Однако я явно отвлеклась от темы. И понимаю, мне все равно могут сказать: все приведенные нестыковки с Раей не стоят многолетней дружбы. Время было такое страшное… Во всем виновато время.
На это я возражу: время было не только страшное, но и жутко фальшивое, лицемерное, лживое.
Нынешним молодым людям, наверное, трудно понять, почему первой «оттепельной» статьей в «Новом мире» стала статья никому не известного Вл. Померанцева под названием «Искренность в литературе»214.
Вспомним те годы. Тысячи нерешенных проблем. Ведь страна только что избавилась от Сталина. Миллионы людей сидят в ГУЛАГе. И вдруг такое эфемерное понятие, как «искренность». Казалось бы, людям не до искренности. Кому опа нужна? Оказывается, искренность была нужна нам как воздух, как глоток воды в пустыне. Статья Померанцева вызвала целую бурю. Позднее фальшь в литературе стали называть «лакировкой действительности». Вместо того чтобы сказать, что писатель врет, фальшивит, стали говорить, что писатель «лакирует».
Разрыв с Раей был постепенный, но все равно мучительный. Она, как более умная, сделала две попытки примирения — дважды вызывала меня для раз-1овора по душам.
Конечно, мы обе понимали, что прежнюю дружбу не склеишь. Но еще была возможность сохранить видимость дружбы. По-моему, Рая такой видимости хотела. Я на это не пошла и, если быть честной, впоследствии не раз жалела о своем решении. Не раз вспоминала мамины слова: «Худой мир лучше доброй с юры». Тем более что Копелевы стали грозной силой.
Пора переходить к Копелеву. Писать о нем куда легче, чем о Рае. В моей жизни он не сыграл такой большой роли, какую сыграла она.
Я уже рассказала на этих страницах, что у меня на последнем курсе ИФЛИ был с ним короткий роман. Рассказала и о том, что Лев провожал меня и моих родителей в эвакуацию. А в 1942 году очень выручил, прислав в Чкалов, где я была с первым мужем Борисом, «вызов» в 7-й отдел Северо-Западного фронта. Для меня — неожиданность. Да и для Копелева этот «вызов» ничего не означал — он хотел собрать в отделе людей, владевших немецким. Однако на Валдае, где находился тогда штаб Северо-Западного фронта, у нас началось нечто вроде рецидива прежнего романа по формуле «война всё спишет». Впрочем, рецидив с коро закончился, и я отбыла в Москву от греха подальше.
Уже в штабе фронта я увидела Копелева совсем в ином свете, нежели в Москве. Он показался мне болтуном, пустым, даже неумным человеком. Про 1аких людей домработница Шура, наша с Д.Е. «Арина Родионовна», говорила: «Нис чем пирог».
Но все это, так сказать, предисловие к моей истории о супругах Копелевых и об их роли в интриге с книгой «Групповой портрет…».
История началась в 1956 году. На дворе — «оттепель». Копелева полностью реабилитировали. Даже восстановили в партии. Рая уже опять на коне, работает в престижном журнале «Иностранная литература».
М.А. Лифшиц в остроумной рецензии на книгу Вл. Разумного показал, как в переломные эпохи некоторые авторы быстро меняют свои взгляды. Недавно они числились ортодоксальными марксистами, а в годы «оттепели» стали чуть ли не либералами, сыграли на повышение. Но если придут «заморозки», они столь же быстро сыграют на понижение215.
О наличии в СССР своего рода идеологической «биржи», на которой некоторые играли на понижение, а некоторые на повышение, я убеждалась не раз…
Выбор за Копелева и за Орлову сделала сама жизнь. Они явно пострадали при Сталине: Льва упекли за решетку. Рая чуть было не стала безработной из-за пятого пункта.
Стало быть, оба могли играть только на повышение… Но поезд ни для Раи, ни для Левы еще не ушел. Ей — 38 лет, ему — 44 года. И оба они очень способные, очень энергичные и очень решительные ребята. Она — прекрасный оратор. Он — то, что называется «писучий человек». И оба они честолюбивы и беспринципны. И оба, по тогдашним временам, хорошо образованны.
Чтобы соединиться, Леве надо было всего лишь преодолеть кое-какие моральные преграды. Разойтись с женой, которая мыкалась с его родителями (годами жила с ними в одной комнате), воспитывала двух дочек, восемь лет носила передачи и преданно ждала мужа-заключенного. Лев с женой разошелся без проволочек. Кое-кто из его друзей был шокирован.
Зато, когда пьяницу Колю выселили из квартиры на улице Горького, знакомые Раи, в том числе и мы с мужем, вздохнули с облегчением. Правда, бывшему ответработнику Коле все же дали комнату.
Ну а после разводов осталось уж и вовсе всего ничего. Отчитаться, вернее, оправдаться за то, что столько лет ходили в первых учениках Дьявола.
Рая сделала это с помощью слов: «Я верила!»
Лев повторил за Раей: «Я верил». У Раи это получилось даже элегантно… Ведь она верила в некую хрустальную мечту, в социализм-коммунизм, очищенный от скверны. И в то, что он вопреки всему воплощается в жизнь. У Левы получилось грубо и даже глупо. Он, оказывается, верил в… Сталина.
