Про личное говорили очень коротко. Еще в Москве, узнав о моем романе с Д.Е., Петров остерегал меня: «Тебе нужен человек старше. Человек, который будет для тебя опорой, защитой. Не торопись». В «Советской» он только спросил: «Не жалеешь, что не послушала меня?»
Главная часть разговора была о другом. Петров сказал примерно следующее: «Слушай, я не понимаю. Я просматривал все русские газеты и не видел твоих статей, фельетонов. Почему ты не пишешь? Что случилось?»
Я поняла, что в памяти Петрова я осталась способной журналисткой. Он полагал, что после войны наши газеты будут меня на части рвать (Петрова еще до победы сбросили на парашюте в Болгарию, таким образом, до этой встречи мы не виделись лет десять — двенадцать).
Но за эти десять — двенадцать лет я фактически потеряла не только приобретенную в войну профессию журналистки-международницы, но и веру в себя.
Мне стало себя жаль. И я начала рассказывать Петрову о том, в какой мрак погрузилась страна. И как несчастливо сложилась моя послевоенная жизнь. Что называется, изливала душу…
А потом, придя домой, отчаянно испугалась. Пожаловалась на родную советскую власть иностранцу (Петров был теперь иностранцем’). Да еще где?! В гостинице, в номере люкс, где все наверняка прослушивалось. С ужасом вспомнила чугунные узорные решетки на батареях в гостиной — там так легко было поместить подслушивающее устройство. А где-то в завитушках лепнины на потолке еще легче. Да и мало ли где еще…
Сталина уже не было, а отчаянный страх остался…
Во второй свой визит в Москву Петров уже пришел к нам в квартиру на улице Дмитрия Ульянова и привел с собой Алексея Эйснера, с которым подружился в Испании. Наверное, и Эйснер его просветил — рассказал о нравах в послевоенной сталинской России. Эйснер был репатриантом, и ему, видимо, здорово досталось.
После этого Петрова я больше не видела. Свое обещание свозить меня в «Долину роз» он не выполнил — болгарское розовое масло у нас в России продавалось в маленьких деревянных капсулах с народным болгарским орнаментом…
Можно многое рассказать и о других сотрудниках редакции дезинформации и контрпропаганды.
По-своему интересен был даже бездарь Буранов, всю жизнь подвизавшийся в журналистике, но так и не научившийся писать. Верный пес не только режима, но и каждого самого маленького начальника, он в брежневские времена получил, что называется, удар под дых. Его бывшая жена и дочь собрались уехать в Израиль, причем очень рано, еще до основного потока! И Буранов должен был написать, что разрешает дочери совершить этот шаг… Каково!
Под конец в редакцию пришел замечательный журналист и занятный человек Ландау, выгнанный до войны из всех редакций за «связь с врагами народа».
Связь заключалась в том, что он работал с первой (ленинской) когортой советских журналистов. Я их не идеализирую, но они все же были пообразованнее и поярче, нежели вторая когорта, воспитанная уже при Сталине…
По моей рекомендации Меламид взял к себе в редакцию и Сережу Иванова, моего институтского друга, к тому времени мужа закадычной подруги Мухи. У нас в редакции Сережа со своей красной простецкой физиономией производил странное впечатление. Но Сережа был очень способный человек. Он быстро научился писать дезы, а после закрытия редакции просидел в ТАСС почти до самой смерти в конце декабря 1992 года, то есть лет сорок пять.
Конечно, следует подробнее написать о Раисе Борисовне Лерт. Но не знаю, сумею ли я рассказать о ней так же хорошо, как она рассказала о себе в книге «На том стою».
Расскажу лучше о двух молодых редакторах, работавших в другом отделе, но постоянно писавших дезы для Меламида и даже, по-моему, придумывавших целые дезинформационные кампании. Мы звали их «вольными стрелками» (франтирёрами), поскольку они нормы не имели и вообще творили только по зову сердца.
Фамилия одного из «вольных стрелков» Вишневский, другого — Э — н.
Красивый, высокий, статный Вишневский, хоть и москвич, окончил филологический факультет ЛГУ, факультет, которого в Москве еще долго не было. Вишневского с полным правом можно назвать рафинированным интеллигентом. И, естественно, не в первом поколении. Отец его был одним из основателей Художественного театра и известным мхатовским актером.
Второй — Э — н — был просто жизнерадостный и способный молодой человек.
Послевоенная судьба сложилась у этих двоих людей, мягко говоря, по-разному.
Рафинированный интеллигент восемь лет пробыл нашим корреспондентом в Италии. Можно было только порадоваться тому, что в Италии работает не какой-нибудь малограмотный олух царя небесного или сын олуха, а человек достойный.
Однажды, правда, Вишневский оскоромился — опубликовал, кажется в «Правде», статью, где «разоблачил» итальянский неореализм. У нас в СССР великие эти фильмы великих режиссеров: Росселлини, Де Сики, Висконти, Джерми — шли после войны во всех кинотеатрах и были буквально глотком свежего воздуха для советских граждан… Наверное, статья Вишневского вышла до того, как фильмы выпустили на экраны, и, к счастью, ничему не помешала.
