Зал взорвался смехом. Даже полковник из свиты улыбнулся.
— Серьёзно? — не удержался Володя.
— Абсолютно! — Гагарин сделал выразительную паузу. — Но вот что интересно — этот страх, он… особенный. Не парализует, а наоборот — заставляет собраться. Как перед экзаменом. Вы же понимаете, о чём я хочу сказать?
Мы закивали. Он говорил удивительно просто, без намёка на менторство, просто делился опытом с младшими товарищами.
— Юрий Алексеевич, — вдруг робко спросила Катя, — а правда, что вас чуть не отчислили из училища из-за… посадки?
Конец фразы она произнесла уже чуть ли не шёпотом, так стеснялась.
Гагарин прищурился:
— О, легенды уже пошли! — Он повернулся к полковнику: — Видишь, Михаил, какую славу мне создали?
Полковник хмыкнул, а Гагарин, обернувшись к Кате, объяснил:
— Было дело. На «МиГе» приземлился с перелётом — знаете, когда так торопишься коснуться полосы, что забываешь про скорость и вытяжку, и вместо плавного касания получается «козёл» через всю посадочную зону. — Гагарин показал рукой резкий скачок в воздухе. — Не долетел метров двести до положенного места, плюхнулся как курносый первокурсник. Ну, начальство, конечно… — он сделал выразительный жест рукой, будто выкручивал мокрую тряпку, и мы снова засмеялись.
Володя не удержался от вопроса:
— Так за что же вас — за раннее касание или за перелёт?
— За оба греха разом! — рассмеялся Гагарин. — В авиации, друзья, как в хорошем рецепте: чуть пересолил — уже испортил блюдо. Но это был ценный урок. Помню, командир эскадрильи тогда сказал мне: «Гагарин, ты либо станешь лучшим пилотом, либо сломаешь себе шею». Пришлось выбирать первое.
Он вдруг замолчал, взгляд его стал чуть отстранённым, будто он снова видел ту самую полосу под колесами.
— Знаете, — продолжил он уже серьёзнее, — в космосе то же самое. Все системы дублированы, но расслабляться нельзя ни на секунду. Как в полётах — один неправильный расчёт, и…
Он не договорил, но мы поняли.
— Товарищ Гагарин, — не выдержал Семёнов, — а как вы… то есть, каково это — видеть Землю из космоса?
Гагарин задумался. В зале повисла тишина.
— Представьте, — он медленно поднял руку, будто рисуя в воздухе, — вы летите на высоте трёхсот километров. В иллюминаторе — вот такая полоска, — он сложил пальцы кольцом. — И в ней… В ней вся наша планета. Голубая. Хрупкая. Без границ.
Он замолчал, словно подбирая слова.
— Вы знаете, я тогда подумал: как же мы, люди, мелочно делим её на кусочки. А из космоса — она одна. Общий дом.
В зале стало тихо-тихо. Когда Гагарин заговорил о виде Земли из космоса, у меня перед глазами промелькнули другие картинки. Его слова: «голубая, хрупкая, без границ» — отозвались во мне эхом. Ведь я-то знал этот вид не по рассказам. В моей прошлой жизни, в том далёком будущем, которое теперь казалось сном, я видел это своими глазами.
Вспомнилось, как во время выхода в открытый космос я на несколько секунд отпустил поручень и просто повис в невесомости. Подо мной проплывал Тихий океан — бескрайняя синева, подёрнутая кружевами облаков. Никаких стран, никаких границ. Только тончайшая голубая плёнка атмосферы на горизонте, такая хрупкая, что, кажется, её можно порвать одним касанием.
«Он прав», — подумал я, глядя на Гагарина. Этот человек, стоявший сейчас передо мной, первым увидел то, что мне довелось наблюдать лишь спустя десятилетия. И описал это теми же словами, что крутились у меня в голове тогда, на орбите.
Семёнов кашлянул, выдернув меня из воспоминаний. Его бледное лицо с непонятной ухмылкой напоминало маску. «Тебе никогда не понять этого, дружок», — мелькнуло у меня в голове. Ему бы только знак отличия заполучить или мнимый авторитет среди пацанов, а Гагарин — он говорил о вещах, которые важнее любых регалий.
— Но хватит о серьёзном! — Гагарин вдруг встряхнулся, словно сбрасывая груз воспоминаний. — Давайте лучше о ваших планах. Кто куда после аэроклуба?
Поднялся лес рук. Кто-то крикнул: «В Черниговское училище!», кто-то — «В гражданскую авиацию!». Гагарин кивал, шутил, давал советы.
— Главное — не бойтесь мечтать, — сказал он напоследок. — Я вот в ваши годы о космосе и не думал. А жизнь… — он хитро подмигнул, — жизнь иногда преподносит сюрпризы.
Потом последовали общие фотографии. Юрий Алексеевич встал в центр, обнял за плечи Володю и Катю, а мне сказал:
— Староста, становись рядом!
Когда фотограф щёлкнул затвором, я поймал себя на мысли, что этот кадр станет для нас всех не только самым дорогим воспоминанием, но и частью новой истории.
После группового фото Гагарин вдруг хлопнул себя по карману и обернулся к сопровождавшему его полковнику:
— Михаил, а где же наши «крылатые сокровища»? Не забыл?
Тот улыбнулся и достал из портфеля небольшую коробку, обтянутую бархатом. Гагарин открыл её, и я увидел внутри десятки значков с изображением взлетающего самолёта и надписью «ДОСААФ».
