— Двадцать пятый, глиссада хорошая, — прозвучал голос руководителя полётов. — Продолжайте снижение.
Все, кто знал о споре капитана и подполковника, замерли. Сам Максимыч стоял рядом, подбоченясь, его взгляд был прикован к приближающемуся самолёту, но уголок губ был приподнят, обозначая едва уловимую улыбку. Я тоже не отрывал глаз и внимательно следил за посадкой.
«Спарка» шла точно на «блин». Выравнивание началось метров за двадцать до бетонки. Самолёт плавно приподнял нос, погасив вертикальную скорость. Касание! Лёгкое, почти невесомое. Казалось, колеса коснулись бетона точно в центре бело-красного круга. Не было ни подскока, ни крена. Только негромкий визг покрышек и сразу же после — плавное прижатие к полосе основными стойками шасси. Переднее колесо мягко опустилось следом.
— Двадцать пятый, касание… в пределах маркировки, — донеслась оценка с КП и с небольшой паузой тот же голос добавил чуть тише: — Чистая работа, Павел Иванович. — В голосе руководителя полётов слышалось нескрываемое уважение.
— Двадцать пятый, понял. Благодарю, — ответил подполковник, его голос в динамиках звучал ровно, но я услышал в нём едва заметное удовлетворение.
Самолёт покатился по полосе, сбрасывая скорость, затем свернул на рулёжку. На земле у КП раздались сдержанные одобрительные возгласы. Даже суровые лица техников смягчились. Это была посадка высшего пилотажа, демонстрация абсолютного мастерства и чувства машины.
Максимыч хмыкнул, поворачиваясь ко мне. В его глазах не было раздражения, только азарт и вызов.
— Чисто, — признал он. — Старый лис ещё в силе. Ну что ж, Громов, теперь наша очередь показать класс. Не подведи. Идём к машине. Наш 33-й уже готов.
Он тронул меня за плечо, и мы направились к другой «спарке», где уже суетились техники. Сердце застучало чаще. Теория, тренажёры, полёты на Яке — это одно. А вот реактивная «спарка»… Это был уже совсем другой уровень. Я глубоко вдохнул прохладный воздух. Время думать прошло. Пора лететь.
Наш «33-й» уже стоял готовый к полёту, техники суетились рядом, осматривая его.
— Обходи, смотри как следует, Громов, — бросил капитан, на ходу снимая летную куртку и оставаясь в комбинезоне. — Хоть техники и проверили, но пилот сам должен осмотреть машину, на которой полетит.
Я согласно покивал и принялся осматривать самолёт. Стойки у шасси чистые, пневматика с нормальным давлением, никаких потёков масла или топлива. Обшивка целая, элероны ходят свободно, без заеданий. Рули высоты и направления на месте. Створки ниш шасси плотно прилегают. Стыки, заклепки… Всё как по учебнику, всё знакомое до мелочей. Даже рядом с таким мастером, как Максимыч, расслабляться нельзя. Машина не прощает небрежности.
Закончив осмотр, я подошел к задней кабине. Техник уже снял колпак с фонаря. Я поставил ногу на специальную ступеньку на борту фюзеляжа, ухватился за ручку на козырьке фонаря и ловко забрался внутрь. Я устроился в кресле, начал пристегивать привязные ремни: сначала поясной, потом плечевые. Поставил ноги на педали руля направления. Рука легла на ручку управления, пальцы привычно нашли тумблеры радиостанции и триммеров. Ощущение было… знакомо-новым. Как вернуться в старый, но отремонтированный дом. Металл, краска, специфический запах кабины реактивного самолета — смесь из топлива, гидравлической жидкости и озона от приборов. Запах скорости.
Выглянув наружу, я увидел, что Максимыч не спешит занимать переднюю кабину. Он стоял рядом, задумчиво разминая шею, его взгляд скользнул по полосе, к тому самому «блину». Потом он огляделся и свистнул, резко и пронзительно, как делают бывалые люди, чтобы перекрыть шум, царящий на аэродроме, и поманил кого-то рукой. Спустя несколько минут к нему подбежал молоденький техник, который нёс тяжёлый на вид небольшой прямоугольный предмет. Такие иногда валялись на мастерских и использовались для всяких хозяйственных нужд или просто как пресс.
— Дай-ка сюда, — буркнул Максимыч, выхватывая у него увесистую болванку. Техник растерянно заморгал, но вопросы задавать не стал, а просто отдал требуемое. Капитан развернулся и твёрдым шагом направился прямо к центру взлётно-посадочной полосы, к красно-белому кругу «блина».
Я наблюдал, сначала не понимая его замысла. Он дошел почти до центра метки, остановился. Затем, с театральным жестом, снял с головы свою фуражку и положил её на бетон чуть левее самого центра «блина». Сверху положил тот самый предмет. Тяжелая болванка надежно придавила фуражку, никакой ветер теперь был ей не страшен.
«Вот это номер!» — мелькнуло у меня в голове. До меня дошло. Это не просто спор о точности посадки. Это вызов самому себе, Павлу Ивановичу, и всем, кто смотрит. Капитан задумал не просто посадить многотонную машину так, чтобы колесо шасси не просто попало в круг, а подкатилось к фуражке. Это уровень запредельного трюка, помноженный на высочайшее лётное мастерство. Рискованный, дерзкий… и по-максимычевски азартный.
Оглядев дело рук своих — фуражку посреди бетонной пустыни полосы — капитан удовлетворенно отряхнул руки, словно стряхивая пыль. На его лице появилась уже знакомая хитрая ухмылка. Он развернулся и бодро зашагал обратно к самолету.
