Мы двигались медленно, как черепахи, ползущие по битому стеклу, привязанные друг к другу тонкими, но прочными тросами, чтобы не потеряться в этом хаосе. За плечами болтались бухты армированного шланга — нашего импровизированного топливного трубопровода.
Настоящую магистраль, конечно, никто проложить не успел — всё, что было, мы собирали по крупицам из старых, развороченных инженерных отсеков. Мы срезали с пережжённых труб остатки гибких соединений, стыкуя их адаптерами и обмотками из изолирующей ткани, чьи липкие края всё время цеплялись за перчатки. Руки постоянно мёрзли, даже сквозь термоперчатки.
Инструменты — топорики, сварочные резаки, термозажимы — перетаскивали вручную, каждый килограмм веса ощущался как тонна. Хотчкис дважды чуть не отморозил руку, пока удерживал металлическую гофру, выходившую из зоны, где температура падала до минус двухсот по Цельсию.
Войтов, наоборот, в какой-то момент рухнул на колени от перегрева, прямо в скафандре — внутри него скапливался пар, и он почти потерял сознание, его дыхание стало прерывистым, а из динамиков шлема доносился тяжёлый хрип. Я оттащил парня в тень от обшивки, где было чуть прохладнее, влил ампулу с восстановителем прямо в порт на шее, чувствуя, как его тело дрожит.
Их скафы не были рассчитаны на длительное пребывание и тяжёлую работу в открытом космосе. И это нас чертовски сильно тормозило. Приходилось делать множество вынужденных перерывов.
Зачастую мы прокладывали трубопровод на ощупь, и даже на слух, ориентируясь по еле слышному свисту воздуха, выходящего из микротрещин в поврежденных трубах, по наитию, потому что навигация в даже менее разрушенных секторах работала с перебоями, а сенсоры выдавали лишь помехи. О специальных креплениях не могло быть и речи — им неоткуда было взяться. Мы использовали всё, что попадалось под руку: фрагменты тросов, остатки кабельных стяжек, даже обрывки ткани с аварийных шлюзов, чтобы хоть как-то зафиксировать трубы на месте. Где-то шланги просто висели, как кишки, дрожащие от слабых вибраций корпуса корабля. Их стенки были ледяными на ощупь, покрытыми тонким слоем инея.
Иногда казалось, что мы делаем совершенно бессмысленную работу. Хотчкис тихо выругался, когда в третий раз наткнулся на пути на новую пробоину с полностью выдранной секцией, и нам пришлось отматывать магистраль обратно, искать новый обходной путь для прокладки. Мы спорили, теряли драгоценное время, ругались между собой от злости и усталости, но всё равно продолжали.
Каждый шаг вперёд казался шагом в никуда, но мы знали, что пути назад нет.
Вокруг царила полная, оглушительная тишина космоса, лишь изредка нарушаемая скрипом нашего снаряжения или шорохом движущегося скафандра. Только собственный дыхательный ритм, усиленный в шлемах и редкие команды, звучавшие в общем канале.
Ковчег молчал, погруженный в свою мёртвую дремоту. Пожиратели тоже. Но где-то глубоко внутри каждый из нас боялся: стоило случайно задеть лишний провод, по неосторожности включить энергию и активировать систему жизнеобеспечения — и они проснутся.
Эта мысль давила холодным прессом.
Последний стык мы соединили вручную, проверяя давление с замиранием сердца. Когда индикаторы наконец мигнули зелёным, никто не закричал и не рассмеялся от облегчения. Мы просто посмотрели друг на друга через забрызганные конденсатом забрала шлемов, как выжившие после кораблекрушения, увидевшие на горизонте спасительный берег.
…
Закачка началась почти без проблем. Гул насосов наполнил помещение ангара вместе с вибрацией, которая передавалась через пол в ботинки, а оттуда — прямо в кости, отдаваясь даже на уровне груди. На экранах побежали первые индикаторы давления внушающие робкую надежду. Графики подачи топлива колебались плавно, словно пульс выздоравливающего больного, медленно, но уверенно поднимаясь. Мы обменялись взглядами — кто-то устало кивнул, кто-то прикрыл глаза от облегчения, чувствуя, как с плеч спадает часть напряжения.
Импровизированная магистраль справлялась. Медленно, с ощутимым запаздыванием, с небольшими задержками на каждой стыковке, но топливо всё же текло. По шлангам слышалось тихое бульканье, свидетельствующее о движении драгоценной жидкости.
И пусть в идеальных условиях на это ушло бы часа три-четыре, в наших реалиях процесс затянулся почти на сутки. Поток был слабым — всего несколько сотен галлонов в минуту, этого едва хватало для медленного, мучительного наполнения баков, но альтернативы не существовало. Мы попеременно дежурили у оборудования, проверяли давление, даже трижды отправлялись снова наружу и перепроверяли герметичность каждого, даже самого незначительного, стыка.
В ангаре даже разговаривали вполголоса, словно боялись сглазить и тем самым разбудить ковчег, его дремлющие системы и жутких обитателей.
Сутки — это долго. Очень.
Каждый час тянулся, как вечность, и чем дальше, тем чаще мы ловили тревожные колебания показаний. Напряжение росло с каждым проседанием на графиках.
Лена первой заметила: давление в среднем сегменте трубопровода начало плавно, но упорно падать. Сначала на пару десятых единицы, потом — на целую.
