Видимый ветер над головой то сворачивался, то разворачивался вновь. Сворачивался и разворачивался. Сворачивался, застывал и затем медленно, роскошно разворачивался. Он двигался в такт с моими легкими. Я оглянулась на Брин. Каким-то образом она уже сменила свой панковский прикид на черно-зеленое платье, облегавшее фигуру и поднимавшее грудь почти до подбородка. Волосы свободно обрамляли ее лицо. Свободная конфедерация темных локонов легла широкими штрихами, и они танцевали вокруг ее головы и каждую секунду меняли свое положение.
– Идем, – сказала она, указав на маленький городок у подножия холма. – Я тебе все покажу.
Я последовала за ней вниз по тропинке. По мере нашего приближения уютные аккуратные домики и высокий церковный шпиль становились все больше, и через некоторое время я заметила в окнах теплые огни. Несмотря на поздний час, на улицах суетились люди. Я услышала гул разговоров, прерывистый смех и музыку.
Брин повела меня по улице городка – мимо закрытых дверей и матовых окон с оранжевыми огнями. Одна из дверей открылась, и оттуда выскочила маленькая фигурка – ребенок, одетый в черный плащ с капюшоном. Он пробежал по дороге впереди нас с развевающимся за спиной плащом и, завернув за угол, пропал.
– Кто это был? – спросила я, указав в ту сторону, куда убежал мальчик.
Почему-то я была уверена, что он мне знаком.
– Идем, – сказала Брин и повела меня дальше. – Ты все увидишь.
Извилистая улица закончилась чем-то вроде городской площади – широкой и мощеной, с колодцем посередине. Вокруг лотков с фруктами, рыбой и хлебом толпились люди, бегали дети, какой-то мужчина играл на аккордеоне, танцевали молодые пары. Ноты, которые он извлекал, были так же заметны, как видимый ветер. На инструменте его вспыхивало северное сияние. Я узнала мистера Рэнсома – дородного и румяного, продающего рыбу. А потом Сидни, танцевавшую с красивым незнакомым мужчиной. На ней было крестьянское платье, развевавшееся от ветра. Постепенно я стала узнавать и других людей: продающую фрукты Меррин Прайс, с которой я когда-то писала сценарий для «Блуждающей тьмы»; моего школьного друга Хьюберта Сангалли, покупающего шляпу; строящего сцену Рика – бывшего папиного коллегу из Дорожного департамента. Глядя на то, как он прибивает стойку, я поняла, что как ветер дул в такт моему дыханию, так и мир двигается в такт музыке. Видимый ветер струился вместе с мелодией аккордеона, исполняя своего рода импровизированный танец. И под музыкой, почти сокрытый ею, раздавался стук клавиш старой пишущей машинки, задававшей песне ритм.
– Где… – заговорила я, оглядывая площадь в поисках машинистки, но, прежде чем я успела закончить вопрос, Брин прижалась вплотную к моему телу и провела правой рукой по бедру.
– Потанцуй со мной, – сказала она, увлекая меня за собой.
Мир закружился вокруг – сначала медленно, затем все быстрее. Различимые очертания – люди, дома, колодцы и лавки – потеряли четкость и превратились в поток красок, выжатых из тюбиков и слившихся в густой цветастый водоворот. Неизменной оставалась только Брин. Она стала центром тяжести, удерживавшим меня на своей орбите. Каким-то образом я разгадала шаги танца. Моя обычная неловкость исчезла, смытая потоком красок и шорканьем моих ног по мостовой. Я не сводила глаз с Брин. Когда песня достигла кульминации, она заключила меня в объятия и поцеловала. Я попыталась задержать ее губы, но она отстранилась, и мое лицо словно повисло в пустоте. Она собиралась сказать что-то еще, как вдруг через площадь пробежал тот самый мальчик в плаще. Это был ты, Ной, шестилетний, в плаще Бэтмена. Ты лавировал между людьми, направляясь к церкви с высоким шпилем. Добежав, ты ухватился за ручку одной из двойных дверей и дернул на себя. Но она не сдвинулась, и тогда ты откинулся назад и потянул ее всем своим весом. Дверь со стоном и явной неохотой раскрылась, и из церкви на площадь разлился чистый, почти ослепительно-белый свет.
Я отпустила Брин и побежала за тобой, когда ты вошел в церковь, но остановилась на пороге, сбитая с толку тем, что увидела. Представь себе два или три разных фильма, проецируемых на экран одновременно, мешанину борющихся между собой изображений, ни одно из которых не напоминало церковь. Я увидела папу, раскачивающего меня на качелях в парке; маму, прижимающую к моему лбу пакет со льдом после того, как я ударилась головой на детской площадке; себя и Меррин, пишущих вместе в «Блуждающей тьме»; себя и Брин в моей темной спальне – потных и лежащих нос к носу на смятой простыне. Я увидела Склеп и «Блуждающую тьму», причудливым образом наслаивающиеся друг на друга, причем первый каким-то образом служил подмостками для второй. Я видела, как Монстр утаскивал «Брэдов» и «Кэтти», увидела себя в белой мантии, наблюдавшую за ними со стороны. А затем мешанина изображений исчезла, и я увидела то, что показалось мне художественной галереей: широкое, тускло освещенное пространство с белыми стенами, увешанное картинами, и в самом центре – рыжеволосая женщина в красном платье, которую я никогда раньше не видела. Ты подбежал к ней, и она обняла тебя за плечи, после чего дверь с грохотом захлопнулась. Я бросилась вперед и стала дергать, но дверь оказалась запертой на замок.
