Предназначенное для Торгсина[Торгсин — торговля с иностранцами. Население несло в Торгсин свои драгоценности и получало в обмен боны, на которые можно было купить необходимый ширпотреб.] серебро быстро исчезло.
Одна моя знакомая с феноменальной памятью на цены лет десять назад сказала мне, а я записала, сколько стоили в Торгсине самые ходовые товары, о которых мечтали все советские девчонки: белые парусиновые туфли с голубой каемочкой и заграничный мягкий берет — последний писк тогдашней моды. Туфли стоили 65 копеек, берет — 1 рубль 10 копеек. Из этого видно, за какие суммы покупали торгсиновцы, то есть государство, ценности — золото, серебро, хрусталь в серебре, картины, старинные иконы, фарфор, в том числе пресловутые яйца Фаберже. Все это отдавали, вероятно, рублей за пятьдесят или за сто. Хорошо бы обнародовать «амбарные книги», которые велись в Торгсине…
Отсутствие нормальной одежды в мои студенческие годы мама переживала, мне кажется, больше, чем я. Когда дома чудом появлялся какой-то отрез, она тут же вела меня к своей портнихе. А когда мамина племянница привезла маме из Прибалтики несколько дорогих вещей, мама, не задумываясь, отдала их мне. Хотя в ту пору еще не считалось, что молодых девушек надо одевать красиво, а дамы уже в 40 лет могут ходить в обносках, с «вороньим гнездом» вместо шляпки на голове… Как раз наоборот — мама не раз говорила, что молоденькие девицы с их точеными ножками и свежими мордочками привлекательны в любой одежде. Не то что женщины в возрасте. И все же…
Как это ни смешно, но мне кажется, что в маме говорило чувство вины. В пору моей молодости некоторые мамаши от полной безнадеги научились шить, вязать, вышивать, чтобы хоть как-то пополнить и украсить гардероб своих ближних. Мама всего этого не умела…
Помню, она не раз говорила: «Две вещи для меня непостижимы — как человек может скроить и сшить мужской костюм и как можно сочинить “Фауста” Гёте». А я неизменно спрашивала: «А ты можешь себе представить, как человек может сочинить “Войну и мир”?» На что мама, подумав, отвечала: «С трудом, но могу».
Напоследок скажу, за что я маме особо благодарна.
Она никогда не ходила в школы, где я училась. На родительские собрания, в школу на Покровском бульваре ходил папа. И это было ужасно.
Она не выбирала мне профессию и институт, куда я пошла учиться.
Она не расспрашивала меня о моих романах.
Она никогда не разговаривала со мной о сексе. Когда я слышу, что родители должны вести с детьми просветительские беседы на сексуальные темы, меня оторопь берет.
Она не вмешивалась в мою трудную, сложную семейную жизнь с Д.Е. Не давала мне никаких советов.
Она гораздо лучше оценивала людей, чем я. Но этого я так и не поняла в ту пору, когда могла ей об этом сказать.
Наши серьезные разногласия с мамой начались в последние годы жизни ее и папы. Тогда я должна была выбирать между своей семьей и семьей родителей. Я выбрала свою. Как и мама, я была максималистка.
Ну а теперь о самом главном в жизни мамы. В конце 20-х она вытащила счастливый билет: поступила на службу. И не просто на службу, а на отличное место, где и прослужила до тех пор, пока ее не скрутили старость и тяжелая болезнь.
Мама начала работать в ИноТАССе (Иностранном отделе ТАССа). Не уверена, впрочем, что он тогда назывался именно так.
Уже в 40—50-х годах вместо слова «служба» стали говорить «работа». Р.Б. Лерт11, с которой я трудилась в ТАССе в годы войны, с гордостью говорила: «Я не служу, я работаю». А Надежда Мандельштам в своей «Второй книге»12 все время повторяет: служба, служба, служба. И говорит, что служба в советском учреждении иссушает мозг. И что люди дрожали, в то же время боясь эту службу потерять.
Как бы то ни было, без службы-работы было невозможно существовать. По месту работы выдавали всякого рода справки, карточки, талоны, ордера, заказы, путевки. На службе, в своем коллективе люди проводили целый день, а в праздники 1 Мая и 7 Ноября с тем же коллективом шли на демонстрацию. Иногда ездили на экскурсии и хором пели в автобусах бодрые песни. Опять же с родным коллективом.
На работе заводили дружбы на всю жизнь. И романы, конечно, тоже. Романы, которые в некоторых случаях вели к разводам и свадьбам.
В трудные годы (а все 70 лет при советской власти были, как говорили и говорят до сих пор, «нелегкими») на работе женщины пополняли свой гардероб. И уж обязательно в госучреждения, если они не считались засекреченными, приходили спекулянтки (теперь их именовали бы «посредниками»), которые предлагали (с наценкой) дефицит — от баночек растворимого кофе до парфюмерии и бюстгальтеров, от эмалированных кастрюль до романов Сименона.
Безусловно, интеллигенция прежде всего ценила интересную работу. Но уже при Брежневе слова «интересная работа» все чаще заменялись словами «непыльная работенка». Особо привлекала «работенка», при которой не надо было просиживать в учреждении от… и до…, то есть работа с ненормированным рабочим днем. Еще лучше было, если на службу приходили не каждый день, а всего два-три раза в неделю.
