61.
К этой славной пятерке надо добавить еще множество имен: Серегина, одно время ректора Литинститута; Зою Туманову, крупного комсомольского работника62; В. Карпову, главного редактора одного из ведущих издательств СССР «Советский писатель»63, Аркадия Анастасьева64, Виталия Озерова, многолетнего секретаря Союза писателей65. Журналистов высокого ранга, в том числе ведущих международников, — Льва Безыменского и моего доброго знакомого Льва Шей-дина66; заведующих отделами в издательствах; руководящих работников ТАССа, ВОКСа, ИМЭЛа — Института Маркса, Энгельса, Ленина и т. п. И, конечно, так называемых «организаторов науки», то есть не ученых, а аппаратчиков из Академии наук во главе с академиком Ойзерманом.
И особо надо отметить поистине царь-женщину Ирину Антонову, бессменного директора Музея изобразительных искусств67. Антонова поистине феномен.
Став во главе маленького и весьма небогатого для столицы цветаевского музея, она успешно позиционировала себя как деятель мирового масштаба. Более того, Антонова десятки лет сохраняла благорасположение властей, проводивших, как известно, самую дикую политику в области искусства.
Даже свой немыслимый возраст Антонова сумела преодолеть!.. Преклоняюсь и завидую.
И, наконец, ИФЛИ дало костяк ИМЛИ, Института истории и профессорско-преподавательского состава гуманитарных факультетов всех высших учебных заведений Москвы, в том числе МГУ.
Нашими выпускниками, как говорится, было многое «схвачено». Ифлийцы заполнили те лакуны в идеологической сфере, которые образовались после бесчисленных чисток в годы Большого террора.
И тут напрашивается вопрос: оказались ли функционеры нашего «Лицея» хорошими или плохими?
Думаю, они были такими, какие требовались советской системе, режиму, строю.
Расскажу о том, что мне ближе всего, — о литературе.
Именно функционеры-ифлийцы, приобщенные к шедеврам мирового искусства, обласканные музами: Эрато — лирической поэзии, Каллиопы — эпической поэзии, ну и конечно же музой истории Клио, проводили жестокую и бессмысленную «политику партии».
Музы изображались с палочками для письма. Ифлийцы-функционеры своими «палочками» выводили странные письмена, сочиняя постановления «О литературно-художественной критике» (1972), «О работе с творческой молодежью» (1976), «О дальнейшем улучшении идеологической политико-воспитательной работы» (1979), «О творческих связях литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства» (1982)…
Выпускники нашего «лицея» призывали бороться с «проявлениями безыдейности, мировоззренческой неразборчивости, отходом от четких классовых позиций», а также с «парадным многописанием», «мелким бытокопательством», «конъюнктурщиной», «делячеством», «всеядностью» и «эстетической серостью».
Как-то я сравнила антисолженицынские письма и обращения, которые вышли из-под пера отдельных писателей, с письмами и обращениями, сочиненными аппаратчиками из Союза писателей. Писатели сильно напрягались, вставляли в свои тексты и «оборотней», и «гиен», и «змей». Аппаратчики, не мудрствуя лукаво, поносили классика на обычном партийном канцелярите.
Надо ли было учиться пять лет, чтобы сочинять такое?
Правда, когда ифлийцы к послевоенным годам оперились, основное уже было сделано. Уже были преданы анафеме предреволюционные литература и искусство: несравненные философы, поэты, прозаики, художники Серебряного века. Вычеркнута, казалось, навеки литература эмиграции. А потом и народившееся после 1917 года в России искусство.
Конечно, среди аппаратчиков были разные люди — одни позлее, другие — подобрее. Те, что подобрее, охотно «давали» уж совсем зачуханному старому товарищу по общежитию квартиру. Не свою, конечно, а квартиру из писательского фонда. Почему бы не облагодетельствовать беднягу?..
Однако среди всех этих «добряков» и «злыдней» возвышался один абсолютный Злыдень. Нет, не Воланд, а Мелкий Бес XX века.
1. «Железный Шурик» — аппаратчик из ИФЛИ
На книгу «Шелепин» — о политике времен Сталина, а потом Хрущева — Брежнева — я наткнулась как раз тогда, когда мои мемуары стали приближаться к концу. Книга эта, написанная известным журналистом Л. Млечиным68, заинтересовала меня. Ведь именно Шелепин стал маркировочным или, скорее, фирменным знаком ИФЛИ.
Сколько бы воспоминаний об ИФЛИ я ни читала, Шелепин, по прозвищу «Железный Шурик», в них обязательно присутствует.
Свидетельствую: Шелепин и впрямь учился на историческом факультете ИФЛИ. И даже был заметной фигурой. Принадлежал к сравнительно небольшой группе студентов, которые занимались не столько науками, сколько общественной работой, толпились где-то наверху, рядом с начальством. Тонкие шелепинские ноги — ноги паренька в полувоенной форме (это тогда было модно) — мелькали на общеинститутских мероприятиях в районе президиумов. И еще: на собраниях в 15-й аудитории юный Шелепин выскакивал в проход между рядами и выкрикивал здравицу в честь великого и гениального Сталина.
