— Так точно, товарищ майор.
Крутов сжал губы, но во взгляде читалось одобрение:
— Ты ведь рвёшься в Качу досрочно, так?
Я кивнул.
— Так точно.
Экстерн — единственный шанс попасть в Качинское училище до весны. Но для этого нужно сдать программу на три месяца раньше.
— Участие в показательных выступлениях — это хороший шанс показать себя. Если справишься — комиссия рассмотрит твое досрочное завершение обучения. Если нет… — он многозначительно посмотрел на меня.
— «Если нет» — не будет, товарищ майор… Я справлюсь, — наконец, я понял, к чему клонит Крутов.
Он хмыкнул:
— Посмотрим. Мы отобрали несколько пар. Кто подготовится лучше, тот и будет выступать. Завтра в шесть утра на аэродроме. Будем отрабатывать. Свободен.
Я встал, отдал честь и направился к выходу. Но на пороге обернулся:
— Товарищ майор, а почему именно наша пара?
Крутов усмехнулся:
— Потому что ты — лучший из новичков. Я вижу твой потенциал уже сейчас. А он — самый… опытный. Посмотрим, что из этого выйдет.
Выйдя из кабинета, я остановился у окна в коридоре. На аэродроме уже кипела работа — механики возились у самолётов, готовя их к утренним полётам. Где-то там был и мой Як. Седьмое ноября скоро и времени на подготовку с каждым днём всё меньше. А если учесть, что погода может испортиться, реальных тренировочных дней останется и того меньше.
Мысленно я прошёлся по плану дня: утром полёты, потом теория, затем тренажёры. Насыщенно, но этого всё равно мало. Нужно больше.
Глава 23
Холодный октябрьский ветер гулял по летному полю, шурша сухой травой у рулежки. Я подтянул шерстяной воротник свитера, подходя к стоянке. Наш Як-18 уже прогревали — механик (дядя Петя, бывший фронтовик) в промасленном комбинезоне копошился у двигателя, изредка покрикивая мотористу:
— Вань, дай оборотов, бля! Не видишь — масло как кисель!
— Сам ты кисель, старый! — огрызнулся тот неслышно, но тут же громко добавил: — Сейчас, Петрович!
— Три минуты задержки, курсант, — голос Смирнова прозвучал за спиной.
Он стоял, заложив руки за спину, в потёртой кожанке — такой же, как у всех инструкторов. Лицо его не выражало ни одобрения, ни раздражения — просто констатация факта.
— Так точно, товарищ майор. Больше не повторится, — четко ответил я, принимая стойку «смирно».
Смирнов кивнул в сторону высокого широкоплечего парня в синей летной куртке с нашивками аэроклуба. Тот профессиональным движением проверял люфт элеронов, пальцы скользили по поверхности крыла, как у музыканта перед концертом.
— Борисов Иван, твой ведущий на показательных, — представил Смирнов. — Мастер спорта, три года в аэроклубе.
Борисов медленно развернулся. Его движения были точными, без лишней суеты. По нему было видно, что в кабине чувствует себя как дома.
— Значит, ты тот самый Громов, — сказал он. вроде бы, нейтрально, но в голосе улавливалась легкая насмешка. — Слышал, Лисин тебя хвалит. Ты хоть раз в паре летал?
— Нет. Но держаться в строю умею.
— На учебных — одно, — он бросил взгляд на Смирнова, — а в паре с ведущим новички обычно или отстают, или лезут вперёд.
Смирнов, наблюдавший за разговором, нахмурился:
— Хватит трепаться. Программа на сегодня следующая, — он затянулся папиросой и выпустил в воздух густую струю дыма. — Мы с Громовым летим в спарке — он управляет, я страхую. Борисов ведёт пару. Взлёт, сближение, два виража с креном 30 градусов. После — разбор полётов.
— Есть, — коротко ответили мы оба.
Борисов кивнул, но в его взгляде читалось сомнение. Когда Смирнов отошёл принять доклад механиков, он наклонился ко мне и шепнул вполголоса:
— Слушай, пацан…
— Я не пацан, — спокойно перебил я. — Мы оба курсанты.
Он замер на секунду, затем усмехнулся:
— Ладно. Тогда слушай, курсант. На показательных будут иностранные делегации. В прошлом году в Будапеште наши оплошали и строй развалился. Я такого не допущу.
Я поправил шлем и сухо заметил:
— Бывает… Но у меня другие планы.
Борисов на секунду задержал на мне взгляд, затем, подумав, добавил:
— Если почувствую, что ты не тянешь — скажу Крутову сразу, — закончил он, хлопнув меня по плечу с преувеличенной дружелюбностью.
— Не беспокойся, — я аккуратно снял его руку. — Ты делай своё дело, я — своё.
В его глазах мелькнуло раздражение, но в этот момент вернулся Смирнов:
— Ну что, орлы, готовы?
— Так точно! — ответил я.
Борисов лишь молча кивнул, поправляя шлем.
Взлетели по коробочке — Борисов впереди, мы следом. Двигатель ревел ровно, рули слушались чётко. Первый вираж прошёл нормально, но на втором Борисов вдруг резко увеличил крен до 45 градусов, хотя по плану было 30.
Я стиснул ручку управления, чувствуя, как самолёт пытается сорваться в скольжение. Включил триммер руля направления, парируя разворот педалями. Машина послушалась, но дистанция уже увеличилась метров до семидесяти.
— Громов, подтянись! — раздался в шлемофоне голос Борисова. В его тоне слышались раздражение и… Самодовольство?
— Сделаю, — ответил я, плавно добавляя газ.
На посадке Борисов сделал неожиданный манёвр — вместо стандартного захода резко развернулся и сел «по-походному», без выдерживания. Мне пришлось крутить «коробочку», чтобы не потерять дистанцию.
Когда заглушили двигатели, Борисов вылез из кабины и направился ко мне, срывая шлем:
— Ты что, спать вздумал там? Я тебе не нянька, чтобы за тобой бегать!
Я отстегнул привязные ремни, чувствуя, как наливаются свинцом мышцы после борьбы с управлением:
— По программе — крен 30 градусов. Ты дал 45 без предупреждения. Ты нарушил строй. — Мои пальцы автоматически проверили состояние рулевых тяг — привычка после каждой посадки.
Борисов фыркнул, бросая перчатки на крыло:
— В реальном полёте никто по транспортиру углы не меряет! Нужно уметь подстраиваться!
— Подстраиваться можно, но дурковать — нельзя, как ты это сделал сейчас… — ответил я. — Твой резкий разворот создал опасный воздушный поток. Если бы не своевременная коррекция триммерами… Мы бы уже размазались по полосе после твоего «походного» захода.
Борисов сделал шаг вперёд, но в этот момент раздался резкий свист. Смирнов стоял в трёх шагах, держа в зубах потушенную папиросу.
— Разбор окончен? Теперь моя очередь. — сказал он тихо, но так, что ещё немного и по земле побежит изморозь от его тона. — Борисов, ты что, на цирковое шоу записался? 45 градусов в учебном полёте? А «походная» посадка без предупреждения — это вообще нонсенс!
Он резко повернулся ко мне:
— А ты, Громов, чего молчал? Видишь, что ведущий гонит херню — доложить надо было! Не молчать! И не пытаться исправить чужие ошибки самостоятельно вместо чёткого доклада. Амбиции, мать их! На то я и сижу во второй кабине!
Смирнов швырнул окурок на бетонку и раздавил его сапогом:
— Оба дураки. Борисов — потому что зазнался. Громов — потому что геройствует почём зря, — он достал папиросу и снова прикурил. — Завтра повторяем. Борисов, выдай стандартные 30 градусов без самодеятельности. Иначе заменим тебя. Громов, при любом отклонении докладывать мне сразу. И запомните оба, — он по очереди навёл на нас указательный палец, — в небе нет места ни лихачеству, ни геройству. Только точный расчёт. Всё, на разбор в 16:00. Свободны.
С тех пор всё и завертелось. Почти три недели. Двадцать дней упорных тренировок, разборов, бесконечных повторов одних и тех же манёвров.
Первые дни были самыми напряжёнными. Помимо высоких нагрузок, поведение Борисова было вызывающе-провокационным. Он вел себя как заведённый. То давал резкие развороты, то применял неожиданные смены темпа, а затем были провокационные замечания после каждого полёта. Я отвечал чётко, без лишних эмоций — просто делал свою работу. Делом, а не словом доказывал свою правоту.
Перелом в наших взаимоотношениях случился на пятый день слаживания. Борисов дождался меня у выхода из аэроклуба, когда стемнело.
— Слушай, Громов, — он говорил тихо, без обычной ехидцы. — Для меня это выступление — шанс. Шанс выйти из тени отца. — Он резко затянулся, бросил окурок. — С детства я слышу, что должен не опозорить фамилию отца. А если я делаю успехи, слышу что-то вроде: ну ты же сын Борисова, оно и понятно… — последнюю фразу он произнёс изменившимся голосом, будто изображая кого-то.
Я молчал, давая ему выговориться. Борисов вздохнул, взъерошил волосы и посмотрел на меня:
— Я знаю, что ты рвёшься в Качу. И даже где-то завидую твоим смелости и упорству. По правде говоря, тогда, в первый день, я специально дал тебе 45 градусов. Хотел проверить. — Он усмехнулся. — Ты выдержал.
Мы ещё час общались на разные темы, обсуждали нюансы, которые нужно отработать, а когда мы разошлись, то стали если не друзьями, то командой. Именно с этого момента всё изменилось. Мы начали работать как единый механизм. Борисов больше не лихачил, а я научился предугадывать его манёвры. К началу третьей недели наш строй стал чётким, как у опытного экипажа.
Катю я видел пару раз мельком. У нас состоялся разговор. Я объяснил ей всё. Хотя этого, как оказалось, и не требовалось — она понимала всё и без моих объяснений, следила за нашими успехами и всячески старалась поддержать.
Ребят из группы тоже практически не видел. Только в классе да на практических занятиях. Даже в столовой мы не успевали пересекаться.
Дома я бывал редко. Возвращался затемно, разогревал на плите то, что оставила мать, проглатывал ужин и падал в кровать. Отца не видел почти. Он исчезал куда-то с утра и возвращался ещё позже, чем я. Поэтому мы почти не пересекались.
И вот, наконец, наступил день икс — Седьмое ноября.
Мы с Борисовым стояли возле наших Яков, дожидаясь сигнала к старту. Утро выдалось чуть морозным, но ясным — идеальная погода для полётов.
Трибуны были заполнены до отказа. На передних рядах — иностранные делегации: немцы в тёмно-синих мундирах, чехи с «Практикой» в руках, несколько поляков в гражданском. За ними сидели наши: военные в парадной форме, представители ЦК, корреспонденты «Красной звезды» с блокнотами наготове.