене. Поворот, поворот, поворот. Так быстро, как только можно, а потом еще быстрее. Артистка Сидни должна быть единственной Сидни. Она поймет, что хочет папа. Она сделает все правильно. Она заставит его гордиться собой.
Часть третьяТварь на пороге
– Сними это, Ной.
– Да пусть развлекается. В чем дело?
– Но он выглядит странно.
– Кому какое дело?
– Куда он пропал? Ной, иди сюда. У нас нет на это времени.
В августе 1989 года мне было шесть лет, и я прятался за пожелтевшими занавесками нашей паршивой квартиры, пока мама, Юнис и мамина партнерша по бизнесу Салли Уайт спорили о моем выборе одежды на вечер. Мы уже опаздывали на постановку «Звуки музыки» в средней школе Вандергриффа, но я упорно хотел надеть свой любимый костюм: дешевую тонкую маску и фальшивый плащ, который продавали летом во время показа нового фильма про Бэтмена. Когда Салли мне его купила, я носил этот костюм, не снимая, целую неделю.
Я почти не слушал, о чем они говорят. Занавески в гостиной висели перед раздвижной стеклянной дверью маленького атриума нашей квартирки, и я повернулся, чтобы посмотреть на него. Каждая квартира в нашем доме имела дополнительное пространство без крыши размером три на три с половиной метра, ограниченное с трех сторон (в нашем случае – это окно моей спальни с одной стороны, глухая стена материнской ванной комнаты с другой и раздвижная стеклянная дверь гостиной с третьей). Четвертая стена отделяла наш атриум от соседского. На стыке между моим окном и стеной матери стоял угловой диванчик. В целом это было что-то вроде балкона или заднего крыльца бедного человека – кусочек неба, который вы можете назвать своим, но без надежды увидеть отсюда ваш район или хотя бы парковку. Более возвышенная душа могла бы назвать этот прямоугольник треснувшего бетона «местом для уединения», но по моему собственному опыту здесь было трудно испытывать что-то еще, кроме ужасного чувства заточения.
– Ной, я вижу твои кроссовки, – сказала мама. – Выходи сейчас же, или тебе придется остаться дома и пропустить спектакль.
Я неохотно вылез из-за занавески. Мама, Юнис и Салли стояли в центре комнаты, устеленной грязным бежевым ковром. Мама смотрела на меня, скрестив руки на груди, Юнис надевала рюкзак, а Салли прикрывала рукой улыбку.
– Сними это немедленно! – повторила мама.
– А почему Юнис разрешили взять рюкзак? – возмутился я.
– Юнис возьмет с собой домашние задания.
– Но на спектаклях все в костюмах, – не сдавался я.
– Снимай. Сейчас же!
Я развязал шнурок на шее и стянул маску с головы. Мой любимый костюм свалился с меня на пол.
– Твои волосы ужасны, – заметила мама.
– Маргарет, – вмешалась Салли, – ну будет немного взъерошенным. Кому какое дело?
Мама ущипнула себя за переносицу.
– Ладно. Пойдемте.
К тому времени, когда мы добрались до школы, на стоянке уже царил настоящий хаос. Маме пришлось загонять наш пыхтящий старенький «Форд Торино» на свободное место далеко от входа, осторожно объезжая медленно движущихся людей. Она взглянула на меня сердито и повела с парковки так быстро, что мне пришлось бежать за ней вприпрыжку, чтобы не упасть. Средняя школа казалась гигантским замысловатым сооружением по сравнению с моей начальной. Я поразился бесконечным рядам запирающихся шкафчиков, пока мы бегом спешили к актовому залу с его плюшевыми откидными сиденьями и темно-синим занавесом на сцене. На первом ряду нашлось четыре свободных кресла.
– Не принимай мамино настроение на свой счет, малыш, – сказала Салли, наклонившись ко мне, когда мы сели. – У нас был тяжелый день в магазине.