Начальником он все же стал. Одно время был заместителем генерального директора ТАССа, то есть занимал пост, равный по статусу министерскому, со всеми вытекающими отсюда благами92. И все же его карьера не задалась — уж очень Вишневский был непохож на брежневскую номенклатуру. Он ушел из ТАССа, видимо, и из номенклатуры тоже и стал главным редактором издательства «Изобразительное искусство». А там выпустил роскошный альбом… Шилова93. Так и хочется сказать: будь ты хоть самым-пресамым рафинированным интеллигентом, но, коль скоро попадешь в номенклатурную обойму, ничего хорошего из тебя не жди. Но с Вишневским такое утверждение не соответствует действительности.
Вишневский еще в 30—40-х принадлежал к группе талантливых искусствоведов и литературоведов, которые отрицали современное искусство, искусство авангарда как таковое. И не только Татлина и Кандинского, Эля Лисицкого или, скажем, Хлебникова, но и французских экспрессионистов, и кубистов, и конструктивистов etc. Для них искусство кончалось XIX веком. Другого не было и нет. Вот так! Я об этой группе (Лифшиц, Гриб, Пинский, Верцман) уже написала в главе об ИФЛИ. То были люди, умом и образованностью которых я всю жизнь восхищалась. Вишневский к ним примыкал. И возможно, итальянский неореализм ему не нравился, а авангардисты были отвратительны. Зато бездарный Шилов милее, нежели художники русского андеграунда. Как я уже писала, глава группы Михаил Александрович Лифшиц Шилову покровительствовал. Чего же боле…
Одно могу утверждать: Вишневский так же, как и моя приятельница Наталья Сергеевна Сергеева (тоже из номенклатуры), с полным правом мог сказать о себе словами Маяковского: «Мне и рубля не накопили строчки…» Сан Саныч, как его звала жена, всю жизнь прожил в отцовской квартире с отцовской мебелью, не имел ни дачи, ни собственной машины… Не жулил, не хапал, не хитрил… И, в отличие от Сергеевой, достойно принял перемены, совершившиеся в нашей стране: не оплакивал коммунистов и Советский Союз, не жаловался на потерю престижа и денег на сберкнижке. Свою трудную старость прожил поистине с патрицианским мужеством. Вишневский умер, кажется, в возрасте 92 лет.
Второму «вольному стрелку» — Э — ну — чудовищно не повезло. После войны или в конце войны его репрессировали. А реабилитирован он был только после смерти Сталина. Выйдя из тюрьмы, Э — н назвал имя человека, по доносу которого его посадили. Набил этому человеку морду. И решил подать на него в суд. Но не тут-то было. В СССР не желали обижать стукачей. Тем более в данном случае это могло ударить рикошетом по репутации всей Лубянской конторы, или «магазина», как мы с моей подругой Мухой называли это милое учреждение на площади Дзержинского. Дело в том, что в деле Э — на фигурировало довольно странное обвинение. Дежуря ночью в ТАССе, этот еврей как-то сказал: «Кому я завидую, так это папе римскому. Вот у кого не жизнь, а малина. Поменялся бы я с ним».
И вот советского еврея посадили за то, что он мечтал поменяться местами с понтификом!
И еще не могу не рассказать, хотя бы коротко, об ответственных руководителях ТАССа — в мою бытность их было два, один сменил другого. В годы войны ТАСС еще не был полностью забюрократизирован. Даже самый маленький редактор, такой как я, знал своего главу. Главой был тогда Яков Семенович Хавинсон, или Хав, как его называл весь ТАСС.
Хав в 1937 году сменил С.Я. Долецкого, назначенного ответственным руководителем в 1925 году. Долецкий принадлежал к группе подпольщиков-большевиков родом из Польши и Литвы.
В середине 30-х Сталин всю эту группу прихлопнул. И на место Долецкого сел Хавинсон. О Долецком в первом издании Большой советской энциклопедии сохранилось хотя бы тридцать строчек. Преемники Долецкого и этого не заслужили…
Но в первые годы войны ничто не предвещало отставки Хава. Роста он был непомерного, кажется, страдал какой-то малоизученной болезнью: рос и во взрослом состоянии. Большая часть сотрудников ТАССа была Хаву по грудь. В его отношениях с этими малявками присутствовало нечто патриархальное, очень многих он знал и привечал, спрашивал о здоровье жен (мужей), детей, был доступен и доброжелателен.
Нашего завредакцией Меламида Яков Семенович искренне любил. Гордился им. Уважал за ум, за талант, за чутье прирожденного политолога. И еще за то, что Меламид и весь наш отдел был как бы его, Хавинсона, детищем. Ведь это он ходатайствовал о создании в ТАССе редакции дезинформации и контрпропаганды…
Такая любовь ответственного руководителя к нашему отделу приводила к забавным казусам.
Хав с удовольствием собирал нас у себя в кабинете и держал перед нами речи. Нетрудно догадаться, что это происходило в ночные часы, когда мы с ног валились от усталости. Однако с начальством не поспоришь. И все мы, контрпропагандисты и дезинформаторы, покорно плелись в кабинет Хава, где всегда было тепло, отчего всех нас клонило в сон. Помню, что однажды Лерт попросила меня сесть в самый конец комнаты и толкать ее в бок, как только она начнет засыпать. Это оказалось бесполезным занятием. Я толкала, Лерт с храпом пробуждалась и тут же снова засыпала. Потом Раиса Борисовна стала садиться на стул в первом ряду. Эффект тот же. Она засыпала сразу, но просыпалась уже от собственного всхрапывания. Но и мы все тоже дремали.