Одна беда — я обладаю совершенно дурацкой, чисто женской памятью: нужное забываю, ненужное — помню. В тот раз на даче у Мишки я вдруг вспомнила, что у «тети», то есть у старухи Мартыновой, была дочь (может, приемная). И огорошила Мишку вопросом: «Почему дача досталась вам, а не мартыновской дочери?»
Ответа на свой вопрос я не получила и настаивать не стала. Опять же по причине моей памяти вспомнила Мишкину фразу о том, что «тетина» дочь не очень хорошая женщина, ибо «не разделяет прогрессивных взглядов».
Ясно было, что недостойную дочь лишили наследства.
Возможно, именно на даче по Казанке и закончилась наша с Мишкой дружба. Во всяком случае, в долгие годы болезни мужа, а потом и в бурных 90-х Мишка никак не присутствовала в моей жизни. И слава богу. Из написанного видно, что она была мне противопоказана. Да и неинтересна. Я не услышала от нее ни одной оригинальной мысли, ни одной запоминающейся фразы. Даже смешного анекдота. Мне кажется, она ничего не читала, не читала даже книг и рукописей, которые проходили через ее руки. Все, что Мишка говорила и по-русски, и по-немецки, было до ужаса банально.
В 2005 году мне сказали, что Мишка умерла. Я проверила это, позвонив Мишкиному фанату Марлену Кораллову146. Он подтвердил, сказав, что Мишка скончалась в возрасте 100 лет. И посетовал, что последние годы жизни они с Наумом провели в доме для престарелых. Правда, в дорогом. В таких домах я бывала в Германии. И сказала Марлену: мол, можно только позавидовать той спокойной и комфортной жизни, какую предоставляют эти дома. А сама подумала, что пребывание в дорогом доме для престарелых на Западе стоит огромных денег. Стало быть, кто-то эти деньги за Мишку и Наума платил.
Тут пора бы и закончить рассказ о Мишке из Коминтерна. Но вот с некоторым опозданием я прочла посмертную книгу Василия Аксенова «Таинственная страсть», «роман о шестидесятниках», и… наткнулась на Мишку, изображенную писателем в кульминационный момент ее деятельности.
Речь идет, видимо, о 1990 годе, когда Аксенов закончил роман «Ожог». В книге роман назван «Вкус огня», самого себя Аксенов переименовал в Ваксо-на, мать Евгению Гинзбург в Женю Гринбург, Беллу Ахмадулину в Нэллу Аххо, Евтушенко — в Яна Тушинского. Однако Мишка фигурирует под именем Мишка и упомянута даже ее фамилия по последнему мужу — Славуцкая… И имя, которое она сообщала иностранцам, — Вильгельмина.
О себе, Аксенове — Ваксоне, писатель пишет в романе в третьем лице. Далее я просто цитирую:
«Собрав все экземпляры (“Ожога”. — Л.Ч.) и завернув каждый в непрозрачный пластик, он (Аксенов. — Л.Ч.) стал думать о том, как переправить один экземпляр в безопасное место за бугор.
…Смешно говорить о почте. Не смешно размышлять о диппочте. Однако нести все “нетленки” в посольство — это очень и очень онсапо (опасно. — Л.Ч.). Он думал, думал и наконец хлопнул себя по лбу: он отнесет этот вес к Мишке Славуцкой!
Названная особа, вообще-то, была Вильгельминой. Однако за время ее советских мытарств она превратилась в маленькую быстроногую Мишку. Вот уж кому можно было довериться без сомнений, так это ей. Она была сокамерницей, а потом и солагерницей матери Жени Гринбург: мрачный набор первых месяцев 1937-го. Происходила она из интеллигентской берлинской среды и в молодые годы вполне естественно примкнула к Коминтерну. Когда власть в Германии взяли наци, многие комми бросились спасаться на лучезарный Восток…»
Ну и ну! Как хорошо усвоил «Ваксон» школьные уроки обществоведения, на которых все на свете перевиралось. Какая такая интеллигенция в Веймарской республике примкнула к Коминтерну, да еще «вполне естественно»? Тогдашняя немецкая интеллигенция была левой, даже ультралевой. Но это вовсе не значило, что она вступила в компартию, стала «комми». И уж никакого отношения интеллигенция не имела к Коминтерну, ленинско-сталинскому детищу. Когда Гитлер пришел к власти, левая интеллигенция бросилась не на «лучезарный Восток», а на Запад, в США, в Южную Америку, только не в СССР. Пусть мне назовут хоть одного известного немецкого писателя, который эмигрировал в Россию! Художника! Актера! Музыканта! Даже Бертольт Брехт, даже Анна Зегерс не захотели спасать свою жизнь в стране «победившего социализма».
Что касается «маленькой быстроногой Мишки», — она все же называла себя не мышкой и не мошкой, а Мишкой, а Мишка, как известно, не быстроног, а вовсе косолап, — то эта Мишка — Вильгельмина по определению не могла быть «берлинской». И немцы, и евреи-коминтерновцы родом из Берлина, прожив десятки лет в Москве, говорили по-русски еле-еле, с чудовищным акцентом. Вильгельмина (сомневаюсь, что это было ее настоящее имя) была, видимо, уроженкой Латвии, маленькой страны, где одинаково свободно говорили и по-русски, и по-немецки.
