Да и вспомнив о Колиных привилегиях, я отнюдь не хочу сказать, что Коля спас Раю и ее семью от голодной смерти в военное лихолетье и в самые первые послевоенные годы. Ничего подобного. Рая сама занимала тогда номенклатурный пост, была заведующей американским отделом ВОКСа. В военное время ВОКС был нужен советской власти, как никогда. Ленд-лиз. Второй фронт. Рая имела не только специальные продовольственные пайки, ей даже шили одежду в спецателье. И не кто-нибудь, а знаменитая Ефимова, портниха из дома Лама-новой. И еще: в войну Рая фактически содержала всю большую семью Либерзон.
Русский муж Коля, товарищ из номенклатуры, спасал жену после войны, в годы разгула антисемитизма. Сперва увез Раю, потерявшую работу в ВОКСе из-за «пятого пункта», в Румынию, где находились советские войска и Рая просвещала румын в советском духе. Благо говорила не только по-английски, но и по-французски, а французский очень ценился в Бухаресте, «маленьком 11ариже».
А когда Коля и Рая вернулись в Москву, Рая сумела сдать аспирантский минимум в ИМЛИ и в 1956 году написать диссертацию «Образ коммуниста в прогрессивной литературе США». Диссертацию эту на ученом совете ИМЛИ дружно хвалили, но при тайном голосовании так же дружно зарезали. Однако не из-за такой явно дурацкой темы, а, как мне позже рассказывали, потому, что партком призывал бойкотировать еврейку Раю…
Из Раиной книги «Воспоминания о непрошедшем времени» явствует, что Рас удалось добиться новой защиты с помощью Коли. И, став кандидатом наук, уехать в Эстонию. Ведь в Москве Рая все равно не могла бы найти себе достойную работу. Коля получил назначение «по линии заготовок». Тогда считалось вполне нормальным, что русский товарищ заготавливает (отправляет в Москву) урожаи эстонских крестьян.
Рая стала читать курс литературы в Таллинском университете.
Нам с Д.Е. супруги Орловы сразу же обеспечили отличный отдых в маленьком привилегированном санатории под Таллином.
Отдохнув в санатории, мы отправились к Орловым на дачу. Не дача, а рай-<кий уголок. Небольшой, хорошо оборудованный домик буквально в десяти шагах от моря. А вокруг ни души. Рыбацкий хутор… И ни разу ни я, ни мой умный муж не спросили — куда делся хозяин этого хутора? И по какому праву и него вселился русский ответработник Коля? Так что и мы с Д.Е. были хороши!..
Эстонский период в жизни семьи Орловых кончился плохо. Коля стал пить но-черному, и его уволили. Может быть, просто отозвали. И Коля вернулся на улицу Горького, а с ним и дети — Света и Маша. Рая осталась профессорствовать и Эстонии. Правда, в ту пору она жила в Таллине не постоянно, а только тогда, когда читала свой курс.
Начались нелады и в большой квартире Либерзонов в Москве.
Еще до этого, во второй половине 40-х, разладилась и моя дружба с Раей. Мне казалось противоестественным, что в атмосфере абсолютного одичания Рая продолжает твердить о своей верности «мудрой политике» Советского Союза.
Когда-то и я, и Рая, и ее первый муж Леня были пламенными комсомольцами. Ни в чем не сомневались. Даже процессы 1937–1938 годов, даже комсомольские собрания, на которых каялись дети «врагов народа», нас не отрезвили. Но с тех пор много воды утекло. Уже на первом этапе войны все прозрели. Л славить политику Сталина в пору антисемитской свистопляски казалось и вовсе странным.
В своей исповедальной книге «Воспоминания о непрошедшем времени» Рая пишет: «Послевоенные восемь лет были в моей жизни самыми позорными. Я все еще пыталась верить, принимать, приспосабливаться к тому, что происходило в обществе. Продолжать жить в согласии, продолжать шагать в ногу».
Ну а что потом?
Потом «рубеж всемирно-исторический и личный совпали точно».
«Точно»?
Нет, не буду придираться к словам, ерничать. Кто из нас мог похвастаться тем, что прожил восемь лет со дня окончания войны до дня смерти Сталина достойно?
И все же… И все же…
Рая позволяла себе то, чего никто не позволял себе.
На всю жизнь запомнила разговор, который произошел в квартире Либер-зонов на улице Горького.
Нас пятеро — Рая с Колей, мы с Тэком и моя подруга Муха-Мухочка, но спор в основном идет между Раей и Тэком.
В начале спора Рая объявила, что антисемитизм, политика преследования евреев была не чужда и Ленину. В пылу спора сказала, что русские мужчины, широкоплечие и мускулистые, куда выше и благородней, нежели еврейские мальчики, узкогрудые и хлипкие…
Зловещим показался нам тогда и заключительный монолог Раи о том, что евреи собираются кучками, стремятся быть в своем кругу… Мол, и у нас с Мухой, к примеру, большинство друзей — евреи…
По тем временам это был чуть ли не призыв к арестам кучкующихся евреев…
Надо признать, что на протяжении всего этого ужасного разговора неинтеллигентный и неумный Коля вел себя куда пристойней, нежели умная и интеллигентная Рая.
Еще до этого Тэк вдрызг разругался с Раей. На этот раз у нас в Большом Власьевском.
