В простеньком ситцевом халате и переднике в цветочек она выглядела одновременно хрупкой и сильной. В руках у неё было небольшое полотенце, которым она сейчас вытирала руки.
Мать… Какое-то необъяснимое чувство родства тронуло меня. Будто я знал её всю свою жизнь. Именно свою жизнь.
— Ну наконец-то! Что так долго?
— Мама? — хрипло вырвалось у меня, я и сам поразился, насколько легко мне далось это слово. А ведь я впервые произнёс его. Никогда прежде в своей прошлой жизни я не называл так никого.
Она улыбнулась, махнув кухонным полотенцем:
— Мама, мама, кто ж ещё? Ты чего встал? А кефиру не купил? Ну ладно… разувайся, мой руки — и за стол. Еда стынет.
Я сглотнул комок и кивнул. В этот момент я уже не сомневался, что очутился в новой реальности. В прошлом. Слишком правдоподобно тут пахло борщом, слишком тёплыми были её руки, когда она с улыбкой подошла и поправила мой воротник. Затылком я не поворачивался, нужно ещё будет незаметно смыть присохшую кровь.
Я снова посмотрел на свои руки с родинками и детским шрамом, которого не было в моей прошлой жизни.
«Значит… это теперь моя жизнь», — проговорил я про себя, направляясь к умывальнику.
Я открыл скрипучий кран в ванной, которая никогда не видела кафеля. Вместо этого стены выкрашены в непритязательный зеленый цвет до самого потолка. Помыл руки под струёй прохладной воды, наскоро сполоснул затылок — крови на нем оказалось, на мое удивление, совсем немного. Вытерся о старую, но чистую тряпку, что висела на крючке вместо полотенца. Прошел на маленькую кухоньку и сел за стол. Чуть слюной не захлебнулся. Только сейчас я понял, как голоден. Видимо, перемещение сознания — штука энергозатратная. Ха!
Я уже не присматривался к столу, клеенке, кое-где изрезанной и потёртой. Невозможно было оторвать взгляда от дымящегося борща в тарелке с плавающим пластом сметаны. Она таяла в янтарных прожилках бульона. Суп пах настолько одуряюще, что в животе громко заурчало. Рядом стояла чашка с отварной картошкой, щедро посыпанной свежим укропом, и кусочками солёной селёдки. Чуть дальше — блюдце с ломтиками сала и кляксой горчицы на краешке.
— А хлеб где? — вспомнила мать, снимая чайник с плиты.
Я кивнул:
— В прихожей оставил, в авоське. Щас принесу.
— Да сиди, сиди, я сама.
Она вышла и вернулась с булкой.
— Кефира не было?
— Разбил…
— Уронил?
— Кошку с дерева снимал, ну и… — пробубнил я, уплетая за обе щеки.
Всё равно ведь ей расскажут. Мама вздохнула, но в уголках её глаз заплясали смешинки:
— Мой герой… — она улыбнулась и принялась резать хлеб.
Вскоре на столе появилась плетёная корзинка с аккуратно нарезанными ломтями. Остальной хлеб перекочевал в самодельную деревянную хлебницу на холодильнике.
Первая же ложка борща вызвала у меня вздох восхищения.
— Это самый вкусный борщ в моей жизни, — признался я честно.
«В обеих жизнях», — мысленно добавил я.
Мама рассмеялась, но было видно, что ей приятно это слышать:
— Борщ как борщ. Видать, сильно проголодался, раз так заговорил.
Я ничего не ответил, лишь пожал плечами. От наваристого супа на говяжьей косточке и правда было невозможно оторваться. Только сейчас я в полной мере понял, почему мои коллеги, когда ели что-то вкусное, приговаривали: «Как у мамы.» И я с ними согласен. Теперь согласен. Жена у меня готовила очень вкусно, но этот борщ… Совсем другое.
Закончив есть, я взял в руки фаянсовую чашку с синим узором по краю и сделал глоток крепкого чая. Только теперь я стал разглядывать кухню. На полке, между банкой с сахаром и жестяной коробкой «Красного Октября», стояла знакомая жёлто-красная пачка чая «со слоном». Того самого, индийского.
— Ну что, — мать села напротив, подперев подбородок ладонью, — готов к поступлению?
— Угу, а куда?
— Как куда? — всплеснула она руками. — В техникум. Железнодорожный. Имени Дзержинского. Забыл?
— Да помню, конечно, — отмахнулся я. — Шучу.
— Машинисты всегда нужны, — в её голосе звучала наставительная нотка. — Мы же уже обговаривали. Дядя Женя сказал, что поможет. Закончишь, и зарплата хорошая, стаж… Даже уже на практике будешь получать рублей восемьдесят. А там выучишься — и…
Машинист? Я закашлялся, обжигаясь чаем, и в этот момент заметил дверной косяк с зарубками. В памяти всплыли картинки: мама, прижимающая линейку к моей макушке, мелкие царапины на краске, я, прыгающий и кричащий, что хочу быть космонавтом, и её слова: «Вот до этой отметины дорастёшь, тогда и в космонавты возьмут». И при этом она показывала мне на неокрашенный сучок, дефект на доске — который, казалось, специально оставили так недосягаемо высоко.
Неожиданно для себя я встал и подошёл к косяку. Прислонился спиной — макушка как раз совпала с той самой отметиной, где случайно давным-давно откололся кусочек краски.
— Помнишь, что ты говорила? — я посмотрел на мать. — Когда дорасту — стану космонавтом. Я не пойду в железнодорожный, мама. Я подам документы в аэроклуб имени Чкалова. Потом — в летную академию. А затем…. полечу на Луну.
