А ведь в этой истории сквозила своя особая философия: начальство можно переиграть, если действовать в рамках их же правил.
— Размеры? — внезапно перепрыгнул на другую тему Гришка, доставая из-под лавки потрёпанный сантиметр.
— Кухня — два с половиной на три, коридор два на полтора, — ответил я с задержкой, не сразу поняв, о чём он. Так и хотелось ответить ему: «Приборы», как в том анекдоте.
Гришка задумчиво почесал переносицу, затем резко встал. Видимо, позабыл, что играет в старого и немощного. Я это почти сразу заметил. То он ковылял, будто развалина, то его движения были резкими и точными. В общем, интересный старик. С ним точно не соскучишься.
Вытащив из-под груды мешков ключ на ржавой цепи, он махнул мне:
— За мной. Только не шуми — крысы тут злые, прошлой зимой прорабу палец отгрызли. — И снова непонятно: шутит он или серьёзно.
В углу бытовки он отодвинул фанерную панель, за которой оказался тайник. Полумрак озарился аккуратными штабелями: краска в вёдрах с замазанными этикетками, рулоны линолеума, перетянутые проволокой, даже пачка бельгийских обоев с цветочками.
— Вот, — он ткнул заскорузлым ногтем в рулон, — узор «под паркет». Чешский. По документам брак, а на деле — царапина с тыльной стороны.
Вынос Гришка организовал со знанием дела. Завернул рулон в брезент от дождя и сунул мне в руки. После, кряхтя как столетний старик, провёл меня через дыру в заборе.
— Скажи Боксёру, что мы в расчёте, — бросил он мне вдогонку.
— Спасибо, Гриша, — ответил я ему. — Передам. Бывай.
Махнув мне на прощанье, старик развернулся и зашаркал обратно к будке, нарочито громко причитая: «Ох, спина, совсем замучила, окаянная…». Но в свете фонаря я заметил, как он ловко перепрыгнул лужу, даже не сбавляя шага.
«У каждого свои причуды», — подумал я и зашагал к дому.
Глава 4
Следующее утро началось с сюрприза. После пробежки я сидел на кухне, завтракал и читал газету под шипение сковороды, на которой дожаривалась последняя партия драников. Я протянул было вилку к аппетитному кусочку на своей тарелке, когда на кухню влетела мать с таким видом, будто она решила брать её штурмом.
— Сереженька, представляешь! — Радостно прокричала она, размахивая синим кухонным полотенцем, словно флажком на первомайской демонстрации. — Папа наш нам новую мебель достал! Румынскую! Диван-кровать «Дружба» и стенку с зеркалом! С ума сойти можно!
Вилка моя замерла на полпути к тарелки. В памяти всплыли образы из прошлой жизни. Такая мебель считалась очень престижной и достать её было ой, как непросто. Как отцу — обычному советскому человеку, по словам матери — удалось провернуть подобное?
— Ничего себе, вот это новость, — произнёс я ровным тоном, нарочито медленно откусывая драник. Горячий картофель обжёг нёбо, но я даже бровью не повёл. — Как папе это удалось?
— Шурин его знакомого в «Союзвнешторге» бумаги подписывал! — Мать схватила со стола тряпку и принялась нервно вытирать уже чистый подоконник. Её глаза блестели, как у пионерки на ёлке в Кремле. — Говорит, вагон с браком пришёл — царапина на задней панели. Ну, а брак ведь списывают!
Мысленно я усмехнулся. Этим словом всё объяснить можно. Вчера я так линолеум «купил».
— На днях поедем забирать, — продолжала мать, наконец присев на табурет. Её пальцы дрожали, завязывая и развязывая узелки на фартуке. — Ты только представь — настоящая румынская стенка! С бронзовыми ручками и матовыми узорчатыми вставками!
Я угукнул, слушая мать вполуха и наблюдая, как мимо окна пролетела стайка воробьёв. Мысли мои по-прежнему вертелись вокруг отца.
— Кстати, мам, — вынырнул я из своих мыслей, — я ремонт затеял. Уже договорился. В понедельник вечером придут люди, стены штукатурить, полы перестилать. Вчера не успел сказать, пришёл поздно, а вы уже спали.
Мать ахнула, следом дзынькнула чашка о блюдце.
— Как… ремонт? — Она медленно подняла руку, прижимая ладонь к вязаному жилету поверх ситцевого платья. — Сережа, ты… как же это? Сейчас такие очереди на мастеров… И материалы…
— Материалы уже есть, — перебил я мать. — Мастера тоже уже есть. Я всё устроил.
Мать обвела взглядом нашу кухню: потрескавшуюся побелку с разводами от времени, старенькие обои, занавеску с выгоревшими цветочками.
— Но мы… мы же не можем просто так… — Голос её сорвался, превратившись в шёпот. — А если спросят, откуда?
Я усмехнулся, смакуя последний кусок драника.
— Скажем, через знакомого ремонт ускорили, — сказал я и, ловко смахнув со стола крошки, сбросил их в ведро для мусора. — И даже не соврём. Мастера — шабашники со стройки неподалёку.
Мать медленно выдохнула, разглаживая полотенце на коленях. Её взгляд метнулся к портрету Гагарина на календаре, будто ища у космонавта моральной поддержки.
— Ты… серьёзно подошёл к вопросу, — произнесла она с нотками гордости в голосе.
— А как иначе? Мне пора, дела, — я развернулся и направился в коридор. Пора было отправляться на склад.