Рая в ту пору, как сказано, читала в Таллине лекции по советской литературе.
Казалось бы, ни с того ни с сего Тэк вдруг сказал: «А скоро ты, Раечка, поедешь в Эстонию и будешь рассказывать эстонским студентам, какая в СССР замечательная, правдивая литература соцреализма. Будешь фальшивить и лукавить».
Рая заплакала и, убегая от нас, крикнула: «Это ты лукавишь и фальшивишь, я всегда говорю правду!»
Позже Рая произнесла свою «знаменитую» фразу: «Если бы в 1949 году арестовали моего папу, Давида Григорьевича, я и впрямь сочла бы его врагом народа и решила бы — он арестован правильно».
Но что толку вспоминать дурацкие слова, сказанные сто лет назад людьми, которых уже давно нет на свете? Тем более вспоминать приблизительно, я ведь ничего не записывала…
Не в словах дело. Дело в том, что без политики тогда и дохнуть нельзя было. И эта «ежедневная» политика неумолимо разъединяла меня и Раю.
В июне 1950 года я и Д.Е. прочли в газете «Правда» статью нашего Вождя и Учителя «Марксизм и языкознание» о том, что язык, оказывается, не над-(тройка, как нас учили, и не базис, а неизвестно что. Сталин ополчился и на признанную в СССР яфетическую теорию происхождения языков академика Марра. И призвал (приказал) вернуться к старой индоевропейской теории.
Вспоминая то время, я думаю сейчас, что Сталин, грубо говоря, слетел I катушек. Только сумасшедший мог заниматься такими вопросами в стране, обескровленной и опустошенной войной и лихорадочно вооружавшейся снова…
Но это я теперь так говорю… А тогда люди, пряча глаза, помалкивали. Но ног к нам с Тэком в Большой Власьевский пришел наш друг Сережа Иванов. < срежа учился вместе со мной сначала в институте, а потом и в аспирантуре ИФЛИ. В 1938 году арестовали студентку Е., с которой Сережа только-только расписался. И он натерпелся от НКВД. А в войну чудом не потерял ногу под Сталинградом. Полгода пролежал в госпитале с газовой гангреной. Вернулся н Москву на костылях.
Сережа от природы был молчуном. А пережитое заставило его стать сугубо «к горожным. На политические темы он вообще не разговаривал. Был сервилен до отвращения. Но тут и Сережу прорвало. Он чуть ли не кричал, объясняя нам, что рассуждения Сталина ни в какие ворота не лезут. А примеры, которые Вождь приводит, вопиюще безграмотны.
На следующий день нас с мужем посетила Рая с одним из ее и Коли новых приятелей Семеном Раппопортом. И они с ходу начали восторгаться гением (эллина, который проявился в его работе «Марксизм и языкознание». Говорили они и о том, что надо транспонировать сталинские гениальные мысли на другие науки. В частности, на математику. И что он, Семен (выпускник Текстильного института), попытается это сделать.
Кстати, много лет спустя, прочтя Авторханова, я поняла, как «правильно» о I реагировали Рая и Семен на лингвистические закидоны Сталина. Авторханов пишет: «Сейчас же закрыли Институт языка и мышления академика Марра при Академии наук СССР, почти весь его состав (как и его филиалов в республиках) был сослан в Сибирь».
Поскольку «вклад» Сталина был объявлен универсальной программой для всех наук, «чистка развернулась и во всех других институтах Академии наук по тому же методу, что и в Институте языкознания: в Институте физиологии имени Павлова, в Институте эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности, — их руководители во главе с академиками Орбели и Сперанским были изгнаны и высланы. Начатая еще в 1948 году чистка в институтах истории — Институте права, Институте философии Академии наук СССР — продолжалась с новым ожесточением. Даже трижды вычищенная Академия сельскохозяйственных наук СССР находила все новые и новые жертвы».
Тогда утверждали, что уже готовится разгром математических школ. Но ничего не получилось, так как правильные марксисты-ленинцы не сумели отличить «правильные» математические формулы от «неправильных»…
Конечно, я уже давно поняла, что Рая честолюбивый человек. Честолюбивый и стремящийся сделать карьеру. Но я знала много честолюбивых женщин, активно делавших карьеру. Могу даже признаться, что эти женщины меня притягивали. Муж уверял, что я им завидую.
Но никто из этих женщин не преступал известную грань. В 40-х годах XX века эта грань была — антисемитская (фашистская) политика Сталина.
У Н.С. Сергеевой, которая и впрямь поднялась на очень высокую ступень иерархической лестницы, в журнале «Новое время» работало много евреев: и Лев Шейдин, и Лев Безыменский, и Лев Ровинский. И еще больше евреев было в иностранных редакциях журнала, за которые Сергеева также отвечала головой…
Но не могу себе представить, чтобы Наталья Сергеевна или ее сестра Ирина сказала бы хоть одно поганое слово о… евреях.
Знала я также честолюбивую «ученую даму», экономиста Любимову. И литературоведа, профессора Ивашёву213. Обе эти чудачки разъезжали по заграницам, ходили в высокие кабинеты и требовали к себе особого внимания и почтения. Но никто из них в самые что ни на есть антисемитские годы не запятнал себя ни единым антисемитским выпадом. Для всех них, интеллигентов, это было табу, позор.