Корабль-ковчег, на котором мы находимся, был одним из таких обречённых судов. Он должен был стать братской могилой для десятков тысяч беженцев, чьи надежды на спасение были жестоко растоптаны.
Таким образом, Содружество полностью отрезало любую возможность кому бы то ни было покинуть звёздную систему. Все пути к отступлению были перекрыты. На записи видеожурнала отчётливо слышались глухие звуки взрывов и металлических обломков, пролетавших мимо корабля-ковчега. Они создавали жуткую фоновую симфонию, сотканную из разрушения и отчаяния, которая въедалась в слух и наполняла воздух невидимым прахом гибели.
Но на этом жестокость руководства Содружества не закончилась. Оно продемонстрировало истинную природу своей хладнокровной прагматичности. Сами военные, которые выполняли этот чудовищный приказ, оказались заранее списаны как отработанный материал. Содружество не могло позволить, чтобы кто-то, видевший такой ужас, вернулся и рассказал правду о масштабах катастрофы или, что ещё хуже, оказался потенциальным носителем неизвестной заразы, способной распространиться за пределы системы Инуэ.
Их стравили между собой, подкинув ложную информацию о том, что некоторые из них оказались заражены. Эта хитрость сработала безотказно. Паника, паранойя и взаимные обвинения быстро превратили остатки некогда дисциплинированного флота в поле братоубийственной бойни. Экраны командных центров, должно быть, пестрели красными отметками дружественного огня, показывающими, как корабли Содружества уничтожали друг друга. Последние сообщения, перехваченные и записанные Штором, были пронизаны взаимными обвинениями, предсмертными криками и проклятиями, адресованными тем, кто отдал этот нечеловеческий приказ.
А чтобы наверняка исключить возможность хоть кому-то сбежать, если каким-то военным кораблям чудом удастся уцелеть и прорваться сквозь внутренний хаос, Содружество прибегло к последнему, решающему удару: взорвало все промежуточные топливные хабы в межзвёздном пространстве. Эти гигантские станции, словно маяки в бескрайней тьме космоса, были расположены на стратегических точках гиперпространственных маршрутов. Они являлись жизненно важными узлами для дальних перелётов, без которых невозможно было преодолеть огромные расстояния.
Расстояние между гибнущей системой Инуэ и ближайшими обжитыми территориями Содружества было колоссальным — оно измерялось примерно парой десятков минимальных гиперпрыжков. Даже самые современные корабли того времени, оснащённые по последнему слову техники и имеющие максимальный запас хода, могли совершать без дозаправки не более трёх прыжков. Так что, уничтожив хабы, Содружество гарантировало, что даже те, кто уцелеет и попытается сбежать, будут обречены зависнуть где-то в межзвёздной пустоте без топлива. Их корабли, словно призраки, обречённо дрейфовали бы в холодном мраке, без надежды на спасение, пока системы жизнеобеспечения не отказали бы окончательно, и экипаж не умер бы от голода, жажды или нехватки кислорода.
Доктор Штор рассказывал всё это с кривой, почти безумной улыбкой. В его глазах, тускло отражающих свет монитора, блестело извращённое удовлетворение. Он радовался, что военные, выполнившие этот преступный приказ, обрекший ковчег на вечное скитание среди пустоты, тоже получили по заслугам. Его голос наполнился жёлчью, когда он говорил о справедливости, которая, по его мнению, настигла тех, кто совершил такое злодеяние. Это была не радость освобождения или облегчения, а скорее, глубоко укоренившееся чувство мести, горчащее во рту. Он видел в их гибели заслуженное возмездие.
Далее Симеон Штор вернулся к более подробному рассказу непосредственно о том, что случилось с их кораблём-ковчегом. Когда их двигатели были практически уничтожены в результате обстрелов войск Содружества, они выжали из них последние импульсы, извлекая каждую крупицу энергии из полуразрушенных силовых установок. Корабль дрожал, корпус стонал, но они, скрипя металлом, начали разгон в никуда, в пустоту. Военные, очевидно, не стали их добивать, решив, что какой смысл тратить боеприпасы на этих бедолаг, если они и так уже были обречены на медленную смерть в межзвёздном пространстве.
Однако у доктора Симеона Штора имелись иные, куда более безумные планы. Несмотря на общую панику, хаос и предчувствие неминуемой гибели, его разум лихорадочно искал выход. Он не собирался сдаваться. Имея при себе образцы чужеродной формы жизни, захваченные из лаборатории, когда всё пошло прахом. В этот момент Хотчкис смачно выругался, проклиная сумасшедших учёных, которые не желали учиться на собственных ошибках.
— Мир погибает, но идиот всё равно тащит к людям эту заразу в надежде, что теперь всё будет иначе, — пробормотал он себе под нос, его кулаки сжались от негодования.
Штор имел данные проведённых исследований, а также получил новые вводные о неизвестных ранее способностях этих существ. Он возомнил, что сможет обмануть смерть. Его глаза на записи горели лихорадочным, безумным огнём, выдавая отчаянную решимость.
