198 и примерно тогда же — 25 великих стихотворений Пастернака из «Доктора Живаго», в том числе «Гамлет», «Август», «Свидание», «Зимняя ночь» и другие, распространявшиеся в списках. И только в 1966 году журнал «Москва» опубликовал «Мастера и Маргариту» Булгакова.
Многое в те годы напечатали в СССР впервые. И многое проникало из-за границы. Впервые. Почему-то все вспоминают джинсы «Levis» и фарцовщиков, которые этими «Levis» «спекулировали», но забыли, что и изданные за рубежом книги, то есть тамиздат, тоже были контрабандой. До сих пор храню тамиздатовский «Котлован» Платонова — каждая страница в этой диковинной книге напечатана и по-русски, и… по-английски.
Но чаще всего читали догутенберговские машинописные (под копирку) издания. Печатались запрещенные книги и в виде фотокниг на фотобумаге, но они были неудобочитаемы, и их трудно было хранить (прятать!).
Машинописные книги стоили дешево: деньги брали только за то, чтобы оправдать труд проверенных машинисток, это были пожилые бессребреницы — сколько шедевров прошло через их разболтанные, неподъемные «ундервуды». 11амятник Иоганну Гутенбергу стоит в Майнце — видела его своими глазами; памятник первопечатнику Ивану Федорову — в Москве. Если бы мэром была я, то уж точно поставила бы памятник незабвенной Юлии Исаковне в переулке у проспекта Мира, где она жила. «Машинистки моего круга, — говорила Ю.И., — больше двадцати пяти копеек за страницу не берут». Все другие машинистки брали тогда по 40–45 копеек.
На нас буквально хлынул поток запрещенных ранее книг, в том числе и иностранных авторов, многие из которых были известны нам только по фамилиям. Их начали переводить и с огромным трудом печатать.
Вспоминаю, что как-то мне попались на страницах «Нового мира» рассказы итальянского писателя Альберто Моравиа. Рассказы эти с итальянского перевела Злата Потапова, бывшая ифлийка199. Один рассказ — названия не помню — застрял у меня в памяти на всю жизнь. Герой этого рассказа — официант — потерял работу, обнищал и опустился, но, как он утверждал, исключительно по собственной вине. Много лет бедняга безмолвно слушал глупую болтовню посетителей ресторана, сжав зубы, сносил хамство людей, которых обслуживал. И вдруг стал шевелить губами… Дальше — больше: шепотом прокомментировал чью-то плоскую шутку, вполголоса возразил подвыпившему идиоту, обругал грубияна… И вот его уже прогнали взашей. Мораль ясна — нельзя шевелить губами.
И мы с мужем, смеясь, долго повторяли: главное в наши дни — не шевелить губами.
Словом, как говорят в официальных документах, зарубежная литература «внесла свой вклад» в наше превращение из homo soveticus в homo sapiens.
На первый взгляд, странно, что именно немец Бёлль сыграл тогда такую большую роль в жизни советских граждан… Я подчеркиваю — немец. Ведь всего за десять — пятнадцать лет до «оттепели» мы уничижительно называли всех немцев или «фрицами», или «фашистами», а то и вовсе «проклятыми фашистами». И кто-то придумал слоган «Убей немца».
А потом вдруг оказалось… В плохих романах пишут: «при трезвом свете дня» оказалось, что из всех народов, пострадавших от Второй мировой войны, самыми пострадавшими были народы СССР и народ Германии. Да, эти народы были самыми обескровленными, самыми обездоленными. И хотя наша держава вышла из войны невиданно могучей, простым людям это ничего не дало.
И немцы (побежденные), и мы (победители) начинали послевоенную жизнь со «Дня ноль» (термин «День ноль» придумала не я, а западногерманские литераторы). И они, и мы начинали жить заново в нищей разоренной стране, буквально на развалинах. И они и мы за годы войны многое поняли. Их мировоззрение (фашистское) рухнуло, наше (большевистское) пошатнулось.
Но, как известно, «улица корчится безъязыкая»… Выразить вслух перемены в сознании людей может только искусство. Оно (и наше и их) пыталось это сделать. В частности, Бёлль.
Во второй половине 50-х у меня дома появился короткий роман Бёлля «И не сказал ни единого слова…».
Прекрасно сознаю, что этого не случилось бы, если бы муж не съездил несколько раз в командировки в Западную Германию. Однако в ту пору уже многие получили такую возможность. А мидовские работники и журналисты и вовсе жили там подолгу. Однако не помню, чтобы, допустим, жены Наумова или Королькова200 — эти журналисты работали в ФРГ по многу лет — выразили желание переводить Бёлля. О мидовских дамах и говорить нечего.
Итак, я получила роман «И не сказал…», сразу же прочла его и загорелась. Дальше все пошло очень быстро. Написала заявку и, набравшись храбрости, отправилась в издательство к Е.В. Блинову. Блинов сыграл немалую роль в судьбе Бёлля в СССР. Он без слова принял у меня заявку, хотя я была никому не известным переводчиком, а Бёлль в России мало кому известным автором. Таким образом, будущая книга была дважды «котом в мешке». Тем не менее она быстро вышла в свет*. К сожалению, не помню, когда я начала работать над ней. Говорю «быстро», потому что роман был опубликован в ФРГ в 1953 году, а на русском появился в 1957-м. Для нас, тогдашних, четыре года были невиданно малым сроком… Только «Бильярд в половине десятого» вышел всего через два года после того, как появился в Западной Германии…
Перечитала «И не сказал ни единого слова…» сейчас, пятьдесят лет спустя, и подумала, что если роман так очаровал меня нынче, то как должен был очаровать тогда. Нет, «очаровать» — не совсем то слово. Процитирую лучше самого Бёлля. В разговоре с женой главный персонаж этого романа Богнер вспоминает о людях, которые «тронули его сердце»… Вот и роман Бёлля «тронул мое сердце». Слова «тронул мое сердце» на этих страницах — повтор. Все равно пусть остаются.