— Есть утечка, — сказала она без эмоций, её взгляд оставался прикован к логгеру, где цифры ползли вниз. — Где-то в районе внешнего кольца.
Хотчкис, как всегда, был краток, словно обрубая все лишние слова. Его голос прозвучал резко:
— Я пойду.
— Уверен? — спросил я. Он был единственным кто за эти сутки так и не присел даже на минутку, чтобы хоть немного отдохнуть.
Мы переглянулись. Но он уже пристёгивал шлем, будто не услышал вопроса. Я увидел, как его губы сжались в тонкую линию.
— Я с тобой, — отозвалась Лена, её голос был спокойным, но в нём чувствовалась стальная решимость. Она ушла за ним, проверяя крепление страховочного троса к поясу.
Связь работала с перебоями, трещала и шипела. Их голоса доносились до нас хрипло, обрывками слов, то пропадая, то вновь появляясь. Мы слышали, как они двигались вдоль трубопровода, проверяя каждый стык, каждый отвод, каждый висящий на растяжках кусок гибкой трубы.
Минут через пятнадцать Лена подала сигнал.
— Нашли. Давление сбрасывается через трещину на сочленении. Старый адаптер дал слабину. Хотчкис готовится к замене.
Мы ждали.
Время тянулось, как густая смола, каждый удар сердца отдавался в ушах. На мониторе показатели продолжали проседать, пока совсем не застопорились, внезапно обвалившись до критической отметки.
А потом на канале связи раздался визг. Короткий, полный чистой боли. Затем, сдавленный голос Лены, пропитанный шоком:
— Он… его ударило. Шланг…
Её слова тонули в статическом шуме. На мгновение связь оборвалась.
— Лена, повтори, что у вас произошло?
— … лопнул… ударил, как кнут… его швырнуло назад. Удар в шлем… прямо в лобовую панель. Я… он не дышит. Он не дышит! — её голос сорвался на крик, переходящий в истерику. — Хотчкис погиб!
Секунду никто не двигался.
Мы будто окаменели, пригвождённые к месту словами Лены. Потом я отвёл взгляд от дисплея и выдохнул, чувствуя, как будто мир чуть накренился, а воздух в лёгких стал вязким и тяжёлым.
— Лена, возвращайся, — произнёс Войтов глухо.
Она не ответила сразу. Только спустя полминуты, которая показалась вечностью, в канал пришло сухое, обрывочное сообщение:
— Принято.
Когда она вернулась, её скафандр был забрызган чем-то тёмным, а движения были резкими и нервными. Мы уже остановили насосы, понимая, что всё кончено. Уровень топлива остановился на отметке в девяносто шесть процентов от запланированного объёма пополнения.
Тем сильнее душила обида — Хотчкис погиб из-за настолько мизерного остатка топлива, который для нас уже практически ничего не решал.
Лена передала запись с нагрудной камеры скафа. Никто не стал спрашивать подробностей, никто не задавал лишних вопросов. Видео было красноречивее слов. Давление взлетело всего за секунду, шланг вздулся, как пузырь, и в следующую долю секунды произошёл разрыв. Удар реактивной струи пришёлся прямо в шлем Хотчкиса. Угол и сила оказались фатальны.
…
— Декстер, нам нужно поговорить, — Ниамея перехватила меня в коридоре «Церы». Её голос был тихим, но в нём слышалась какая-то новая, едва уловимая нотка беспокойства.
— Только не говори, что снова что-то случилось, — взмолился я, чувствуя, как внутри всё сжимается. Последние дни были наполнены слишком большим количеством плохих новостей.
— Нет, у нас всё в норме, насколько это можно считать нормой, — она слабо улыбнулась, но улыбка не достигла её глаз. Они были напряжены, а взгляд то и дело скользил по коридору, словно она опасалась, что нас кто-то подслушивает. Было очевидно, что она чем-то сильно встревожена.
— Грон? — предположил я, ведь космодесантник был её главной заботой.
— Нет, он в порядке, ну то есть будет… в общем ты понял, что имею в виду, — она отмахнулась, почти нетерпеливо. — Нам просто нужно поговорить. Наедине.
— Хорошо, — кивнул я, усаживаясь на ближайший ящик с припасами.
— Не здесь. Лучше давай прогуляемся на ковчег, — её слова заставили меня удивлённо приподнять брови.
— Доктор Блюм сейчас будет занят перемещением Грона на корабль, — открыто намекнула она на предмет предстоящей беседы, словно прочитав мои мысли.
Вот оно что. Ниамея решилась наконец обсудить наш тайный союз. А точнее, учитывая её скрытность, именно нашего общего партнёра — старика Валентайна. Я почувствовал, как в груди зародилось предвкушение: этот разговор мог пролить свет на многие тёмные моменты нашего положения.
Мы покинули «Церу», миновали шлюз, и вскоре оказались в переходной секции между старыми грузовыми отсеками ковчега. Здесь редко кто-то ходил. Место мрачноватое — система вентиляции работала с перебоями, издавая хрипы и свист, по стенам шли ржавые трещины, из которых сочилась какая-то слизь, и свет все время мерцал, погружая коридоры в мигающий полумрак.
Ниамея шла впереди, быстрым, нервным шагом. Я чувствовал, как напряжение исходит от неё волнами, почти физически ощущая её беспокойство. Она всё время оглядывалась, будто кто-то мог вынырнуть из тени, её глаза шарили по сторонам. Наконец она свернула в одну из тупиковых ниш, старый технический отсек с грузовым лифтом.