И, наконец, последнее: ваксоновскую мать Евгению Семеновну Гинзбург я знала, это была умнейшая женщина (и талантливейшая), к Мишке она относилась чрезвычайно скептически. И я очень сомневаюсь, что Евгения Семеновна посоветовала бы тащить рукопись «Ожога» на Профсоюзную. Но «Ваксон» пошел к Мишке в 1990 году, а Евгения Семеновна умерла в 1987-м…
Однако на этих страницах речь не об Аксенове и не о его матери Евгении Гинзбург. Поэтому цитирую дальше рассказ Аксенова о Мишке.
Ей «удалось уцелеть (лагернице Мишке. — Л.Ч.). После Сталина Мишка и ее колымский муж Наум получили полный пакет реабилитации, включая партийные пенсии и квартиру в Москве на Профсоюзной улице.
Эта маленькая жилплощадь вскоре благодаря Мишкину легкому характеру и великолепному двуязычию превратилась в своего рода международный клуб. (лода в сопровождении Льва Копелиовича и Валли Орловой (Льва Копелева и Раисы Орловой. — Л.Ч.) приходил Нобелевский лауреат Генрих Бёлль. Однажды заехал с гитарой молодой бард из ГДР Вольф Бирман.
Вот именно к этой бывшей зэчке, а ныне хозяйке московского салона, приехал со своим бумажным багажом злокозненный Вакса. Там уже собирались гости. Разноязыкий говор доносился из гостиной. Вдвоем с хозяйкой они уединились на кухне, и он изложил ей свою проблему: готов новый суперроман, стопроцентно непечатная в СССР “нетленка”, опасно или, читая наоборот, онсапо, нужно переправить его за бугор, ты можешь это сделать, Мишка?
“Ваксик, на ловца и зверь бежит! Сиди здесь, я вас сейчас познакомлю”.
Она быстро процокала каблучками в гостиную и почти сразу вернулась со “зверем”. Им оказалась Шанталь Диттерних, молоденькая и такая же шустрая, как Мишка, — пресс-атташе одной нейтральной страны. На все его вопросы она отвечала односложно, но как-то духоподъемно и убедительно: “Ноу проблем!”».
В конце вечера «Ваксон и Диттерних вышли в темноватый двор многоквартирного дома…
Среди затрапезного советского автотранспорта выделялся свежестью ярко-желтый “фольксваген”. Она пригласила его в эту машину. Там он передал ей тяжелую папку с написанным на ней адресом калифорнийского адвоката. <…>
Ё, неужели он (роман. — Л.Ч.) доплывет, долетит, доползет по адресу? Неужели пробьется со всей ордой своих героев, с аритмией своих времен, с остранением своих пейзажей и замедлением стремительных сцен? Диттерних вела себя с такой уверенностью, как будто она ежедневно перетаскивала через границу постмодернистские романы отвержения. Во всяком случае, вполне очевидно, что она это делает не в первый раз. Как жительница “свободного мира”, да еще и дипломат нейтральной страны, она, должно быть, считает это своим вкладом в борьбу советских крепостных за свое освобождение. Для нас — это огромное, невероятно опасное дело, для нее — просто легкая авантюра в реалистическом шпионском фильме; самое большее, чем она рискует, — это аккредитация в Советском Союзе…»
Очень хочется задать вопрос: а чем рисковали шустрая Мишка и ее салон? Для нее это «легкая авантюра» или огромное, невероятно опасное дело?
Удивительно, как Мишкин дом не вызвал у Аксенова подозрений.
Чтобы это понять, как это могло случиться, нужно прочесть аксеновскую исповедальную книгу — «Таинственная страсть». Талантливый Аксенов и его талантливые друзья настолько заигрались в ту пору, настолько возомнили о себе и настолько оторвались от жизни простых людей в СССР, что потеряли всякий разум.
На этом закончу. Прибавлю только, что в мемуарах одной немецкой коммунистки, которая встречалась с Мишкой, кажется, в Бутырках в 1938 году, шла сноска. Цитирую ее по памяти: «Жена Мюллера оказалась агентом НКВД». Страничку с этой сноской мой муж хранил очень долго. Я ее куда-то засунула. И даже забыла фамилию немецкой коммунистки…
6. Дональд Маклэйн
К сожалению, советская власть много десятилетий не показывала мне фильмы о Джеймсе Бонде как идеологически вредные. Я увидела агента 007 впервые на телеэкране только в 70 с лишним лет. Согласитесь, в этом возрасте трудно оценить все его достоинства.
А наш «родной» супершпион Штирлиц вызывал во мне стойкое неприятие. Все-таки, когда смотришь, как Бонд в отличном костюме, с безупречной прической сражается с крокодилами, — это смешно. Вся бондиада пронизана юмором.:)попея же со Штирлицем сделана с убийственной, чисто совковой серьезностью. Бонд бегает, прыгает, падает, вскакивает, дерется, стреляет, целуется. Штирлиц же все время размышляет. Не разведчик, а мыслитель.
Но бог с ним, с нашим малоподвижным Штирлицем, зато с выраженьем на лице.
Очевидно, потребность в героях-шпионах так велика, что и «Семнадцать мгновений весны» (это надо же придумать такое название!) был, есть и будет у нас культовым фильмом. И все его смотрят с удовольствием…
Но мне шпионская романтика противопоказана. А вот мужу все время хотелось писать о немецких разведчиках экстра-класса. И я, покорная жена, хоть и сопротивлялась этой его тяге, но в конце концов садилась за письменный стол и начинала сочинять книгу то о Канарисе, а то и вовсе о разведывательном аппарате в Третьем рейхе.
Но еще задолго до этой книги о Гиммлере, Гейдрихе, Мюллере Д.Е. привел к нам в дом известного во всем мире разведчика, одного из членов знаменитой «Кембриджской пятерки» — Дональда Маклэйна.