— …подольше побыть с Клеопатрой?
— Нет, Семёнова. Я же говорю: он был специалист, настоящий профессионал. Мы потом только сообразили… — Профессор усмехнулся так, будто завидовал или даже восхищался. — Коля пытался медленно, осторожно изменить историю. Выиграть день там, месяц здесь. Продлить, насколько сможет, собственную жизнь. Он же не мог всё бросить и уехать в провинцию, выращивать капусту и нянчить новорожденного сына. Ему необходимо было добить помпеянцев, потом навести порядок в Риме и двигаться на Восток. Все мы знали, как он должен погибнуть, и он знал тоже — и предпринял определённые меры. Никогда не садился в лодку со своей третьей официальной женой, Кальпурнией.
— В лодку? А при чём тут лодка?
— При том, Хрущ, что настоящего Юлия Цезаря убили, когда он пересекал Тибр вместе со своей супругой. То ли на праздник какой-то ехал, то ли… в общем, в этом месте хроники расходились во мнении. Так или иначе, после возвращения в Рим жить ему оставалось чуть меньше двух лет. Он, казалось, сам провоцировал римлян: вызвал Клеопатру к себе в столицу, поселил на вилле, собирался сделать своей второй женой. Велел изготовить её позолоченную статую и установить рядом с алтарём Венеры — своей мифической прародительницы. Написал завещание, согласно которому его сын Цезарион должен был унаследовать всё… Мы не смели вмешиваться. Ждали осени сорок пятого.
— Это тогда он должен был умереть? — отчего-то прошептала Семёнова.
Профессор кивнул.
— Должен был. Но не умер. Ни в сентябре, ни в октябре.
— Ну вот, — сказал Поспелов, — квод эрат демонстрандум. И выходит, ни закон Брэдбери, ни «Этический кодекс» не помогли? Или Второй гомеостатический все колебания всё-таки сгладил?
— Не то чтобы сгладил… Но в общем и целом всё обошлось… в некотором роде. Не без помощи извне, по правде говоря.
— Так это хронавты подстроили заговор, да? Подговорили сенаторов или как-то ещё?..
Профессор помолчал, вразнобой выстукивая по столу пальцами. Потом поднял на аудиторию тяжёлый взгляд.
— Сенаторы, конечно, давно планировали заговор, но — знаете, им просто не хватало духу. В первый раз они струсили, чудом всё это дело не раскрылось… хотя, может, и раскрылось — по крайней мере Кальпурния что-то такое начала предчувствовать, ей снились дурные сны, она пыталась предупредить Николая. Но это уже было неважно. Пятнадцатого марта случилось то, что случилось. Двадцать три колотых раны от стилосов… это надёжнее, чем закон Брэдбери. И даже в чём-то более жестоко. Память-то, ребятки, остаётся… память…
Он указал на вирт-экран, на котором до сих пор видна была картина Камуччини.
— Известны пятнадцать имён тех, кто принял участие в заговоре и довёл его до конца. В действительности там было ещё несколько человек, но их имена для этой истории ничего не значат: те люди могли и хотели отказаться. Не готовы были так рисковать или… да мало ли, неважно, почему именно. Они не играли роли, когда всё началось, им некуда было деваться, один и вовсе потом пропал… говорят, уже тогда был слегка сумасшедший… — Профессор оборвал себя. — Словом, важны только те пятнадцать. Они ударили первыми. По очереди. Сперва Луций Тиллий Цимбер сорвал с Коли тогу, потом ударил Марк Эмилий Лепид — он был первым, просто потому что оказался ближе других. Ударил и сказал: «Прости». И все били и говорили: «Прости». И плакали. Он всё понял сразу же, но бешено сопротивлялся. История пошла другим путём, так что он не знал, как обернётся судьба Клеопатры. Потом, видимо, сообразил, прошептал: «Антоний… да! Антоний!» Но это после, а сперва он сумел нанести несколько ран в ответ, Бруту, например, распорол бедро его же стилосом. И всё кричал: «И ты! И ты!» Каждому из нас это кричал, называл по именам — как-то вот узнал, может, по этим нашим «Прости». Двадцать три удара — это не ради круговой поруки, кстати. Просто иначе мы бы его не остановили. А у нас было задание, общее наше решение.
— Какое решение? — охрипшим голосом прошептал Гунько.
— Спасти будущее. Раз уж мы знали, что ни «Кодекс», ни закон Брэдбери не работают… нужен был сильный предохранительный механизм. Как раз против того, о чём сегодня говорил Поспелов. Человеческий эгоизм — мощнейший мотиватор, верно? Никому и никогда не взбредёт в голову производить мягкое внедрение и уходить в полную автономку, если известно, чем это грозит. Тем более — никто не станет закрывать на такое глаза, любовь там у твоего друга или ещё что. Если знаешь, что потом тебя и твоих же коллег отправят устранять нарушителя… Как там в Первом гомеостатическом? «Попытка вмешательства будет устранена, причём стремительно и безжалостно по отношению к вмешивающемуся». Ну вот, теперь вы знаете, что к закону существует поправка — железная, действующая без исключений и без поблажек. Всегда.
— Но ведь это ещё большее вмешательство! Что думали и помнили сенаторы после той ночи? А Клеопатра? Антоний? Когда Раменской «выселился» из него, что стало с Антонием?
