– Шоу получилось великолепное! – сказала Салли.
Мистер Рэнсом отмахнулся от комплимента – смущенный, но все же довольный собой.
– Сидни не говорила, что проход монахинь по залу придумала она?
– Я совсем не удивлена, если ты это имеешь в виду, – ответила мама.
Его радостная улыбка тут же скисла.
– Она особенный ребенок.
– Ну, они все особенные, – сказала мама. – Особенно когда приходит пора собирать деньги на театральный кружок.
Улыбка окончательно стерлась с лица мистера Рэнсома.
– Я не прошу денег, Маргарет. Просто много думаю о твоей дочери.
– Я передам ей твои слова, – сказала мама.
Затем открыла сумочку и стала в ней рыться.
– Раз уж зашла речь… – заговорил он, то ли проигнорировав, то ли пропустив мимо ушей очевидный отказ. – Хэллоуин не за горами. Ты подумала над моим предложением?
– И уже на него ответила, – сказала мама.
Я вздрогнул, когда мистер Рэнсом вдруг резко отсалютовал.
– Что ж. Рад был встретиться, Маргарет. Салли, Юнис, Ной… – проговорил он, коротко кивнув каждому из нас, после чего скрылся в толпе поклонников.
– Зачем ты так, Маргарет? Ты же понимаешь, как ему сейчас нелегко, – сказала Салли.
Она имела в виду крушение его брака, о котором мы все знали, но говорили только общими фразами, вроде «нелегко» или «тяжелое время».
Мама посмотрела на спину мистера Рэнсома и закатила глаза.
– Фу-ты, ну-ты…
Затем взглянула на меня и нахмурилась, увидев в моих руках плащ.
– Откуда он у тебя?
После спектакля Сидни появилась из-за кулис только для того, чтобы принять от нас поздравления и рассказать о том, что собирается пойти на ужин с друзьями. После того как она убежала обратно, мама заворчала о напрасно потраченном времени и бензине, которого и так оставалось слишком мало. И о том, что она слишком устала для всего этого.
Когда мы вернулись обратно в квартиру, Салли поцеловала нас в щеки и ушла, а мама пожелала нам спокойной ночи и закрылась в своей комнате, оставив нас с Юнис в гостиной.
– Завтра в школу, мистер, – напомнила Юнис, потрепав меня рукой по плечу. – Тебе пора спать. Иди чисти зубы и надевай пижаму.
– Ты почитаешь мне? – спросил я.
– Только совсем чуть-чуть. Если поторопишься, – ответила она.
Я сделал, что было велено, повесил плащ в шкаф и забрался в постель. Когда Юнис вошла в мою комнату с книжкой в руке, ей пришлось немного потанцевать, чтобы добраться до меня, пересекая на цыпочках минное поле из разбросанных игрушек и грязного белья. Но даже после того, как Юнис дошла до кровати и заставила меня подвинуться, она была вынуждена освобождать для себя место, выгребая из-под одеяла солдатиков и космические корабли.
– Как ты можешь спать в таком бардаке? – спросила она, поставив фигурку Охотника за привидениями на мой ночной столик.
У меня всегда были проблемы с засыпанием по ночам, и поскольку я не был таким же умным, как Юнис в моем возрасте, то перед сном увлеченно играл в игрушки, вместо того чтобы читать или писать.
Я придвинулся вплотную к стене, освободив место. Юнис устроилась рядом со мной и поправила очки на носу, слегка коснувшись меня своей костлявой холодной рукой с веснушками. Затем открыла «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата»[19] и принялась читать:
«Вскоре впереди показались зубчатые горы белесого, точно чешуйчатого, побережья, и Картер увидел могучие и неприглядные серые башни города. Узнику стало совсем не по себе при виде того, как они наклонены, и как громоздятся на берегу, и что все они без окон, и он горько пожалел о своей глупости, когда так бездумно хлебнул хмельного вина, предложенного ему купцом в уродливом тюрбане. Берег приближался, и исходившее от его башен жуткое зловоние усиливалось. Картер увидел, что склоны зубчатых хребтов покрыты лесами, причем ему удалось разглядеть отдельные деревья, и они странным образом показались ему похожими на то одинокое лунное дерево в зачарованном лесу на земле, из чьего сока крохотные коричневые зуги делают свое диковинное вино».
Мы читали эту книгу уже несколько ночей подряд. Мне было трудно понять сюжет этой истории и продираться сквозь скудные описания и огромное количество странных слов вроде «зуги», зато нравилось слушать голос Юнис. Ее медленная осторожная манера говорить – словно она обращалась с каждым словом как с тонкой деликатной вещью – всегда успокаивала меня. Я уже начал клевать носом возле плеча Юнис, когда она закрыла книгу и встала, чтобы уложить меня на ночь.
– Кого я больше всех люблю? – спросила она.
– Меня, – ответил я, слегка проснувшись.
– А кого ты любишь больше всех?
– Тебя, – ответил я.
Она поцеловала меня в лоб.
– Спи спокойно, маленький принц.
Затем, погасив верхний свет и включив ночник, она направилась к выходу.
– Юнис! – позвал я.
– Что?
Она остановилась.