В 80-х в обществе воцарилась странная мораль — чем меньше ты работаешь, тем лучше для тебя. Появилась даже поговорка: «Они делают вид, что платят тебе зарплату, ты делаешь вид, что работаешь…» В 90-х, когда возникли частные фирмы, матери процветающих, успешных сыновей причитали: «Ну что за жизнь у моего Саши (Васи, Вани) — с утра до ночи горбатится в своем офисе. Не видит света божьего, ничего не видит…»
И это говорили женщины, которые действительно так и не увидели света божьего. Ничего не увидели, кроме очередей, кухни и еще в лучшем случае своих «шести соток», где закатывали банки с огурцами.
Однако сказанное не имеет отношения к моей маме и к ее работе. Маме фантастически повезло. Иностранный отдел ТАССа был отнюдь не худшим местом работы. Как раз наоборот.
В то время, когда мама занялась своим трудоустройством, в стране ощущался явный дефицит людей, владевших иностранными языками, вообще культурных людей. Часть интеллигенции, знавшая языки, бежала, часть затаилась, боясь анкет, отдела кадров, очередных чисток. На передний план вышли бывшие гувернеры и гувернантки с английским и французским языками, а также девицы из Прибалтики, бойко болтавшие по-немецки.
Таковы были предпосылки для маминых поисков работы. И немудрено, что однажды она услышала: в ИноТАССе требуются переводчики на немецкий. До этого мама уже переводила. Статейки на русском приносила ей женщина по фамилии Таубе. «Таубе» по-немецки — «голубь». Мама переводила статейки на немецкий, а Таубе, дама средних лет со знойным темным пушком над губой, уносила их в клюве неизвестно куда. Гонорар делили пополам. За что папа и все немногочисленные мамины знакомые маму укоряли — ведь переводила она одна.
В конце концов мама решилась пойти в ИноТАСС. Далось ей это нелегко. И я ее понимаю. Никаких связей, протекции у нее не было. Не было и стажа работы.
И все же мама встала с дивана (по моей позднейшей классификации, мама была «дама лежачая», а я, к примеру, «сидячая», в отличие от «дам ходячих» — предприимчивых) — мама встала и пошла…
ИноТАСС находился в то время в доме Наркоминдела на площади Воровского. Как она теперь называется — не знаю. Небольшая площадь Воровского плавно перетекала в Лубянскую площадь. А перед зданием Наркоминдела стоял памятник Вацлаву Воровскому, советскому дипломату, убитому в 1923 году в Лозанне.
К тому времени, как мама явилась на площадь Воровского и робким голосом попросила дать ей пробный перевод, претендентки на роль штатных переводчиков в ИноТАССе всем давно надоели. Немецкий многие из них знали, но не имели представления о том, как грамотно и адекватно изложить политический, да и вообще любой текст на чужом языке. И заведующий ИноТАССом Константин Уманский13 вынужден был переводить на немецкий сам.
Поэтому маму встретили не слишком дружелюбно. Просто сунули статью из газеты — пробный перевод. Она очень быстро перевела статью и… поехала домой. Шли дни, недели, прошел месяц — ИноТАСС молчал. Потом выяснилось, что на пробную работу моей мамы Уманский взглянул совершенно случайно и спустя долгое время. Мог бы и не взглянуть вовсе. Как сказано, эти пробные переводы были дохлый номер. Но Уманский все же взглянул. Игра случая или перст судьбы? Взглянул и ахнул — перед ним было то, что нужно: в мамином тексте не надо было править ни слова.
«Кто это перевел?» Выяснилось, что у мамы не взяли ни адреса, ни телефона. Подняли на ноги всю Москву. И к нам в Хохловский пожаловал нарочный из ИноТАССа. Маму молниеносно оформили и положили ей высокий оклад.
В 20—30-х годах таких, как она, именовали «беспартийными спецами». Именно благодаря беспартийным специалистам, как я понимаю, из водопроводных кранов в Москве текла вода и старые трамваи с гроздьями пассажиров на открытых площадках исправно бегали по своим маршрутам.
Мамины переводы для меня — чудо. Маме давали гору сообщений — коротких и длинных, она их просматривала и шла к иностранным машинисткам, где и диктовала весь материал на немецком с листа. И так каждый день. Вернее, не каждый день, а каждую ночь. Первое время она, как и весь ИноТАСС, работала по ночам. А позже, когда ИноТАСС и РОСТА соединились в здании на Тверском бульваре под именем ТАСС, мама перешла на дневную работу. Однако и тогда очень часто засиживалась до ночи.
При этом у мамы не было ни приличных словарей, ни хороших справочников — эту литературу в СССР практически не издавали. Был только совсем небольшой немецко-русский словарь, весь исписанный маминой рукой, и старый энциклопедический словарь, «Маленький Брокгауз» на немецком, выпущенный еще в Веймарской республике.
Этот «Брокгауз» перешел ко мне по наследству, хоть и в сильно потрепанном виде, без первых и последних страниц. Долгие годы он был и для меня источником истины в последней инстанции. На советские энциклопедии нельзя было положиться. Еще хуже обстояло дело с энциклопедиями из ГДР, ставшими в СССР после войны доступными.