Максимыч ловко взобрался в переднюю кабину, устроился, пристегнулся. Я отметил, что движения его были быстрыми и точными, ни на мгновение не сбился. Он надел шлемофон, подключил разъёмы. Его голос, слегка приглушенный стеклом фонаря и шлемофоном, прозвучал в моих наушниках:
— Штурман, связь, управление?
— Штурман к полёту готов! Связь работает, управление свободно! — отрапортовал я по форме, проверив свободу хода ручки и педалей.
— Отлично. Запуск! — скомандовал он, уже не мне, а техникам снаружи.
По привычному ритуалу техник подал знак — круговое вращение руки над головой. Максимыч включил стартер. Сначала послышался нарастающий вой турбины, затем глухой хлопок — вспышка пламени в двигателе, и вот он — оглушительный, грохочущий рёв двигателя. Самолёт задрожал, как живой. Пламя и густые клубы чёрного дыма вырвались из сопла, поползли по бетонке, гонимые ветром. Вибрация пронизывала все тело, через кресло, через педали. Не привычный, почти нежный гул Як-18А. Это был грохот настоящей боевой реактивной машины. Мощь.
— Поехали! — крикнул Максимыч в шлемофон, уже не сдерживая азарта. Его голос перекрывал рев.
— Так точно, товарищ капитан! — отозвался я, крепче взявшись за ручку.
Мы начали руление. Вибрация сменилась тряской на стыках бетонных плит. Я смотрел вперед, поверх головы Максимыча, на бесконечную ленту полосы. И тут, краем глаза, заметил знакомую фигуру с той стороны аэродрома, где стояла белая палатка медпункта и машина «скорой». Белокурые волосы, собранные под пилоткой медработника, прямой стан.
Наташа.
Она стояла, отставив одну ногу чуть вперёд для устойчивости против ветра, и пристально смотрела в нашу сторону. Вся её поза выдавла напряжение. Не знаю, что она там читала по нашим фигурам в кабинах и какие мысли витали в её прелестной головке, но смотреть на нее сейчас мне было… Некогда.
Я отвёл взгляд от девушки и сосредоточился на полёте. Всё лишнее — прочь. Остался только рёв двигателя, вибрация, показания приборов перед глазами и твердая рука капитана на ручке управления передней кабины.
Мы вырулили на исполнительный старт, развернулись строго против ветра. Полоса перед нами казалась бесконечной.
— Земля, тридцать третий, взлёт по готовности! — доложил Максимыч, его голос в наушниках звучал без тени былого азарта. Он тоже отбросил сейчас всё лишнее.
— Тридцать третий, Земля. Взлёт разрешаю. Курс двести сорок, ветер двести сорок, пять метров. Полоса свободна до конца.
Капитан плавно, но уверенно двинул РУД вперед. Рёв превратился в оглушительный, вселенский грохот. Меня прижало к креслу. Голова сама собой откинулась на подголовник. Самолёт рванул вперёд с огромной силой.
Пейзаж за фонарем поплыл, сливаясь в серо-зелёную полосу. Стрелка указателя скорости стремительно поползла вправо Через триста с небольшим метров Максимыч плавно взял ручку на себя. Нос «спарки» приподнялся. Ещё мгновение, толчок и тряска прекратилась. Мы были в воздухе! Шасси со стуком убрались в ниши. Земля резко поплыла вниз и назад с невероятной скоростью.
Максимыч вел машину уверенно, жёстко. Перегрузка прижимала к креслу. Я смотрел на землю, стремительно уменьшающуюся и внутренне ликовал — вот оно, то самое чувство целостности! Я стал скользить взглядом по местности.
Вот казармы училища — крошечные коробочки. Вот рулёжные дорожки, по которым мы только что ехали. Вот Волга. Широкая, могучая, серебристо-серая лента реки, поблёскивающая под мартовским солнцем, разрезающая бескрайние степи. По ней ползли, оставляя мелкие усы кильватерных струй, буксиры с баржами.
А вот и сам Волгоград. Раскинувшийся на правом берегу. А вот и Мамаев курган. С этой высоты открывался прекрасный вид на Родину-мать — символ страданий и Победы. Вид был грандиозным, дух захватывало. Сердце сжалось от гордости и чего-то ещё, глубокого, щемящего. Моя страна. Моё небо.
— Начинаем упражнения! — голос Максимыча в шлемофоне вернул меня к реальности. — Первое — «змейка» с креном сорок пять! Приготовился!
— Приготовился! — откликнулся я, переводя взгляд на приборы и вперёд, на линию горизонта.
Максимыч давал задания чётко, без лишних слов. Виражи с заданным креном. Развороты на строго определенные курсы. Горки с выходом на конкретную высоту. «Восьмёрки». Он пилотировал требовательно, не церемонясь, выжимая из машины и из меня всё возможное.
Реактивный МиГ вёл себя иначе, чем поршневой Як. Он был быстрее, инерционнее, требовал упреждающих действий. Перегрузки на виражах были ощутимее, вдавливая в кресло. Воздушные потоки швыряли машину, заставляя постоянно работать рулями.
Но я ловил кайф!
Каждое движение было выверенным, каждое исправление крена или тангажа — точным. Да, в этой жизни Сергей Громов только осваивал полёты, но сознание матёрого Алексея Горского пело от восторга и удовольствия. Я снова танцевал со стихией.