Несколько секунд я шевелил губами, пытаясь подобрать слова. Я хотел поделиться с ней своими страхами и попросить, чтобы она осталась со мной, но в то же время боялся, что она решит, будто Лавкрафт для меня слишком серьезен, и прекратит читать его перед сном.
– Ничего, – сказал я, наконец. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи! – ответила она и вышла из комнаты.
И как только дверь за ней закрылась, раздалось царапанье – быстрый настойчивый скрежет по стеклу моей спальни, который беспокоил меня уже несколько недель подряд. Я даже надежно закрепил занавески, чтобы никто не мог заглянуть внутрь, хотя окно выходило только на закрытый прямоугольник атриума нашей квартиры. Сбоку остался незавешанным только небольшой участок окна, но за ним ничего не было видно, кроме кромешной тьмы.
Царапанье становилось все интенсивнее, превращаясь в визгливую паническую песню. Я пожалел, что повесил плащ Бэтмена в шкаф, а не спрятал его под подушку. В плаще я чувствовал себя храбрым и защищенным, но чтобы добраться до него, требовалось пройти мимо окна через всю комнату. Поэтому я просто засунул голову под подушку и стал ждать, когда звук прекратится. Мне казалось, он длился несколько часов подряд.
Даже в самые лучшие безмятежные дни, когда у мамы с Сидни устанавливался хрупкий мир, отношения между ними нельзя было назвать теплыми – скорее, уважительно-вежливыми. Но большую часть времени они страшно ругались. Перерыв для нас с Юнис обычно наступал за несколько недель до танцевального конкурса или спектакля, но, как только у Сидни появлялась возможность отдохнуть, весь цикл начинался заново.
Как пример: через неделю после премьеры спектакля «Звуки музыки», когда мы ехали все вместе со школы в тишине – я с Юнис на заднем сиденье, мама и Сидни на переднем, Сидни вдруг взорвалась:
– Мистер Рэнсом рассказал, что ты думаешь обо мне.
– И что именно? – спросила мама усталым, даже скучающим голосом.
– Он сказал, что я для тебя не особенная.
Мама склонилась над рулем.
– Честное слово, когда-нибудь я перееду его машиной…
– Удачной тебе охоты на этой «машине смерти», – съязвила Сидни.
– Я не говорила, что ты не особенная. Я просто пошутила. Сейчас ты не поймешь, потому что тебе только семнадцать, но с его стороны было очень непрофессионально искажать мои слова и настраивать тебя против меня. Я поговорю с директором вашей школы.
Мама часто бросала эту угрозу, но никогда не доводила ее до конца, и Сидни об этом знала.
– А еще он сказал, что ты снова ему отказала, – продолжила Сидни.
– Я всегда ему отказываю, – сказала мама. – С чего я вдруг должна передумать?
– Передумать о чем? – спросил я с заднего сиденья.
– Тебя что, кто-то заставляет в этом участвовать? – спросила Сидни. – Просто отдай мне старые папины бумаги, и я все сделаю сама.
В машине вновь воцарилась тишина. Никто никогда не говорил при мне об отце, даже Юнис. Если я вдруг спрашивал о нем, то она или выдавала мне скупую информацию (высокий, темноволосый, как я и Сидни, умер от рака), или, что случалось гораздо чаще, меняла тему разговора, пытаясь меня отвлечь. Я понимаю, почему мама не хотела разговаривать о нем, но почему этого избегали Юнис и Сидни? Быть может, боль от его болезни и смерти наложила свой отпечаток и на них, превратив молчание в способ выжить для всей нашей семьи. Но я не уверен, что это правильно. Жить в семье, получившей рану от потери, которую ты не можешь вспомнить, – это все равно что сидеть в кинотеатре за спиной высокого человека. Люди вокруг смеются, плачут или реагируют на что-то, но ты понятия не имеешь, на что именно.
– Ты знаешь, что я не хочу об этом даже слышать, – тихо сказала мама.
– Но я имею на эти бумаги такие же права… – произнесла Сидни, дергаясь лицом от еле сдерживаемого гнева.
– Какие бумаги? – спросил я.
– Тише, Ной, – сказала Юнис и сильно, до боли сжала мою руку.
– Сидни, советую тебе никогда больше не поднимать эту тему, – сказала мама.
Гнев захлестывал Сидни горячими ощутимыми волнами. В машине даже стало теплее. Как это вообще возможно? Я наклонился к открытому окну, пытаясь поймать лицом ветер, но машина вздрогнула, дернулась, и я треснулся головой об оконный проем.
– Что происходит? – спросила Юнис.
Я потер ушибленный лоб. Мама оторвала пальцы от руля и подняла их, как преступник, сдающийся полиции. Сидни посмотрела на нее уже без гнева, скорее, с замешательством.
– Я не уверена, но… – произнесла мама.
Яркий оранжевый язык вырвался из-под капота, заглушив мамину фразу и обдав нас удушливым потоком тепла, пронесшегося через всю машину.
– Что происходит? – повторила Юнис.
Оранжевый язык принялся раскачиваться и танцевать. Капот машины охватило огнем.
По стеклу постучали. Возле маминого окна стоял мужчина. Его руки были черны от грязи, давно не мытые волосы повязаны банданой. Я думаю, мы не закричали только потому, что были сильно удивлены.