В один прекрасный день, когда мы с мамой вышли на террасу, где всегда обедали, я заметила за столиком недалеко от нас невероятное оживление. Там возвышалась огромная туша — мужчина с бритой головой и почему-то в тюбетейке, а рядом с тушей уместилась красуля в белом костюме и розовой блузке. К их столику подходило множество людей, и мужчины целовали красуле ручку. Этот обряд показался мне и странным, и неуместным. «Неужели у нас еще целуют дамам ручку?» — думала я. Со времени болшевского пансиона прошло всего шесть лет, но был уже 1931 год, шли «неслыханные перемены» — голод, голодомор, массовые депортации крестьян, карточки, скудные пайки. Про депортации мы, впрочем, тогда не знали…
Демьян Бедный промелькнул в Кисловодске как мимолетное виденье. Уже через день или два он отбыл. Более того, если бы я приехала в Кисловодск годика через два-три, встреча с Бедным и его спутницей в общедоступной гостинице вообще была бы невозможна. Персоны, подобные ему, тогда уже не отдыхали в местах, куда пускали без пропусков, — они отдыхали в специальных санаториях или на госдачах: на их тюбетейки и на их дам простому народу не полагалось глазеть.
Но речь все же не о Кисловодске, а о моей новой школе. Пока мы мирно обедаем в «Гранд-отеле» и гуляем по терренкурам, судьба моя делает небольшой поворот. Я получаю письмо от школьной подруги Люси Румановой, которая сообщает, что ни меня, ни ее в 24-ю школу не приняли. Она взяла наши заявления и отнесла их в 16-ю школу. И туда нас зачислили.
16-я школа находилась в Первом Басманном переулке, в трех или четырех трамвайных остановках от моего дома. Но зато это была школа «опытно-показательная»!
Меня история со школой задела. Родители же остались совершенно равнодушными, и я постепенно успокоилась. Не взяли в 24-ю школу довольно много желающих, и это вполне объяснимо: все ученики 24-й тоже хотели учиться дальше, и в их классы (группы) можно было добавить лишь считаные единицы.
Непонятно только, почему мама с папой, интеллигентные люди, даже не попытались вмешаться в мои школьные дела, хотя бы узнать, какая школа предпочтительнее. Подумала об этом и тут же вспомнила, что и мы с мужем отводили сына в первую попавшуюся школу. А ведь в Москве тогда уже существовали школы с «углубленным изучением» английского или французского языка. Некоторые выпускники ИФЛИ, мои ровесники, позаботились о своих детях: воспитали их по высшему разряду, выучили языкам.
О чем это свидетельствует? О том, что не только мои родители, но и мой муж, и я, считавшие себя людьми искушенными, адаптированными к советской жизни, на самом деле были люди наивные и неискушенные.
1 сентября 1932 года я пошла в свою новую школу. Она размещалась не в здании старой гимназии, как 23-я, а в обычном доме. Не было там ни широких лестниц и коридоров, ни огромных залов на каждом этаже. Был всего лишь один большой зал со сценой и довольно убогий физкультурный зальчик. Соответственно, не было и теней прошлого: дореволюционных девочек или мальчиков, которые входили в те же самые классы.
Правда, это все же был нормальный дом, а не «типовое школьное здание», которые понастроили сразу после войны по приказу Сталина во всем Советском Союзе. Серая коробка, эдакая первая казарма в жизни ребенка…
Моя новая школа считалась «рабочей», хотя стояла не в заводском районе. Новая Басманная была в центре, как и Покровский бульвар — местонахождение 23-й школы. Правда, Басманная расположена не в кольце А, а в кольце Б — между Земляным Валом и Разгуляем. Дальше шла Елоховская, а еще дальше — застава, то есть, по тогдашним понятиям, уже окраина. Но дело не в этом, а в том, что неподалеку от 16-й школы находилась Каланчевка («Площадь трех вокзалов», как ее теперь иногда называют), а с конца 20-х шло великое переселение народов. Люди снимались с насиженных мест и бежали куда глаза глядят.
Десятки тысяч «лишенцев» (людей, лишенных избирательного права), то есть бывших офицеров, священников, домовладельцев, чиновников, дворян, купцов, нэпманов — мелких предпринимателей из маленьких городков устремлялись в столицу, благо еще не было паспортов и, стало быть, прописки. В столице легче было затеряться, получить спасительный статус служащего или еще лучше — рабочего и начать новую жизнь.
Полагаю, что «бывшие люди», не сумевшие зацепиться в Москве, оседали на ближних ее подступах, в Подмосковье. И их дети пригородными поездами добирались до 16-й школы.
Итак, наша школа считалась «рабочей». А насчет переселения народов я додумалась потом. Тогда меня поразил пестрый состав учащихся и совершенно разная степень их подготовки. Часть ребят в восьмом классе не знали того, что в прежней школе мы выучили в пятом-шестом. Поразило это особенно потому, что школа была опытно-показательной, а я привыкла все понимать буквально: раз опытно-показательная, то и ученики должны осваивать школьные предметы опытно-показательно. Таких слов, как «показуха», «туфта», «лажа», я еще не знала. А школа была показушная, и мои страстные инвективы насчет того, что мы сами себя губим этой якобы стопроцентной успеваемостью — не сможем поступить в институты, — похоже, всех только удивляли… Инвективы помогали плохо — помогло другое: кажется, в середине восьмого класса появились два прекрасных педагога по ведущим предметам: по математике — Марья Николаевна, фамилию, увы, не помню; по русскому языку и литературе — Еле-онский22. Это были настоящие учителя. Не совсем безнадежных учеников они вытянули.