Я обернулась и увидела рядом с собой Брин со сложенными на груди руками.
– Что это за место? – снова спросила я.
Брин открыла рот, чтобы ответить, но в этот момент я проснулась.
С тех пор я пыталась вернуться к этому сну, но он ускользал от меня, и я возвращалась в привычные кошмары о проваленных экзаменах и потерянных ключах от машины. Я никак не могу выкинуть из головы этот городок, полный знакомых мне людей – улыбающихся и смеющихся, оживших в своих лучших, совершенных образах. И церковно-художественную галерею с тобой, рыжеволосой женщиной и целой вечностью внутри. И Брин, которая вот-вот ответит на мой главный вопрос – тот самый, который мог бы раскрыть ответы всех остальных вопросов. Скажи мне, можно ли после такого сна вести тяжелое существование в уродливом гниющем теле, посещать дурацкий колледж и медленно двигаться по дороге времени в неправильном направлении?
Сидя здесь и печатая на клавиатуре, я думаю, что наконец-то все поняла. Папа сказал однажды, что у каждой страшной истории есть счастливый конец, но он ошибся. Посмотри, чем закончилась его жизнь. Нет такой вещи, Ной, как счастливый конец. Все песни, книги и фильмы со «счастливым концом» завершаются на моменте триумфа. Они не доводят истории до настоящего конца. Только старые трагедии раскрывали правду. Беовульф одержал победу над Гренделем и его матерью, но погиб, сражаясь с драконом. Гильгамеш потерял своего лучшего друга, как и Ахилл. В «Гамлете» умерли все. В этом и есть правда жизни.
Однако есть и хорошие места для окончания историй. Я совершила ошибку, проехав мимо своего, только и всего. Я как скисшее молоко, застрявшее в кувшине. Я должна излить душу и двигаться дальше. Мне нужно освободиться, чтобы двигаться сквозь вечную бесконечность; я проведу столетие на груди Брин, слушая стук ее сердца; и вечность за укладыванием тебя в постель – когда глаза твои светились любовью и доверием. Я проведу десять лет, любуясь танцами Сидни и наблюдая за тем, как папа смешит маму. У меня будет вечность для прослушивания любимых песен. Должно быть, нужное мне место находится внутри той церкви. Я хочу знать ответ. После определенного момента мы не способны создавать новое счастье, но мы можем задержаться в прошлой радости навсегда, окончательно запечатлевшись в памяти.
Вспоминай меня, Ной, – как я укладывала тебя в постель и целовала на ночь. Вспоминай сказки, которые я тебе рассказывала. Мы еще встретимся.
Всегда любящая тебя,
Часть пятаяБезымянный город
Осенью 2002 года я взял выходной в «Блуждающей тьме», чтобы посетить христианский Адский дом[33] в Мэнсфилде, штат Техас, который носил название «Инферно». Я собирался поехать с Кайлом, но в последнюю минуту он отказался, сославшись на какие-то совместные планы с Донной, так что в тот вечер я отправился в церковь Святого Духа один, прихватив с собой для компании книжку в мягкой обложке с произведениями Энн Райс[34]. Как оказалось, взять книжку было хорошей идеей, поскольку очередь в «Инферно» тянулась от церковных дверей аж до широкого, заросшего травой поля, и все в этой очереди немедленно принялись пялиться на меня, как только я подошел.
Мне следовало бы привыкнуть находиться в центре внимания. Повязка была выразительней стеклянного глаза, но даже если бы я ее не носил, меня бы все равно узнавали как Отважного Мальчика из Вандергриффа – того самого парня, который случайно раскрыл дело похитителя детей в 1999 году. В Вандергриффе или в его окрестностях пристальные взгляды неизбежно составляли часть моей жизни, но все равно каждый раз мне становилось не по себе. Я не любил, когда на меня пялились, если, конечно, не находился в тот момент на работе в костюме Монстра.
Я читал при свете заходящего солнца и не обращал внимания на зевак до тех пор, пока не подошла моя очередь. Работник у входа, одетый в рубашку поло с надписью «Инферно», подтолкнул меня к стайке местной верующей молодежи, чтобы общее число группы стало четным. Подростки, возглавляемые тридцатилетней воспитательницей, бросали на меня смущенные взгляды, когда мы вместе проходили через резиновый вход.
Внутри нас встретила хрупкая девушка в черном облачении с низко опущенной головой. Светильники вокруг нас постепенно зажглись, и девушка подняла лицо, прикрытое резиновой, похожей на череп, маской демона. Глаза ее были жирно обведены черным гримом и светились злорадным ликованием.
– Добро пожаловать! – воскликнула она совсем юным голосом, который доносился из-под резиновой маски в слегка искаженном виде. – Я так рада, что вы нашли для себя возможность приехать к нам в этот День открытых дверей. Надеюсь, что вы настолько хорошо проведете с нами время, что захотите поселиться здесь навсегда! Впрочем, я немного забегаю вперед. Почему бы нам не пройти внутрь и не осмотреться?