— Сенаторы полагали, что действовали, одержимые божественной яростью. Антоний, если и помнил, то не придавал значения: тогда ведь Раменской ещё не пытался подавить волю носителя и управлять его телом. По сути, единственным, кто пострадал, был хронавт, подсаженный в Марка Юния Брута. Рана, которую ему нанёс Цезарь… которую нанёс Николай… каким-то образом повлияла на соматику хронавта. Но это, если задуматься, и к лучшему; есть в этом некая справедливость, по-моему.
— «Справедливость»! — не выдержала Семёнова. — Он же столько страдал — Раменской, в смысле, а не тот хронавт. Ну и переселили бы его в какое-нибудь тело, в сумасшедшего какого-нибудь. Или даже в Антония!.. да, в Антония!
— Слушай, Семёнова, — не выдержал Гунько, — ну в Антония — а дальше что? Ещё несколько лет — а потом и его грохать? Очередной заговор устраивать? Это, по-твоему, справедливость? Или ты забыла, что Антония убили в тридцать первом, прямо на глазах у Клеопатры утыкали стрелами, перед, блин, воротами Александрии.
— Но это же ещё несколько лет жизни… — упрямо прошептала Семёнова. — С любимой женщиной. Скажите хоть вы, Тарас Остапович! А?!
Профессор покачал головой, рассеянным взмахом руки свернул вирт-экран.
— Вы оба ошибаетесь, ребятки. Не годы, Семёнова. Там бы не вышло, принцип двойников никто не отменял. Семь месяцев — это в лучшем случае.
— А я-то в чём не прав? — обиделся Гунько.
Профессор молча захромал к выходу из аудитории. Уже от дверей обернулся, посмотрел на молчавших студентов. Зябко пожал плечами.
— Не было никаких стрел. Это потом уже… добавили в хроники. Он успел отступить в город, запер ворота. А ему сказали, что она убила себя. Сказали, что пора. И в тот раз он, слава богу, не стал сопротивляться. Прошептал: «Такая тьма вокруг, что в мире не найти уже дороги». А потом просто взял и бросился на меч.
— Но это же слова из Шекспира!
— Да, Гунько. Шекспир, как ты наверняка знаешь, читал Плутарха в переводе Норта, ну а откуда они стали известны Плутарху… это мы пока не выяснили — и вряд ли когда-нибудь узнаем. Вот вам ещё один, последний урок: у истории полным-полно загадок, которые ни одному из нас не дано разгадать… и это, пожалуй, только к лучшему.
Он рассеянно кивнул им, вышел и тихо прикрыл дверь аудитории.
Владимир Аренев — киевский писатель, редактор, публицист. Автор 21 сольной книги, среди них — «Паломничество жонглёра», «Мастер дороги», «Душница». Лауреат премий им. О. Гончара и им. А. Беляева, «Новых горизонтов», дважды получал премии «Еврокона» — как лучший дебютант (2004) и как лучший автор фантастики для подростков (2014). Произведения Аренева выходили на русском, украинском, польском, литовском, английском, французском и др. языках.
Александр ЮДИНГРИБ ВСЕВЛАСТИЯ
— Вот дерьмо! — выругался Марио. Он споткнулся о трухлявый ствол упавшего дерева, не устоял на ногах и рухнул лицом в красную, устланную гниющими листьями землю. Тяжёлый рюкзак больно стукнул его по затылку. Марио поднялся, яростно отряхиваясь и отплёвываясь. — Вонючая сельва, — пробормотал он. Мануэль Марио Боста, в узких кругах Сан-Паулу более известный как Супер Марио, поправил рюкзак, утёр рукавом пот и бросил хмурый взгляд на шагающего впереди Даймона Хьюза.
— С вами всё о’кей? — спросил тот, оглядываясь.
Идущий первым Пио — обнажённый по пояс индеец-проводник из племени синта-ларга — продолжал невозмутимо орудовать тяжёлым мачете, прорубая дорогу сквозь густое сплетение лиан и воздушных корней эпифитов.
Марио лишь раздражённо махнул рукой. Он ни за что бы не попёрся с этим чокнутым гринго в самое сердце амазонской сельвы, но другого выхода у него просто не было. Головорезы дона Фулану буквально наступали ему на пятки, да и агенты АНБ прочно сели на хвост. Марио понимал, что совсем скоро либо первые, либо вторые поджарят ему задницу. Пытаясь уйти от преследователей, он забирался всё дальше и дальше вглубь страны. И в конце концов очутился в Тукандейре — забытой богом деревушке гуарани, притулившейся на илистом берегу одного из бесчисленных притоков Амазонки.
Тукандейра — десяток грязных хижин на пальмовых сваях, между которыми бродили куры и несколько тощих свиней, — являлась, пожалуй, последним островком хоть какой-то цивилизации; сразу за посёлком высилась плотная, тёмно-зелёная стена джунглей. Но даже в этой глуши Марио не чувствовал себя в безопасности. Он знал — охотники где-то рядом, их появление лишь вопрос времени, возможно — нескольких дней.
И вот при таких отчаянных обстоятельствах он встретил Даймона Хьюза.
Однажды на закате тот прибыл в сопровождении двух носильщиков и проводника на баркасе, который раз в месяц доставлял в посёлок товары и продукты. Представившись профессором Пенсильванского университета, Даймон рассказал, что приехал в Тукандейру с научными целями. Утром он намеревался отправиться в джунгли, чтобы отыскать дикое и малочисленное племя пираху, живущее где-то на берегах Мэйхи. Но как назло оба его носильщик