Марья Николаевна и Елеонский были не просто хорошими преподавателями, которые умели сделать свой предмет интересным, объяснить непонятное и способным, и не очень способным ребятам, они и своим внешним видом, и поведением, и речью являли собой образец, эталон. Эталон интеллигентного человека. Не могу представить себе, чтобы кто-то осмелился дать им взятку или оскорбить их.
Вспоминая Елеонского, я каждый раз краснею. До сих пор я говорю приятелям и приятельницам сына «ты», хотя этим людям уже под семьдесят. А Елеонский — он и выглядел как чеховский герой: в пенсне, худощавый, с красивой сединой, всегда в строгом костюме — к нам, четырнадцати-пятнадцатилетним, обращался на «вы». Ни он, ни Марья Николаевна никогда не повышали голоса, были всегда изысканно вежливы. И не подлаживались к ребятам наподобие молодого физика из 23-й, который говорил: «Сюда надо присобачить эдакую штуковинку».
О Елеонском я еще расскажу — ему я благодарна по гроб жизни.
Но и наши учителя не были всемогущими богами… несколько человек, так сказать, по определению не могли учиться в восьмом классе. Запомнила двух девочек: одну из них звали Оля Хализева, вторую — Нина Яшина.
Оля была не то чтобы хорошенькая, но какая-то очень приятная — смуглая, с темными вьющимися волосами, складненькая. Она, кажется, и впрямь происходила из рабочей семьи. Где-то, наверно в пятом-шестом классах, Оля отстала от сверстников и потом уже не могла нагнать их. По-моему, таких детей называют педагогически запущенными. Оставлять ее на второй год было бесполезно — она все равно не усвоила бы курса. При этом она вовсе не казалась тупой, просто Оле не давалась учеба, и вовремя ей не помогли.
От этой Оли я буквально заболела — пыталась с ней заниматься, но Оля не понимала элементарных вещей, не знала основ и тянула, тянула назад весь класс. В конце концов Оля Хализева ушла из школы, не в последнюю очередь по моим настояниям. И я долго мучилась угрызениями совести — из-за меня эта милая девушка не окончила десятилетку, не получила аттестата, не смогла поступить хотя бы в плохонький вуз.
Но вот однажды после войны я встретила Олю на Тверской (улице Горького). Мы сразу узнали друг друга. Я с ужасом воззрилась на нее, пока до меня не дошло, что она куда лучше одета и не выглядит такой зачуханной, как я. Оля явно обрадовалась встрече, пригласила в гости. Ее жизнь сложилась прекрасно. Она пошла на завод и встретила там будущего мужа — ударника, «передовика производства». И они с Олей живут здесь, на улице Горького — Оля показала на один из корпусов в огромном массиве помпезных зданий, построенных по проектам архитектора А.Г. Мордвинова. Эти многоэтажные корпуса — с прилепленными кое-где балкончиками, по-моему, вершина эклектики: одно из мордвиновских творений называли «торт с кремом». Но дома эти были и добротными, и чистыми, и элитными. Получить там жилье считалось огромным счастьем.
Корпуса Мордвинова на Тверской теперь мемориал — пройдите и убедитесь: всюду висят мраморные доски с именами маршалов, генералов, композиторов, писателей и прочих знаменитостей и сильных мира сего, скорее, мира того, сталинского… Ах, как я обрадовалась Олиной удаче — тем более что я, со своим высшим образованием, жила тогда в одной из самых вонючих московских коммуналок на Цветном бульваре!..
В гости к Оле я не пошла, о чем жалею до сих пор, но камень она с моей души сняла.
Совсем другой случай был с Ниной Яшиной. Кстати, сама она говорила не «случай», а «случай»!
Тяжелый «случай».
Нина Яшина — приземистая девчонка с кривыми от рахита ногами, но с красивым лицом, которое, впрочем, портили зубы, росшие неправильно, — была в 16-й школе заметной фигурой. По праву занимала почетное место в пионерском «активе» и среди пионервожатых. Очень рано стала комсомолкой, часто выступала на собраниях — язык у нее был подвешен неплохо, хотя она была малограмотна. Успеваемость Нины Яшиной была на уровне успеваемости Оли Хализевой. Все это знали. Но разговоров на эту тему вести не рекомендовалось. Довольно скоро я поняла: Нине Яшиной нужен аттестат об окончании десятилетки. Именно аттестат, учиться она нигде больше не собиралась и идти на завод тоже. И за этот аттестат она боролась. Это была холодная хищница, не по годам целеустремленная, смышленая и циничная. И за пазухой она держала козырную карту — пролетарское происхождение. Ее отец был пьяница-сапожник.
Кто бы осмелился в начале 30-х выгнать из школы дочь рабочего? Наша директриса Иоффе перед ней заискивала. Директриса завела ро