Я сказал это почти без пауз, вполне успев всё обдумать.
— На Луну? — охнула мать и села на табуретку, прижав руки к груди.
Смотрела на меня широко раскрытыми глазами, думала, что шучу. Но весь мой вид, судя по всему, говорил ей об обратном. Тогда она покачала головой:
— Серёжа, ну что за детские мечты? Космонавты — это единицы, избранные. Туда всех-то не берут. А нам с тобой жить надо, и так тяжело без отца. Машинист — это почётно, надежно. Зарплата хорошая, паёк, бесплатный проезд. Общежитие дадут. Женишься — в очередь на квартиру встанешь. А космонавты — это…
Я слушал мать, она что-то еще говорила, убеждала. Я размышлял, откинулся на табурете, упираясь затылком в прохладную стену. Глаза сами поднялись к потолку, но видел я не трещинки на побелке, не паутинку на плафоне, а… небо… бескрайнее, звёздное…
— С детства не переставал мечтать о небе, — тихо сказал я. — Даже когда делал вид, что «перерос». Я смотрю на потолок и вижу его, оно манит меня. Всегда манит, мам.
Мать вздохнула, переплетая пальцы на столе:
— Синица в руках лучше журавля в небе, сынок… Ты же понимаешь. С твоими оценками… и особенно по физкультуре. С твоим здоровьем…
Я медленно повернул голову. Поймал её взгляд.
В моих глазах — спокойное пламя, упрямое, как заря над степью. Без крика, без вызова. Просто — уверенность. Та, что не спорит. Та, с какой идут до конца.
Мама вдруг замерла, перестала доказывать. Словно что-то в моем взгляде отозвалось в ней. Глубоко. Как будто впервые увидела не мальчика — мужчину.
— Я справлюсь, — сказал я. — Поступлю. И первым высажусь на Луну. Ты ещё увидишь.
На кухне повисла тишина. Только ходики на стене отмеряли время, не зная, что оно — уже другое.
Мама смотрела на меня долго. Потом уголки её губ дрогнули, и она неожиданно — почти смущённо — улыбнулась.
— Ладно… Попробуй. Но если не получится — в техникум ещё успеем, договорились?
Она встала и, проходя мимо, тихо потрепала меня по волосам — так, как делала когда-то.
Я вдруг вспомнил это движение — будто оно жило во мне всегда. И понял, что не могу ее подвести.
Она молча принялась убирать со стола, но я заметил, как дрогнули её пальцы.
То ли от волнения, то ли от гордости. То ли от того, что мальчик за кухонным столом, только вчера приносивший ей дневник — вдруг вырос.
Глава 3
После разговора с матерью я отправился в свою комнату. Открыл дверь и только хмыкнул. Комната была небольшой, но всё-таки уютной. Металлическая кровать-сетка с блестящими шарами-набалдашниками на спинках, поверх серое шерстяное одеяло в клетку. От него пахло хозяйственным мылом и солнцем. В углу стоял письменный стол из тёмного дерева с откидной крышкой, где аккуратно стояли чернильница-непроливайка и деревянная подставка для ручек.
Над кроватью — вырезки из газет: чёрно-белая улыбка Гагарина, схема ракеты «Восток». Бумага, приколотая несколько лет назад, пожелтела по краям, но смотрелись эти предшественники постеров, как иконы — можно даже сказать, намоленные.
На комоде — рижский радиоприёмник «Спидола», неказистый, желтый, но гордый. Один из самых распространенных транзисторов эпохи. Рядом — самодельная чуть в пыли модель самолёта, склеенная из деревянных реек. Крыло только слегка погнуто, но держится. Видно, делал с душой.
Я подошёл ближе. Провёл рукой по поверхности стола. Снова взглянул на стену с газетными вырезками и вдруг понял: не случайно я попал в этого парня.
Вовсе не забывал Серёжа свои мечты. Только не смог сделать их целями
В нём жило настоящее, ясное желание летать. Зародилось давно и жило долго, до самого последнего времени. Но всё-таки угасло — может, кто-то подсмеялся, может, родственники убедили жить земным, реальным, метить не в звёзды, а в зарплату поудачнее, ну или просто струсил…
Он перестал следить взглядом за журавлём в небе, хотя знал — он всё ещё там, только подними глаза. Но вот теперь — я здесь, и всё будет иначе. Я не позволю мечте снова угаснуть. Пусть горит, пусть зажигает каждое моё дело.
А для начала нужно разобраться с документами. Где прежний Сергей их хранил? Я снова обвёл взглядом комнату и остановился на комоде. Начну поиски с него, вряд ли под подушкой. Подойдя к комоду, открыл верхний ящик и увидел картонную папку, перевязанную тесёмкой.
Подхватил папку, включил радиоприёмник и сел за стол. Развязал тесёмку. Есть! Оно!..
Первым делом увидел своё свидетельство о рождении: «Громов Сергей Васильевич, родился 12 марта 1946 года».
«Значит, мне действительно восемнадцать лет. Самый подходящий возраст для аэроклуба», — подумал я, перебирая бумаги.
Вот и школьный аттестат с оценками. Я пробежался по ним глазами. Не густо, но сойдёт, хотя особенно меня расстроила тройка по физкультуре. Я задержал взгляд на фамилии: «Громов Сергей Васильевич». Звучало гордо, почти как имя героя из любимых фантастических романов, которые стояли у меня на книжной полке рядом с учебниками в моей прошлой жизни.