Иногда она пыталась со мной разговаривать: «Значит, это и есть логово Монстра? Если честно, я немножко разочарована. Я представляла себе что-то вроде «Баффи» или «Чужих». А в другой раз: «Помнишь тот цветок, который ты мне подарил? Я два дня забывала поставить его в воду, а он все равно не завял».
Я никогда ей не отвечал. Возможно, Донне мое поведение казалось странным, но она ничего не говорила по этому поводу. Днем мы вместе обедали и держались за руки на переменах, потом ехали вместе с Кайлом на репетиции. Должно быть, со стороны мы с Донной выглядели как совершенно обычная школьная пара, но все ее слова для меня звучали словно в тумане.
Мне хотелось поговорить об этом с Юнис, но каждый раз, когда я подходил к ее комнате, оттуда доносились ее разговоры с Брин, и я уже знал, что лучше не пытаться к ним входить. Вместо этого я терпеливо ждал, когда Юнис сама зайдет ко мне, что и произошло, наконец, в последнюю пятницу – перед открытием «Блуждающей тьмы».
В этот вечер я должен был пойти с Донной в кино, но позвонил ей и отменил встречу, сказавшись больным. Юнис позволила мне попрактиковаться в вождении, и я отвез ее в колледж. Потом мы заехали в закусочную, где взяли сладкую газировку (для меня) и кофе (для нее).
– Итак, – сказала она, выливая сливки в чашку и перемешивая жидкость до образования равномерного светло-коричневого цвета, – мне сказали, что ты закрутил роман с «Кэтти» по имени Донна.
Я слегка улыбнулся, прикусив соломинку. Я уже начал забывать, какой игривой она могла быть, когда чувствовала себя хорошо.
– Не знаю, – ответил я. – Наверное.
– Все в порядке, не стоит этого стесняться. Я рада, что ты наконец-то вышел в мир и начал общаться с людьми. А то я уже беспокоилась, что мои асоциальные наклонности передались и тебе.
– Дело не в стеснении, – ответил я. – В смысле, Донна очень милая, но… Мне трудно думать о ком-то, кроме Марии Дэвис и Брэндона Хоуторна.
Юнис перестала размешивать кофе и посмотрела на меня. Могло показаться, что впервые за вечер она, наконец, разглядела мое лицо.
– Это из-за Сидни?
Я пожал плечами.
– Наверное, да. Тебе не кажется, что детей забирает тот же самый человек?
Юнис глотнула кофе.
– Не знаю. Я стараюсь об этом не думать.
– Серьезно?
– Я знаю, что это звучит эгоистично, – ответила она. – Надеюсь, этих детей найдут и с ними все будет в порядке. Господи, я даже мечтаю когда-нибудь отыскать Сидни, но никак не могу на это повлиять. Теперь у меня есть свои собственные дела.
– И какие же… – я заколебался, потому что не понимал, к чему может привести открытое признание. – Ты имеешь в виду Брин?
Ее щеки порозовели. Она опустила взгляд в кофе, но все же кивнула.
– Кстати, где она сегодня? – спросил я.
– В церкви, – ответила Юнис.
– Я думал, она решила отдохнуть от всего этого.
– Это что-то вроде «последнего выдоха», – пояснила Юнис. – С некоторыми из этих людей она ходила в церковь в течение нескольких лет, и они уговорили ее прийти в выходные. Чтобы просто попрощаться. – А потом, то ли не заметив, то ли проигнорировав скептическое выражение моего лица, Юнис добавила: – А знаешь, я ведь даже не осознавала раньше, как мне одиноко. Смешно, правда? Брин меня понимает. И мне кажется, я ее тоже.
Я не стал говорить о своей неприязни к Брин.
– Рад, что у тебя появилась подруга, – сказал я.
Она обхватила обеими руками чашку и смущенно засияла от счастья. Я стал осторожно двигать свой стакан с газировкой по столу, пока он не звякнул о ее чашку.
– Твое здоровье, – сказал я.
«Блуждающая тьма» открылась и привлекла огромные толпы посетителей, несмотря на особый полицейский режим и непрекращающийся кошмар в нашем городе. Я выслеживал незнакомцев, колотил в стены, хлопал дверьми и собирал спелые, полные жизни панические крики. Иногда я даже не прикасался к «Брэду» или «Кэтти», а иногда уволакивал их, наводя ужас на посетителей. Непредсказуемость нервировала подставных актеров, что усиливало страх гостей и делало катарсис выхода на парковку – под присмотр наших охранников – намного слаще. Из меня получился хороший Монстр, и мне очень нравилась эта работа. Когда я надевал на себя костюм, отделенный от мира барьером меха, ткани и пластика, все остальное переставало иметь значение.
И только в конце вечера, когда я снимал с себя вторую кожу и вновь превращался в Ноя Тёрнера, я начинал испытывать смущение и тревогу. Мы с Донной по-прежнему держались за руки и украдкой целовались во время работы, но я ничего при этом не чувствовал. Я много думал о последней «суицидальной записке» Юнис, где она писала о людях, которые выкапывают из других то, что им нужно. Я ощущал себя пустой оболочкой, управляемой дистанционно. А чаще всего чувствовал зыбкий расплывчатый страх, как будто вот-вот произойдет нечто ужасное, и я не в силах это предотвратить.