Вот что Копелев написал в книге «Утоли моя печали»216. Узнав о смерти Сталина на шарашке, он, заключенный, не мог прийти в себя от горя. И, стараясь не показать свое отчаяние, «стискивал, натужно стискивал себя, как пустой кулак. Не хотел, чтобы начальники и вертухаи вообразили, будто нарочно напускаю на себя печаль, не хотел и чтобы свои (товарищи по заключению. — Л.Ч.) пред-(гавили, поняли, как мне тяжело, какие одолевают воспоминания».
Какие же воспоминания одолевали Копелева?
Июльское утро 1941 года. «Надя (жена. — Л.Ч.) разбудила меня бледная. Из черной бумажной тарелки репродуктора знакомый (!!!) голос с акцентом: ‘‘Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои”».
Ну ладно! Эти необычные для Сталина слова могли умилить сентиментального Леву. А далее совсем чушь!
«Ноябрьский вечер того же года…» Из землянки выскочил радист. Орет: «Говорит Сталин! Уже передают! Сталин говорит из Москвы!»
Одним словом — немцы уже под Москвой, а Сталин все еще в Москве. Не драпанул. Незабываемо!
…Москва. Январь 1944 года. «Отец навестил меня в госпитале». И рас-
I казал Копелеву о смерти сына, Левиного младшего брата Александра… Брат попал в окружение, старался вырваться и якобы кричал, бедняга, «за Родину, ia ('талина!»…
И вместо того чтобы оплакать гибель брата, Копелев будто бы во имя брата оплакивает… Сталина.
И, наконец, февраль 1945 года. Уличные бои в немецком городишке Грау-дспце. Стало быть, советские солдаты уже идут по территории Германии.
II Копелев тут как тут со своей «звуковкой». Разъясняю: с помощью «звуковок»
10 грудники 7-х отделов, выезжая на передовую, призывали солдат противника к даваться в плен.
На этот раз «наша звуковка помогала артиллеристам», пишет Копелев. Допустим! Но при чем здесь Сталин? Оказывается, Копелев, «задыхаясь от радо-
11 и, орал (через звуковку. — Л.Ч.) — за наших детей, за наших любимых (!), за Родину, за Сталина — огонь!».
Потрясающие воспоминания! Но Копелев никак не может остановиться. Сталина уже похоронили, а он по-прежнему, «когда становилось невтерпеж», сбивался в какую-нибудь дыру: «…вспоминал и плакал».
Я написала «дурак Копелев». Беру свои слова обратно. У Копелева все было «по делу». По делу — это значит уместно, нужно для дела.
Даже дурацкий рассказ о боях в Грауденце — по делу. Ведь Копелев, типичный политработник, прошедший всю войну во фронтовых штабах в десятках километров от переднего края, хочет представить себя боевым офицером.
Да и вся книга «Утоли моя печали» — рассказ о шарашке в Марфине, где (идел Копелев, написана неспроста. Иначе зачем описывать отнюдь не писателю Копелеву ту самую шарашку, которую уже изобразил Солженицын в своей книге «В круге первом».
Помнится, я задала этот вопрос поэту Вл. Корнилову, который рассказывал нам с мужем о книге «Утоли моя печали», вышедшей в 1981 году на Западе. Корнилов ответил уклончиво: мол, Копелев, конечно, не писатель, но он слышит чужую речь, кое-что все же улавливает, и читать книгу довольно-таки интересно.
На самом деле эта книга была необходима Копелеву по многим причинам. Рассказывая о любви к Сталину, автор пытался подчеркнуть свою доверчивость, непосредственность, восторженность, чтобы как-то приукрасить довольно неприятный образ интеллигента-болтуна и в то же время ортодокса-сталиниста Рубина из «В круге первом» и Цезаря Марковича из «Одного дня Ивана Денисовича», прообразом которых он был. Это во-первых. А во-вторых, и это самое главное, на протяжении всей книги Копелев чернит Солженицына и даже вводит в оборот сплетню о нем как о лагерном стукаче. И именно тогда, когда Солженицын уже опубликовал на Западе «Архипелаг ГУЛАГ» и стал для властей в СССР врагом номер 1. А ведь еще совсем недавно Лев грелся в лучах солженицынской славы, подчеркивал свою дружбу с ним и повторял: «Рубин — это я». И мы с Д.Е. удивлялись его словам. Ведь Рубин неприятен Солженицыну.
И тут я присоединюсь к Ю. Карякину и процитирую его статью «Шестидесятники — чьи мы дети?»: «Но только не я ему (Солженицыну. — Л.Ч.) судья. И вообще судей нет (а кто посмеет — осрамится)».
Так считал Карякин. Но то Карякин. А многие интеллигенты так не считали. Они предпочли исполнить явный «заказ» советских властей — любой ценой опорочить Солженицына. Среди этих многих первым был Копелев. Решетовская, покинутая жена Солженицына, не в счет. Не в счет и книжонки, вышедшие тогда в странах «народной демократии», где прямым текстом говорилось, что гениальный русский писатель заслан в Россию из Америки Госдепом.
Такая откровенная ложь в СССР тогда не проходила. А вот Копелева до сих пор, два десятилетия спустя, привлекают в качестве верховного арбитра в споре с Солженицыным*.
Ну а теперь вернемся к тандему Копелев и Орлова. В 60-х супруги совершили грандиозный рывок. Рая заняла ключевой пост в ключевом журнале «Иностранная литература» — стала там заведующей отделом критики. От нее тогда зависели и литературные критики-зарубежники, и издательские работники, и переводчики. Копелев начал читать лекции по зарубежной литературе. Но самое главное, оба они стали глашатаями перемен в литературной политике властей, фирменным знаком «оттепели».