Но на пороге я задержался, обернувшись. Мать сидела, прижимая обе ладони к щекам, словно пытаясь удержать наползающую улыбку. В её глазах читалось то самое поколенческое смятение, которое я прекрасно помнил: восторг от неожиданного счастья и страх перед «а вдруг что не так».
— Не волнуйся, мам, — я улыбнулся ей. — Всё будет хорошо. Только лучше.
Выскочив из квартиры, я бегом спустился по ступенькам. Настроение сегодня было отличное, несмотря на странности, связанные с отцом. Во дворе, у подъезда, тётя Маша из четырнадцатой квартиры вытряхивала половик. Завидев меня, она остановилась, чихнула и прогнусавила:
— Серёжа, голубчик! — она подошла ближе, прижимая половик к груди. — Ты ж соображаешь в технике! Скажи, когда уже телефон проведут? Третий год в очереди стою. Вчера в ЖЭКе опять сказали: «Товарищ Никифорова, ваша очередь подойдёт к семидесятому году!».
Я приостановился, поправляя ремень сумки. Со двора донёсся визг мальчишек. Говорила тётя Маша так уверенно, будто точно знала, что я в курсе всего на свете и уж наверняка смогу повлиять на их очередь. И это меня и удивило, и рассмешило.
— Тёть Маш, может, через знакомых? — предложил я. Из рассказов мамы я знал, что её зять работает в горсвете. — У Славы же много знакомых есть.
Соседка недовольно поджала губы и нехотя произнесла:
— Да он уже пробовал! — махнула она в сердцах рукой. — В прошлом месяце пробовал, так они только руками развели: «Ничем помочь не можем. Очередь.» Тьфу!
Я едва сдержал усмешку. Последняя фраза прозвучала у неё как обвинение в шпионаже.
— Потерпите немного, — сказал я, перекидывая сумку на другое плечо. — Слышал, к семилетке каждую квартиру телефонизировать планируют.
— Ох, Серёжа, доживу ли я до этой вашей семилетки… — вздохнула она, и тут же спохватилась: — Ты только не болтай, что я про планы ругаюсь!
— Не буду, тёть Маша, — сказал я, уже не скрывая улыбки.
Путь до склада занял меньше времени, чем вчера, поэтому пришёл я даже раньше, чем было условлено. Как и вчера, склад гудел, скрипел и матерился на разные лады.
Старенький автопогрузчик, ревущий выхлопной трубой, неспешно ворочал грузы туда-сюда. Его кабина тряслась, будто в лихорадке, а вилы с тупым скрежетом впивались в ящики с надписью «Сельдь пряного посола».
Николай Борисович, прикрыв нос платком, тыкал ручкой в сторону каморки, в которой я вчера работал:
— Сергей! — Его крик пробивался сквозь рёв двигателя. — Хорошо, что вы пораньше.
Он махнул рукой востроносому мужичку в очках, который, сгорбившись под грузом лет и выцветшей куртки, тыкал палкой в колёса второго автопогрузчика, и пошёл к каморке.
— Сергей, рад вас видеть! — проговорил Николай Борисович, когда мы подошли к месту моей работы. — Всё подготовил, вот, — кивнул он в сторону стола, где аккуратными стопками лежали накладные и банка новых чернил. — Работайте спокойно, а мне срочно к заму надо. Иваныч опять с нормой выработки напортачил!
Проводив взглядом удаляющуюся спину Борисовича, я сел за стол и принялся за работу под лязг вил о бетон и хриплый мат грузчиков.
Работа спорилась, несмотря на шум. На свежую голову я за несколько часов привёл в порядок ведомости, аккуратно вписав «усушку-утруску» вместо брака. К полудню я уже закончил с документами, оставив в углу последнего листа кляксу-автограф. Даже раньше, чем планировал.
Привёл рабочее место в порядок и вышел в общий зал, где грузчики, сидя на ящиках с горошком, резались в «козла». Карты — потрёпанные и с загибами — шлёпались на фанеру с влажным звуком.
— Николай Борисович где? — спросил я у щуплого мужика.
— На улице с Иванычем бодается! — буркнул тот, сплёвывая шелуху от семечек в угол. — Там, у ворот, смотри…
На улице Николай Борисович, красный как флаг над райкомом, тыкал пальцем в грудь тому самому востроносому мужику. Тот стоял, упёршись взглядом в землю, жевал нижнюю губу и упрямо твердил:
— Были акты, Борисыч. Делись куда-то…
— Ты у меня сам сейчас… — начал Николай Борисович, но обернулся, услышав меня. Лицо его сменило выражение так быстро, будто скорость переключили на том самом автопогрузчике. — А, Сергей! Готово?
— Да, Николай Борисович. Примете? — протянул я папку. Ветер швырнул в лицо облако дорожной пыли.
— Потом, — ответил он и сунул бумаги в потрёпанный портфель. — В вас, Сергей, совесть есть. Я это ещё вчера увидел…
Он вдруг замолчал и посмотрел куда-то мне за спину.
— Степан! Подбросишь парня?
Я обернулся и увидел мужчину лет тридцати, стоявшего возле старенькой «Волги» и жующего бутерброд.
— Будет сделано, товарищ начальник. Куда?
— Куда? — переспросил у меня Николай Борисович, повернувшись ко мне.
Я назвал адрес Шурика. Борисыч снова повернулся к шофёру и повторил его, будто и без него водитель не расслышал адрес.
— Подождите здесь, — сказал Николай Борисович и скрылся внутри склада.
Через пять минут оттуда вышли те самые грузчики, что играли в карты, с коробками в руках. Следом шёл Николай Борисович. Грузчики подошли к машине, сгрузили всё на заднее сиденье и вернулись на склад.