Но в ИФЛИ особенно не выдвинешься. Там было немало способных и амбициозных ребят. Как воспринимали себя сами ифлийцы, видно из строк поэта Наровчатова, правда написанных много позже: «Мы были королями / В любой колоде карт». Вот так!
И хитрый Шелепин, еще не закончив институт, стал делать карьеру не в ИФЛИ, а в Московском комитете комсомола. Правильно оценил обстановку! Ведь «комсомольское племя» пострадало от сталинских репрессий в годы Большого террора сильнее, чем кто-либо, и нуждалось в новых кадрах.
По-моему, одна я еще помню — смутно помню — комсомольцев 20-х и начала 30-х годов. Помню и их вожака, легендарного Сашу Косарева. Этот Саша вступил в комсомол в 15 лет, в партию в 16, а в 36-м сгинул в застенках НКВД. На него был похож как две капли воды приятель мужа Георгий Беспалов69, о котором я еще напишу. Вожаки первого призыва могли сказать про себя словами поэта: «Мы диалектику учили не по Гегелю». Все они были, как на подбор, лихие ребята, хорошие ораторы, немного демагоги и авантюристы, немного романтики. И их любимое слово было «Даешь!»: «Даешь Варшаву!», «Даешь промфинплан!».
Как ни старался Л. Млечин приукрасить героя своей книги, ему это не удалось. Ни одной интересной мысли, ни одной запоминающейся фразы автор так и не откопал в шелепинских речах. Все, что Шелепин говорил, было сказано на обычном партийном новоязе.
Но, быть может, Шелепин совершал какие-то запоминающиеся, незаурядные поступки?
Млечин ставит в заслугу «Железному Шурику», что тот не подписывал «расстрельных списков». Но ему таких списков и не давали. Шелепин возглавлял КГБ в хрущевскую «оттепель». А Хрущев, как известно, не хотел большой крови. Зато, будучи военруком в ЦК комсомола в начале войны, «Железный Шурик», сидя у себя в кабинете на Старой площади, отправлял московскую молодежь на рытье окопов, почти на верную гибель. Среди этой молодежи были и ифлийцы*.
Может, потом, после 1953 года, во времена «оттепели», он раскаялся в этом своем почине? Извинился?
Ничуть не бывало. Во времена Хрущева, который выдвигал молодых, пытаясь заменить ими старую сталинскую гвардию, Шелепин был занят не извинениями, а совсем другим. Он плел сложные интриги. Стал одним из организаторов «дворцового переворота», в результате которого пал Кукурузник.
Чего же добивался Шелепин? Какова была его программа?
Программа, по-моему, была простая: свергнуть Хрущева и сесть на его место. Но на место Хрущева сел Брежнев. И путем виртуозных манипуляций — их замечательно показывает Млечин — довольно скоро обезопасил Шелепина.
Последние десять лет жизни Шелепин пребывал в статусе пенсионера и в явной немилости. Млечин его жалеет, а мне, честно говоря, «Шурика» не жаль.
И еще: Млечин неоднократно подчеркивает образованность, интеллигентность Шелепина. Он и впрямь был не «от сохи»: сын инженера, окончил десятилетку, престижный институт… Но тут возникает вопрос: почему Шелепин, который был в свите Хрущева в Манеже, не сделал ни малейшей попытки остановить генсека, когда тот орал на художников-«пидорасов»? Почему хотя бы задним числом не заступился за поэтов, за Вознесенского, за Маргариту Алигер?
Ведь во времена Хрущева за заступничество все-таки не убивали. И уж совсем непонятно, почему интеллигент Шелепин не остановил своего дружка Семичастного, который опозорился навек, назвав свиньей великого поэта? Я читала книгу, сочиненную Семичастным70. Он уверяет, что слова о Пастернаке продиктовали ему Хрущев и его присные. Этот комсомольский вождь пишет, что готовил доклад о сороковой годовщине комсомола и, когда Хрущев велел ему «выдать» Пастернаку, был «застигнут врасплох», даже сказал: мол, в доклад это «не очень вписывается». На что Хрущев возразил: «Найдите для этого место», «Вот мы надиктуем сейчас с Михаилом Алексеевичем (Сусловым. — Л.Ч.) странички две-три, потом вы с Алешей (видимо, с Аджубеем. — Л.Ч.) посмотрите, с Сусловым согласуете, и действуйте». Какой трогательно-домашний разговор… Ничего себе — оправдался! А сам Семичастный был тогда в отключке? Под хлороформом? Ничего не соображал?! И даже не посоветовался со своим наставником «Шуриком»?
Конечно, проще всего валить все на Хрущева и на Суслова.
Но вот необразованный «Никита», «гимназиев» не окончивший, оставил воспоминания71, а грамотный Шелепин ни строчки не написал в свое оправдание. Странно, не правда ли?
Нет, не странно… Какой бы ни был Хрущев, а сделал много хорошего, а Шелепин ничего достойного не совершил.
Из его «сочинений», не удержусь, приведу всего одно-единственное письмо от 1988 года. Хвала Млечину за то, что он сделал это письмо достоянием гласности. Шелепин обращается к Горбачеву с просьбой оставить ему кремлевские пайки, которых его лишили или грозились лишить при Брежневе, а при Горбачеве вернули. Вот это письмо: