Все время, пока он прилаживал катушку к удилищу, продевал леску через кольца, привязывал блесну, пока они пили горячий кофе с бутербродами, его не покидало ощущение какой-то неотделенности, неразрывности. Точно он был неотделимой частью плывущего облака, бумажной полоски тумана, склонившегося к воде дерева, — всего земного и сущего. Никогда прежде Саня не испытывал столь странного чувства. Один, без Наташки, приходил к озеру с шумной ватагой таких же здоровых, молодых, сильных летчиков, с удальской бесшабашностью забрасывал спиннинг, ощущая приятную тяжесть в руке, вытаскивал зеленоватых щук и полосатых горбатых окуней, радуясь рыбацкой удаче, варил уху, но никогда — ни единого раза — не заглядывал в глубь себя, не слышал в себе отзвуков птичьих трелей, печального шепота деревьев, не подслушивал разговор волны с берегом. А тут, на берегу, весь мир отражался в нем, как в зеркале, точно какая-то сила затронула неведомые, неизвестные ему самому струны, и они звучали негромко, едва слышно, но отчетливо. Почему так происходит, думал он, откуда идет это ощущение неотделенности, сопричастности? Как приходят эти удивительные звуки?
Он мучительно копался в себе, стараясь понять природу странных превращений, их первопричину, но так ничего и не понял: ни на берегу, ни на рыбалке, ни вечером, когда провожал Наташку. Лишь теперь, спустя несколько дней, в пустом коридоре скорого поезда, несущегося в Москву, тайна открылась во всей полноте и отчетливости. Открытие началось с улыбки. Сначала Саня почувствовал свою беспричинную улыбку, потом заметил, что смотрит в окно совсем не так, как прежде, — взгляд не скользит по местности, по крышам деревенек, а как бы впитывает в себя мир, вбирает его полноту, и хочется, ужасно хочется представить жизнь за окнами мелькающих домов, представить такой, какая она есть — со всеми горестями и радостями. И когда старлей доблестных ВВС поймал себя на этом желании, разрозненные детали прошлого и настоящего сплелись в тугой узел и Саня ясно, отчетливо понял: первопричина его удивительных превращений в Наташке. Все эти дни она учила его видеть. Не смотреть, а видеть. Показывая звезды, шум леса, шепот воды, неповторимость окружающего, Наташка как бы готовила своего товарища к чему-то большому и трудному, что предстояло преодолеть в будущем, создавала настроение, микроклимат, заряжая Саню впрок энергией положительных эмоций, чтобы он смог до конца пройти жесткий и трудный отбор в отряд космонавтов и не сорваться. Незаметно, исподволь, Наташка готовила его к тяжелому бою. А он, дурак, ничего не видел, не замечал и все понял страшно поздно, когда уже нельзя пожать руки, нельзя сказать даже обыкновенное «спасибо». Но он все-таки понял — это было главное — и, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, стал искать в вечернем небе желтоватую звезду Проциона, альфу Малого Пса. Он искал, кажется, целый час, но ничего не нашел. Посмотрев в расписании, привинченном около купе проводника, время прибытия поезда в Москву, отправился спать.
— А, служивый, — один из соседей по купе, мужчина средних лет с обрюзгшим лицом и в помятом костюме, поднял голову. — Загулял, загулял, братец. Нехорошо компанию оставлять на целый день!
— Я звезду одну искал.
— Звезду? А на кой лях она тебе сдалась? Садись лучше, в подкидного дурака сыграем!
— Спасибо, мне нужно выспаться.
— Дело хозяйское. Мешать не будем.
Быстро разобрав постель, Саня нырнул под одеяло. Приглушенно стучали колеса, вагон мягко покачивало, потом звуки пропали. Бесшумно, одиноко, распластав, как птица, сильные крылья, он парил высоко над землей, чувствуя необыкновенную легкость и счастье. Ни одного звука не раздавалось ни в небе, ни на земле: казалось, он летит в не потревоженном никем и безмолвном пространстве. В полной тишине внизу проплывали изумрудно-зеленые леса, поля спелой пшеницы, надвигалось ослепительной синевой прозрачное — до дна — озеро. В озере резвились рыбки. Саня отчетливо видел стайки окуней с красными плавниками и хвостиками, осторожных плоских подлещиков, быстрых серебристых плотвичек. Слегка накренив тело, он вошел в широкий вираж и, бесшумно опустившись вниз, заскользил над водой, ощущая ее близкую свежесть и теплоту.
Он летел по направлению к Солнцу.
Огромный огненный шар, словно живое существо, погружался в синее озеро. Тонкая золотая нить тянулась от светила по воде, Саня летел вдоль этой нити, почти касаясь ее крылом, а солнце все больше и больше погружалось в озеро. Когда над горизонтом остался лишь узкий, сверкающий серпик диска, тающий прямо на глазах, как снежинка на теплой ладони, как время в песочных часах, Саня почувствовал вращение вселенной. Галактики, туманности, звездные скопления, черные дыры, он сам — все неслось и вращалось в безмолвии, все уходило и таяло. И золотой луч, едва скрылось вечное солнце, тоже погас и растаял, вспыхнув лимонно-красными отблесками. От воды сразу подуло прохладой и ночной сыростью. Крылья отяжелели. Он взмыл вверх, чтобы в последний раз увидеть кусочек солнечного диска, но тут чей-то далекий голос неясно и тихо позвал его с Земли:
— Ста-а-а-а… лейте-на-ант…
Краски стерлись, беззвучие пропало. Руки-крылья, ноги, тело еще жили легкостью полета, но сон уже прошел. Подчиняясь властной воинской привычке, Саня открыл глаза.
Поезд подходил к Москве.
Глава 13Одиночество
Генерала Матвеева в столице не оказалось.
— Позвоните через неделю, — вежливо предложил голос в телефонной трубке.
— Николай Дмитриевич в командировке?
— Позвоните через неделю, — так же вежливо и бесстрастно, будто автомат, повторил голос.
Саня расстроился. Втиснувшись в несущийся человеческий поток, спустился в подземелье метрополитена и — точно попал на быстринку бурной реки. Мощное течение подхватило, понесло, швырнуло в дверь вагона электропоезда, прижало к стене, «…торожно, двери закрываются! Следующая станция…овская» — раздался в динамике женский голос. И старлей доблестных ВВС мужественно доехал до станции…овская, зажатый горячими телами, как тисками, со всех сторон, вытер на эскалаторе платком взмокшее лицо и сразу понял: гулять по Москве не будет! Не пойдет, как мечтал, на Красную площадь, на улицу Горького, на Калининский проспект, на Пушкинскую площадь, не станет толкаться по шумным улицам и ждать зеленого сигнала светофора на переходах. Все силы — до последней капельки — сохранит для тяжелого испытания и сейчас же, немедленно отправится к месту назначения!
На вокзале, посмотрев расписание движения пригородных поездов, он взял билет и торопливо пошел на платформу — электричка отправлялась через четыре минуты. Выбрав полупустой вагон, устроился у окна. Мимо, точно на экране телевизора, голыми полустанками, зелеными елями, черными водоемами, пустынными полями проплывало Подмосковье. Падал снег — редкий, медленный, пушистый. Большие мохнатые снежинки прилипали к стеклу и таяли, сползая в сторону. Неожиданно кругом потемнело, снег повалил сильно и густо, окно матово запотело, изображение на экране погасло. Саня хотел было протереть стекло, но передумал, — обгоняя время, воображение уже рисовало конечную точку его путешествия: огромное, ультрасовременное здание из стекла, металла и бетона; в просторных, ярко освещенных залах с фантастическими пультами и приборами величественно шествовали люди в белых халатах. В креслах недвижно сидели кандидаты в отряд космонавтов. Что-то наподобие металлических шлемов стискивало их головы. От шлемов тянулись жгуты разноцветных проводов. Мерно гудели электронно-вычислительные машины. На экранах осциллографов стремительными всплесками бились синие и зеленые кривые — эскулапы исследовали мозг, сердце, нервную систему, проверяли реакцию. На огромных — во всю стену — табло то и дело вспыхивали пожаром красные надписи: «Негоден!.. Негоден!.. Негоден!..». И несостоявшиеся космонавты, отстегнув датчики и сняв с груди присоски, понуро выходили в маленькую черную дверь. Едва они исчезали, как в центральном зале бесшумно распахивалась массивная стеклянная перегородка и самодвижущаяся дорожка выбрасывала эскулапам новые жертвы. Могучие санитары, подхватив несчастных под руки, со злорадной усмешкой усаживали в освободившиеся кресла, и стены лаборатории тотчас окрашивались синим, зеленым, кроваво-красным светом. «Негоден!.. Негоден!..» — полыхало на табло.
«Следующая станция…» — зазвенел в динамике голос машиниста, и Саня услышал название своей станции.
Вздрогнув, как от удара, старлей доблестных ВВС взял чемодан, вышел в тамбур. Перед глазами, точно кадры из страшного научно-фантастического фильма, еще стояли кровавые табло, черные ряды кресел, мигающие экраны осциллографов. Саня почувствовал холодную нервную дрожь — ему предстояло пройти через весь этот ад и не сорваться. Что в действительности ждет его? Он не знал этого. Слышал только: отбор в отряд космонавтов проводится настолько жестко, что режутся даже здоровые летчики, успешно аттестованные обычной ВЛК — врачебно-летной комиссией. При тщательном обследовании в их организме находят скрытые, не обнаруженные прежде дефекты и, случается, списывают с летной работы. «Будешь проходить испытания на космонавта, а получишь заключение на пенсию», — шутили бывалые люди.
Вспомнив эту фразу, услужливо вытащенную сознанием из темных закоулков памяти, Саня помрачнел. «А вдруг и у меня есть какие-нибудь дефекты, — подумал он. — А вдруг отлучат от неба, от самолетов, спишут с летной работы? Как жить тогда? Может, пока не поздно, рвануть назад, отказаться?» Первый Сергеев, эмоциональный и впечатлительный, заметался в поисках решения — неизвестность была для него остра и томительна. Но второй Сергеев, решительный и строгий, уже вышел из тени, заставил старлея доблестных ВВС успокоиться, и он ровным, хотя и не совсем уверенным шагом ступил на платформу.
Кругом стоял притихший лес: справа небо подпирали дремучие ели и сосны, слева белой стеной тянулся молоденький березняк. Ничто не нарушало величественной тишины и безмолвия. В березняк — прямо от железнодорожного полотна — уходила прямая асфальтовая дорожка, блестящая и мокрая от талого снега; в хвойный лес вела узенькая, горбистая тропинка. Саня подумал немного и выбрал асфальт. Пройдя немного намеченным курсом, огляделся. Вдоль дорожки, как в парке, стояли веселые разноцветные скамеечки, гнутыми подковами высились на фоне голых деревьев ртутные фон