— Это вам на память от нашего отряда космонавтов, — сказал Юрий Алексеевич, беря первый значок. — Каждый, кто носит такой — наш боевой товарищ.
Он начал вручать значки, называя курсантов по фамилиям. Удивительно, но он ни разу не ошибся, хотя видел нас впервые.
— Авдеев! — Володя вытянулся в струнку, когда Гагарин прикрепил значок к его гимнастёрке. — Лети так, чтобы звёзды завидовали!
Когда очередь дошла до меня, Гагарин задержал значок в руке:
— А старосте — особый экземпляр. — Он повернул значок — с обратной стороны была выгравирована дата: «12 апреля 1961».
Я осторожно взял его и поблагодарил:
— Спасибо, товарищ… Юрий Алексеевич.
— Носи с гордостью. Теоретик пока ещё, верно?
— Так точно, теорию ещё сдаю.
— И правильно! — Гагарин оживился. — Я сам в аэроклубе полгода учебники грыз, прежде чем в кабину сел.
В этот момент сзади раздался сдавленный кашель. Я обернулся и увидел Семёнова, стоявшего неестественно выпрямившись. Его начищенные сапоги нервно постукивали по полу, а пальцы судорожно теребили идеально отглаженные стрелки на галифе. Лицо мажорчика, обычно надменное, сейчас было перекошено: губы плотно сжаты, брови сведены в одну линию. Он даже не пытался скрыть, как злобно смотрит на значок в моих руках.
— Семёнов, — кивнул ему Гагарин, — тоже староста, верно?
— Так точно, товарищ Гагарин! — он вытянулся, но в голосе прозвучала фальшивая нота. Его глаза бегали от моего значка к лицу космонавта и обратно.
Гагарин протянул ему обычный значок. Семёнов взял его так, будто это была подачка — пальцы сжались слишком резко. Он быстро приколол значок к груди, но его взгляд снова упал на мой — с той же немой яростью.
— Ну вот, теперь у вас у всех есть частичка нашей космической семьи, — улыбнулся Гагарин, не заметив этого молчаливого противостояния.
Семёнов фальшиво улыбнулся в ответ, но когда Гагарин отвернулся, его лицо мгновенно стало каменным. Он демонстративно поправил свой значок, будто пытаясь придать ему больше значимости.
Тем временем Юрий Алексеевич отошёл к центру зала и продолжил:
— Вот вам мой главный секрет подготовки, — он достал потрёпанную записную книжку. — Всё, что изучал — я конспектировал. А потом, — хитро подмигнул, — перед сном представлял, будто уже лечу.
Зал затих.
— У нас был один тренажёр — «Люлька» звали. Садишься в кресло, а тебя крутит во всех плоскостях. Первый раз меня так вжарило, что три дня по стеночке ходил! — Гагарин рассмеялся, видя наши лица. — Инструкторы потом сказали: «Если в небе так закрутит — вспоминай земные тренировки».
Когда Юрий Алексеевич заговорил про «Люльку», я невольно улыбнулся. Наши современные тренажёры в ЦПК, конечно, куда совершеннее, но принцип тот же — тело запоминает, даже когда голова отказывается работать. Я вспомнил свои первые тренировки на центрифуге, когда после восьми g казалось, что лицо сейчас оторвётся от черепа. А потом — тот же восторг открытия: оказывается, человеческий организм может адаптироваться к чему угодно.
— И вспомнили? — вырвалось у кого-то, возвращая меня в реальность.
— Ещё как! — Гагарин серьёзно поднял палец. — На орбите меня развернуло. Я сразу схватился за ручку и мысленно увидел все схемы. Вот почему, — обвёл взглядом зал, — ваши конспекты важнее всех значков и регалий. Без теории нет практики.
— Ну а теперь, — он посмотрел на часы, — кто покажет ваш учебный класс? Особенно интересно, как сейчас аэродинамику преподают.
Вечер пятницы.
Квартира на окраине города.
В полумраке горела только одна лампа под абажуром, отбрасывая на стены причудливые тени. На стареньком патефоне скрипела пластинка с «Rock Around the Clock» — кто-то из гостей притащил её «из-за бугра», и теперь музыка гремела, нарушая тишину советского вечера.
В углу, на потертом диване, сидел Витя Семёнов. В руке он сжимал стакан с дешёвым портвейном, который уже успел пролиться на его новенькие брюки, оставив тёмные пятна. Вокруг шумели, смеялись, парочки прижимались друг к другу в такт музыке, но Виктор словно не замечал этого.
— Ты представляешь? — он хрипло бросил своему другу, Кольке, который сидел рядом, развалившись. — Этот Громов… Громов!..
Он ударил кулаком по подлокотнику, и вино в стакане качнулось, капли выплеснулись через край.
— Весь день только и слышу: «Громов молодец», «Громов организовал», «Громову Гагарин руку пожал»! — он передразнил чей-то голос, скривив губы. — А теперь ещё и отец!..
Виктор резко допил остатки портвейна и швырнул стакан на пол. Тот не разбился, покатился по ковру, лишь коротко звякнув о ножку дивана, но никто не обратил внимания — здесь и не такое видели.
— Приходит вечером, понимаешь? Смотрит на меня и говорит: «Вот Громов — без помощи отца пробился, а ты…» — Виктор замолчал.
Колька, уже изрядно захмелевший, кивнул.
— Да уж… — он неуверенно почесал затылок. — А меня из-за него в аэроклуб не взяли. Говорят, мест нет. Хотя я… я же лучше многих!