Уже коллизия бёллевского романа поразила меня, кроме всего прочего, своей узнаваемостью, что ли…
Фред и Кэте, муж и жена Богнер, от имени которых писатель ведет повествование, никак не могут оправиться от военных ужасов и тягот. И отнюдь не только в экзистенциальном, метафизическом смысле, а в самом что ни на есть конкретном, житейском. Их гнетет невыносимый быт.
Богнеры женаты еще с довоенных пор. У них трое детей. И они любят друг друга. Но вот беда — вся семья живет в одной комнате — отец, мать, двое подростков, девочка и мальчик, и еще — малыш. А за хлипкой перегородкой — со-
седи. И нервы Фреда не выдерживают. Он не в силах находиться дома, ночевать дома. Отдает весь заработок жене, а сам становится бомжем, ночует где попало.
В основе романа — грустный парадокс: чтобы побыть вдвоем, Кэте и Фреду приходится идти на свидание друг с другом, а ночь проводить в замызганном номере дешевой гостиницы, куда загулявший люд приводит своих девиц. Кэте и Фред долго готовятся к встрече: Фред копит деньги, Кэте нанимает бебиситтер…
Как тут не вспомнить Булгакова и его горько-ироническую фразу: москвичей испортил квартирный вопрос… И как тут не вспомнить молодость моего поколения, а у нас с Бёллем было одно поколение, один год рождения — 1917-й, даже месяц один — декабрь. Только места рождения разные — Кёльн и Москва. Но побыть вдвоем с любимой (любимым) сразу после войны не могли ни молодые москвичи, ни молодые кёльнцы.
Фред Богнер — не герой. Не революционер. Не тираноборец. Не диссидент. Не горьковский Сокол или Буревестник, гордо реющий над седой равниной моря. Даже не блоковский герой, который только в редкие счастливые минуты забывает «о доблести, о подвигах, о славе на этой горестной земле…». Наконец, не Человек с большой буквы. Ох, как обрыдли эти человеки с большой буквы!
У Фреда нудная работа телефониста на коммутаторе плюс грошовый приработок репетитора у отстающих гимназистов. И в свободное время он не думает о переустройстве мира. У него кровоточат десны — пародонтоз, болезнь бедняков. И одет он не комильфо. И он неряшлив. И курит одну сигарету за другой. И пьет слишком много. И занимает деньги слишком часто. Занимает деньги даже на то, чтобы побыть с женой вдвоем, хотя бы сутки.
Да, все так. Но при этом Фред нравственный, ранимый, страдающий человек, который не может забыть войну и смириться с несправедливостью мира. Да и как тут смириться… Вот только один эпизод, о котором Фред рассказал Кэте, а потом не раз возвращался к нему: в поисках ночлега он иной раз забредал к приятелю, охраняющему огромный особняк (13 комнат, 4 ванны, не считая душевых). Хозяин особняка, не то генерал, не то гангстер, а «может, и то и другое вместе», не выносит маленьких детей и обожает собак. Поэтому он оборудовал отдельную комнату для своего пса. Каково это знать фактически бездомному Фреду, отцу троих детей? И каково быть бедняком в процветающей стране (в Западной Германии уже совершилось «экономическое чудо» Эрхарда — Аденауэра), в стране, населенной «новыми немцами», только что разбогатевшими людьми (из грязи в князи) со всеми их милыми повадками… Тогда в нашей жизни еще не было олигархов и особняков на Рублевке. Место олигархов занимали непотопляемые политработники, их отдельные квартиры, пайки и госдачи на той же Рублевке.
Муки Фреда были нам понятны. Но еще труднее приходилось его жене Кэ-ге. Фред, когда ему стало невмоготу, не живет дома, устроил себе передышку, а она, мать троих детей, не может себе этого позволить. Кэте страдает больше не за себя, а за детей и за мужа. И она не жалуется. Молча несет свой крест. Замечательная мать. Замечательная жена. Критики не раз отмечали, что образы великодушных, стойких, любящих женщин особо удавались писателю. Недаром его последний роман назывался «Женщины у берега Рейна».
Фред и Кэте — католики. Они связаны тысячью уз с католической церковью, обладающей могучим аппаратом и несравненным умением манипулировать душами людей.
Дом, где Богнеры жили до войны, разбомблен, и церковь предоставила им дешевый кров. Фред трудится в католическом офисе, дети учатся в католической школе. Пусть жилище у Богнеров — убогое, а жалованье у Фреда — нищенское. Все равно положено за все благодарить бога и католическую церковь. Ведь, как известно, бедность не порок… Почему-то, однако, сама католическая церковь такая богатая, такая фантастически роскошная. Славится невиданной красоты соборами, статуями святых, фресками, витражами, драгоценной церковной утварью… Да что там соборы! Ослепительно хороши даже одеяния католического клира.