Как оказалось, предчувствие меня не обмануло. Но произошло не одно, а целая серия событий.
В следующий понедельник после нашего открытия я вернулся домой из школы и обнаружил, что дверь в спальню Юнис закрыта. Я остановился перед ней, ожидая услышать приглушенный смех или шорох простыней, но там было абсолютно тихо. После этого я спустился вниз на кухню, чтобы приготовить себе что-нибудь перекусить. Проходя через столовую с бутербродом с арахисовым маслом и джемом, я заметил на столе белый конверт. Новая записка от Юнис? Я сел за стол и решил прочитать, пока ем. В конверте лежало несколько листов бумаги, но сверху оказалась записка, написанная незнакомым почерком:
«Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах, делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства» – Римлянам 1:26–28.
Я раскаялась в своих грехах. Если тебя заботит спасение нашего мира, то ты раскаешься тоже. Пожалуйста, не звони мне больше.
Твоя сестра во Христе,
Со следующей страницы начиналась записка Юнис:
Дорогой Ной,
Нелепая штука – любовь. Химический дисбаланс в организме, что-то вроде болезни. Мы подхватываем ее на некоторое время и сходим с ума, но что случается, когда она проходит? Если нам «повезет», мы лишь обременяем себя несовершенным браком, ипотекой и несносными, обиженными, вечно нуждающимися в чем-то детьми. Наши амбиции, мечты и потенциальное величие угасают под гнетом желания получить человеческий контакт и несколько оргазмов (каких-то кратковременных телесных сокращений, которые можно легко достигнуть самостоятельно). И все же 99 % музыки, живописи, литературы и кино посвящено любви. Люди продолжают делать вид, будто это самая лучшая, самая естественная вещь на свете. Мы посвящаем бесконечные песни болезни, оставляющей после себя множество шрамов.
А знаешь, что хуже заражения любовью? Болеть и делать вид, будто тебя это не касается. Сказать «отвали!» после того, как тебе решили открыться. Хуже всего, что в глубине души она знает правду о себе, но все равно позволила какому-то подонку себя запугать и вынудить написать все это. Почему у сволочей в этом мире так много власти? Я не понимаю.
В конце не было ни шутливого приговора, ни обнадеживающего послания. Письмо просто прерывалось. Я подошел к комнате Юнис и постучал в дверь. Она открыла мне растрепанная, с опухшим лицом.
– Чего тебе, Ной?
Я заглянул за ее спину в темную комнату, и на секунду мне показалось, будто я вижу широкое и глубокое пространство – огромный сказочный бальный зал с окнами от пола до потолка, полными лунного света. Я посмотрел на усталое, нетерпеливое лицо Юнис, затем снова в комнату. Впечатление пропало. Теперь комната выглядела как обычно: аккуратная, полная книг, с маленьким телевизором на комоде, из которого лился бледный голубой свет.
Я показал ей записку.
– Хотел убедиться, что с тобой все в порядке.
– Все хорошо, – сказала она.
– По твоему виду не скажешь.
– Со мной все хорошо, – повторила она, отчеканив каждое слово. – Я думала, тебе нравится читать про то, что у меня на уме. Но если ты недостаточно взрослый, чтобы понять, о чем там…
Она протянула руку к записке.
– Нет, нет, – сказал я и отошел. – Наверное, я слишком остро отреагировал. Извини за беспокойство. И… за другое тоже… ну, ты поняла.
Она поморщилась.
– Поговорим позже.
На следующий вечер, когда ушли последние посетители, я отказался от позднего ужина в компании с Кайлом и Донной и задержался, чтобы помочь маме закрыть кассу. Она пересчитывала дневную выручку.
– Я переживаю за Юнис, – сказал я.
– Что так? – спросила она, не поднимая взгляда от денег.
Я рассказал ей о своих опасениях (скрыв сексуальность Юнис), и когда закончил, мама откинулась на спинку стула и потерла глаза тыльной стороной ладони. Я впервые заметил седые пряди в ее волосах и глубокие морщинки вокруг рта. В этом году ей исполнился пятьдесят один год, но до сих пор я не осознавал, что она действительно стареет.
– Юнис всегда была такой, – сказала она. – Ссора с подругой может обострить ситуацию, но пока она принимает лекарства, нам остается только ждать. Ничего, поправится.
– В этот раз все иначе, – сказал я.
Мама подняла брови.
– Иначе?
Неужели она действительно ничего не видит? Разве она не заметила перемены Юнис, когда в нашу жизнь вторглась Брин? Неужели ничего не подозревала?
– Ты правда ничего не понимаешь? – спросил я.
Мама холодно посмотрела на меня, словно призывая выкладывать все как есть, чтобы нарушить зону отчуждения, возникшую между нами после исчезновения Сидни. Но я все же смолчал, и она продолжила считать деньги.