Сказочный замок — большой, теплый двухэтажный бревенчатый дом был и вправду прекрасен. Прекрасна была и огромная комната с камином и роялем. И деревянная лестница, ведущая на второй этаж дома. Все там казалось мне красивым и элегантным.
По утрам в барвихинском замке пили кофе со сливками, а вечером устраивали необыкновенно вкусные ужины-пиры.
Повторю, что Золушка была из обычной семьи, отнюдь не знатной. Знатью тогдашней были члены ЦК, а еще наркомы, а еще директора, а еще маршалы и комкоры — военные…
Но мои родители, как я уже писала, ко всему этому никакого отношения не имели.
Поэтому в пору барвихинской сказки Золушка знала только конфеты «подушечки» — белые, слипавшиеся друг с другом комки с повидлом внутри. И разумеется, без обертки-фантика. Помню, с каким восторгом и даже недоумением я встречала аккуратные длинные карамельки в белых бумажках, на которых были картинки: какой-нибудь фрукт — яблоко, груша, слива. Эти диковинные конфеты мама приносила из… съездовских буфетов, работая на партийных съездах от ТАССа. А потом и с «показательных процессов» 1936–1937 годов. Но что там конфеты! Гораздо больше меня поражали приносимые с тех же съездов или процессов бутерброды — тоненькие ломтики ослепительно-белого хлеба с кружками коричнево-пятнистой сырокопченой колбасы. Приоритетом у меня пользовалась не колбаса, а хлеб, такой божественно-белый и пропеченный. Не только вкусовые ощущения, но и сама эстетика белого хлеба поражала воображение Золушки.
Что мы ели в Барвихе на ужинах-пирах, я, конечно, забыла.
Но разве в еде счастье? Счастье было любоваться красавицами-соснами в снегу, прислушиваться к тишине, особой тишине Подмосковья, читать умные книжки в хорошо убранных, а самое главное — не тесных, незаставленных и захламленных комнатах, спать на кровати, а не на раскладушке в столовой… И я это понимала и во всех тетрадках, на всех конспектах, даже на шпаргалках, выводила: «Я счастлива», «Я счастлива», «Я счастлива».
Правда, в 18 лет для Золушкиного счастья кроме бревенчатого замка в лесу полагался бы, наверное, еще и молодой прекрасный Принц. Увы, Принца не было. Вакантное место прекрасного Принца занял Король-отец, папа моей приятельницы и хозяин дома. Как я ни была наивна и простодушна, но все же заметила через несколько дней, что нравлюсь Королю-отцу. И не как компаньонка дочери, и не как ее подруга, а как молоденькая девушка.
Из литературы я знала, что такое случается. И если честно говорить, отнеслась к этому вполне положительно. Мне льстило внимание Короля-отца, который приезжал на дачу на своей Карете — машине «линкольн». Возбужденная его вниманием, я читала стихи Маяковского и Гумилева, Есенина и Блока. Впрочем, это громко сказано — читала стихи. Память у меня всегда была паршивая. И ни одного стихотворения от начала и до конца я не помнила… Зато я рассказывала всякие смешные истории. Это у меня получалось лучше. Долго мы сидели за столом у камина. А потом шли на второй этаж и в малой гостиной сумерничали, не зажигая света. Король садился в середине, мы с Е. по бокам. И Король тихонько обнимал меня и тихонько гладил по волосам, гладил мои плечи и спину. Сердце замирало. Кончалось все тем, что Е. начинала зевать, говоря, что давно хочет спать. И мы с ней шли спать, и обе сразу засыпали и спали до утра сном младенца.
Вот и все. Больше ничего и не было.
Мы с Е. вечерние посиделки ни разу не обсуждали. Я так и не знаю, догадывалась ли она об отношении отца ко мне.
Меня могут спросить, а где же была Королева-мать? Королева-мать давно умерла. И Король-отец женился на ее сестре, которая стала мачехой Е. И притом злой мачехой. Почему она так относилась к своей племяннице — не знаю. Наверное, и в этой семье существовала какая-то тайна. Но тогда меня это совершенно не интересовало. Ведь тайна была буквально в каждом доме. Все что-то скрывали. Вот недавно я прочла в журнале «Октябрь», что знаменитый советский драматург Алексей Арбузов был не сыном служащего-бухгалтера, как он писал в анкете, а сыном разорившегося банкира и что его отец и мать были дворяне. Только в 2003 году арбузовский внук признался в своем происхождении. В том же году Алексей Абрикосов, получивший Нобелевскую премию по физике, вдруг сообщил, что его дед владел до 1917 года известной шоколадной фабрикой в Сокольниках.
А на Пасху в 2007 году я узнала, что дядя моей старинной подруги был министром путей сообщения у Колчака! И в том же доме, у этой же подруги мой знакомый Александр Красильщиков, профессор в области аэродинамики, доктор технических наук, вручил мне книгу «Фабриканты Красилыциковы»52, из которой явствовало, что он из семьи богатейших заводчиков. И что его деды и прадеды понастроили в России и прекрасные мануфактуры-фабрики, и прекрасные особняки. Особняки, где бывали и Шаляпин, и знаменитейшие артисты старого МХАТа, и знаменитые художники, писавшие портреты своих меценатов — Красильщиковых.