Прямо на борту едва функционирующего ковчега, который нёс на себе почти сотню тысяч беженцев, Штор начал проводить собственные, тайные эксперименты. Корабль всё дальше медленно продвигался в пустоте, и это только подстегнуло доктора.
Благо, образцов чужака, захваченных из лаборатории на планете, и подопытных людей на наспех подготовленном корабле, предназначенном для эвакуации, хватало.
Его идея была одновременно гениальной и чудовищной: он желал использовать геном чужака, чтобы сделать людей более живучими. Штор мечтал создать обновленную расу, способную вынести суровые испытания межзвёздного перелёта, на который их обрекли. Он представлял их выносливыми, способными обходиться очень длительное время без пищи, а главное — способными впадать в подобие анабиоза, своего рода глубокого сна, на манер «родителя» генома. Он верил, что так они смогут пережить длительное путешествие сквозь пустоту, не имея припасов, необходимых для такого огромного количества людей. Его лаборатория на корабле, расположенная в изолированном отсеке, гудела от работы оборудования, наполненная запахом биоматериалов и дезинфектантов, а сам Штор, склонившись над голографическими схемами, отчаянно пытался заставить случиться почти невозможное.
Однако его эксперименты провалились. Несмотря на первоначальные, обнадёживающие успехи, когда первые испытуемые демонстрировали признаки повышенной регенерации и выносливости, даже затягивание мелких ран происходило на глазах, дальше всё пошло кувырком. Доктор Штор переключил запись на кадры с камер наблюдения за неудачнми имплантациями, и мы увидели сцены, наполненные чистым ужасом.
Люди, которых он пытался «усовершенствовать», корчились на столах, прикованные ремнями, но их тела изгибались с неестественной силой. Их тела искажались: кожа натягивалась до предела, мышцы вздувались и сокращались под ней, а кости ломались и перестраивались с отвратительным хрустом, который пронзал до глубины души даже через динамики. Эти жуткие звуки сопровождались стонами и криками, которые вскоре превращались в нечленораздельные хрипы, когда их гортани менялись, а лёгкие заполнялись каким-то слизистым секретом. Из открытых ртов вырывался влажный кашель, а по операционным столам растекались тёмные пятна.
Вскоре стало понятно, что геном, и в считавшихся успешными случаями, на самом деле не поддавался «дрессировке». Он был слишком чужд, слишком доминантен, чтобы его можно было контролировать. Уже вживлённый нескольким тысячам добровольцев, он внезапно «пробудился» в своей истинной, неконтролируемой форме, словно внутри них вдруг в один момент разом что-то щёлкнуло.
Люди начали меняться.
Сперва это были лишь вспышки неконтролируемой и ничем не спровоцированной агрессии. Казалось, обычный разговор мог обернуться вспышкой ярости, а взгляд — в нечто хищное и пугающее. Затем начались ужасающие физические метаморфозы. Кожа покрывалась роговыми наростами, становилась грубой и шершавой на ощупь. Конечности вытягивались, приобретая неестественные пропорции, а кости утолщались, меняя очертания тел. На лицах появлялись странные выступы, зубы вытягивались и заострялись, могли отрасти дополнительные конечности, часто менялись глаза, тускло мерцающие в полумраке.
Пусть и не так стремительно и тотально, как это было на планете, где заражение происходило почти мгновенно, но и на ковчеге геном неизменно ассимилировал и менял своего носителя. Кого-то больше, кого-то меньше. Одни полностью теряли человеческий облик, превращаясь в чудовищных, бесформенных созданий, двигающихся рывками и издающих лишь жуткие, гортанные звуки.
Другие были вполне похожи на себя прежних и даже сохраняли разум, но их глаза выдавали хищную, нечеловеческую сущность, а движения становились резкими и угловатыми, словно их суставы теперь работали иначе. Именно последние сбивались в организованные группы и постепенно покидали ковчег на кораблях и челноках, расположенных в его ангарах, словно предчувствуя, что происходит что-то необратимое и что ковчег обречён.
Доктор Симеон Штор, его безумие и отчаяние породили нечто гораздо более страшное, чем изначальная чужеродная жизнь. Его голос на записи стал хриплым, едва различимым, а взгляд потух, словно из него выкачали всю жизненную силу. Он с глубокой грустью и тоской говорил о том, что, будь у него немного больше времени, он бы всё смог исправить, найти противоядие, повернуть процесс вспять. В его словах чувствовалась искренняя, но запоздалая боль и сожаление о содеянном.
На заднем фоне, за спиной доктора, стальную гермостворку его лаборатории сокрушали мощные удары с той стороны. Каждый удар отдавался глухим, сотрясающим всё помещение грохотом, и на металле появлялись глубокие вмятины, похожие на отпечатки гигантских когтей. Металл деформировался с пугающим скрипом, который резал слух. Созданные им твари, его собственные детища, рвались внутрь. Их скрежет и чавканье проникали даже сквозь динамики, сливаясь в жуткую какофонию приближающегося и неминуемого конца, и казалось, что воздух наполнен влажным, липким ужасом.