Она говорила о магазине комиксов и сувениров «Стук в ночи», который они открыли в 1984 году, вложив туда весь доход от продажи обширной коллекции ужасов, оставшейся от моего покойного отца. Правда, если судить по настроению мамы, каждый день в магазине проходил тяжело.
Юнис, усевшаяся с другой стороны от меня, уже распаковала свой рюкзак. Она хмуро посмотрела в учебник, лежавший у нее на коленях, и принялась записывать цифры в тетрадку со спиральной пружиной.
– Что делаешь? – спросил я.
– Алгебру, – ответила она.
– Это трудно?
– Только если отвлекают.
Она подмигнула мне, чтобы показать, что не обижается.
В зрительном зале медленно погас свет, и над толпой повисла возбужденная тишина. В оркестровой яме зазвонили колокола, и сразу после этого слева и справа от меня запел хор женских голосов. По проходам между кресел поплыли две колонны монахинь со свечами в руках, распевающих торжественную красивую песню, слов которой я не мог разобрать. От их прекрасных завораживающих голосов захватывало дух. Дойдя до передней части зала, они поднялись на сцену с двух сторон, повернулись лицом к зрителям и разразились радостным восклицанием «Аллилуйя!». Закончив пение, они ушли за кулисы, оставив сцену пустой и темной.
Мгновение спустя зажегся прожектор, высветив одинокую девичью фигурку на фоне раскрашенного фона. Она была в простом платье послушницы и обеими руками держала деревянное ведро. Это была семнадцатилетняя Сидни в образе Марии. Но, в отличие от целомудренной, матерински заботливой Марии в исполнении Джули Эндрюс[17], Сидни оставила свои длинные каштановые волосы собранными в хвост. Несмотря на свободное мешковатое платье, она сияла в ярком свете, когда начала петь:
День мой в горах подходит к концу, я знаю.
И вышла звезда указать, что пора уходить.
Звуки струнного оркестра поднялись ей навстречу и сопроводили ее медленное кружение по сцене, сделав песню совершенно неземной. В ней не было ничего общего ни с Джули Эндрюс, ни с Мэри Мартин[18]. Сидни удалось привнести в песню нечто уникальное, таившееся в глубине ее души: удивительное, но одновременно изломанное и грубое; что-то личное, вывернутое перед публикой наизнанку. Я зажал рот руками и почувствовал, как по костяшкам пальцев покатились слезы. Я изо всех сил старался не издать ни звука, чтобы случайно не разрушить это хрупкое чудо.
– Эй! – прошептала Юнис и положила мне что-то на колени.
Я нащупал скользкую дешевую ткань. Моя маска Бэтмена и плащ. Я сжал их в руках, потрогал маленькие гибкие кончики ушей летучей мыши. Смотреть на Сидни было по-прежнему мучительно, но плащ и маска стали последней каплей. Что-то в груди моей расслабилось, и я разрыдался.
Актеров несколько раз вызывали на бис и аплодировали стоя, но когда финальный поклон возглавила Сидни, зал просто сошел с ума.
Многочисленные родственники после спектакля остались в зале, ожидая своих актеров и членов театральной группы, а также желая пообщаться с организатором шоу – мистером Рэнсомом. К 1989 году, спустя семь лет после того, как они с женой стали жить по соседству с нами (когда старый дом был еще нашим) и помогли моему отцу организовать Склеп, Дэниел Рэнсом довольно заметно округлился и растерял часть своих темных волос. Но у него все еще был глубокий, властный и резкий смех, а когда он улыбался мне, я чувствовал себя так, будто лично проливаю свет в этот мир.
– Вы только посмотрите на этого самодовольного поросенка! – ворчала мама, наблюдая, как принимает поздравления сияющий от счастья мистер Рэнсом. Его резкий смех широко разносился по залу.
– Давай отойдем. И не смотри на него, – отреагировала Салли.
– Уже поздно. Он идет к нам… Дэниел! – воскликнула мама, пожимая ему руку.