Неведомая сила все время возвращает меня к теме отцов и детей. Скорее, к теме детей и дедов, к теме несчастных детей, которых при советской власти вынудили фактически отречься от своих предков. И вот многие из них, как Александр Красильщиков, в 90-х ходили по русскому кладбищу под Парижем Сент-Женевьев-де-Буа и, читая надгробия, восстанавливали историю своей семьи…
Может, с этого и надо начать? Узнать о своих корнях, а потом уже писать историю нашей многострадальной страны?
Только делать это следует честно, никого не обеляя и не очерняя, учитывая, что времена были другие и то, что сейчас кажется жестокостью, тогда объяснялось революционной необходимостью.
Да, какая-то тайна скрывалась и в семье Е. Думаю, в данном случае она была чисто личного свойства, как и тайны в маминой либавской семье. Почему-то мачеха Е. считала себя обделенной и не любила покойную сестру.
Мы с Е. жили поблизости друг от друга, и я несколько раз заходила к ней в ее «правительственный» дом. У нее была отдельная комната, но узкая и неуютная. И как-то на отлете. Однажды я просидела у Е. очень долго — мы занимались, но никто — ни мачеха, ни сестра-подросток, ни мальчик-брат не вошли к ней, не позвали обедать или ужинать.
Только раз я увидела в московской квартире мачеху, и то мельком. И меня поразило их с Е. сходство. Видимо, мать Е. и ее сестра были очень похожи. И еще меня поразил странный блеск в темных, каких-то безумных глазах мачехи… Безумия или истерии?
Вот и все, что я знала о семье Е.
Ну а теперь пора вернуться в Барвиху 1936–1937 годов.
Закончив подготовку к сессии, мы с Е. остались там. «Линкольн» отвозил нас на экзамены. Но мы подъезжали только к Сокольническому трамвайному кругу. Шофер останавливал машину в каком-нибудь тихом закоулке, и мы опрометью бежали к остановке трамвая. Дети ответработников скрывали, что ездят на родительских персональных машинах.
Все экзамены мы сдавали очень хорошо. И Е., которая испытывала раньше некоторые затруднения при ответах (боялась или просто стеснялась?), преодолела свой страх. Я оказалась вполне сносным репетитором.
А далее все пошло своим чередом. Е. вернулась к себе домой. Я — к себе.
И только где-то в мае или в июне Е. опять пригласила меня на дачу. «Линкольн» заехал за Е., потом за мной.
Было очень тепло. И уже по дороге в Барвиху я увидела, что все выглядит совсем иначе, нежели зимой. А сам дом, окруженный зеленеющими деревьями, я и вовсе не узнала бы. Но потрясена я была, когда мы вошли на террасу. Террасу я зимой не заметила. Полукруглая, она казалась очень большой. И сразу напомнила мне картины французских импрессионистов, которыми я любовалась в своем любимом Щукинском музее53. Яркие дрожащие пятна — розовые, зелено-оранжевые — на полу, на потолке, на стенах, на скатерти круглого стола, уставленного тарелками с разноцветными яствами, оживленные детские и взрослые лица вокруг стола — все это было волшебно!
Ошеломленная, я поздоровалась и села на первый попавшийся стул у входа. Увидела, что Е. идет куда-то к противоположной стороне стола. Потом разглядела миловидного мальчика, который, отталкивая свою тарелку, явно капризничал. Услышала голос отца Е.: «Шурик, перестань… Что за фокусы!»
И вдруг, несмотря на близорукость, я отчетливо различила напротив через стол хозяйку дома, мачеху Е. Она привстала и, глядя прямо на меня с ненавистью, громко сказала что-то вроде: «И правильно, Шурик, что не ешь! Так и надо. Приглашают сюда всяких…» И рукой показала на меня.
Я встала, отодвинула стул, вышла из-за стола и услышала, что за моей спиной с плачем вскочила Е. и побежала, догоняя меня. Мы с ней вместе спустились по ступенькам в сад и пошли по дорожке к воротам. Она все еще плакала, а я сказала:
— Перестань плакать. Лучше подумай, как мы отсюда выберемся.
— Дойдем до станции. Там поезд, — сказала она, всхлипывая.
— А деньги у тебя есть? У меня ни копейки.
— Нет, нету.
Она плакала, а я была спокойна, как пульс покойника. Меня занимало только одно — как мы доедем до Москвы без денег.
Не успели мы отойти от дачи, как нас нагнал «линкольн». На переднем сиденье мы увидели отца Е. Сели сзади. Молча доехали до Москвы, машина остановилась шагах в ста от моего дома в Хохловском. Я вышла, за мной вышел отец Е., нагнал меня. Силой повернул к себе лицом, обнял, поцеловал в лоб и сказал: «Ты многого не понимаешь. Не понимаешь. Прости».
…В июле Е. сообщила мне, встретив в институте: «Отца арестовали».
Прошло время. Забыла сколько: год, наверное. Барвихинские события зимы — весны 1936/37 года выстроились в моем сознании в логическую цепочку.
Пока я и Е. блаженствовали на даче, готовился так называемый второй «показательный процесс», процесс Бухарина и Рыкова. И в связи с этим в «Правде» была упомянута фамилия отца Е. Правда, речь шла не о нем, а о его старшем брате. Старший брат был, как потом говорили шепотом, человек «железный». Он ни на каких процессах не фигурировал. Будто не рискнули вытащить. Замучили насмерть. Сразу. Так считалось.