вного пана, чьи маетности занимали большую половину православных земель Малопольской провинции, – одной из трех, на которые административно была разделена Речь Посполитая.
Род – отец, дед Наливай-осавул, безымянные прадеды, цепочка которых уходила в порубежные времена святого князя Владимира, в боевые дружины отца его Святослава, – диктовал свою волю, и кем еще мог стать он здесь, на этой земле? Он и стал – воином. Ими же стали и братья его, окромя Дамиана, духовника знатного князя Острожского в «волынских Афинах», в Остроге. А сестры – женами воинов. И все было так, как должно. Но в чем-то он был уже не таков, как те, души которых сложились в единую душу его. Беспрестанно сражаясь, он хотел мира, покоя и тишины и в достижении этого обнажал свою кривую домаху: кроваво рубился на степных пограничных засеках, преграждая пути в Русь-Украину, к добыче голодным крымским наездникам – во имя покоя земли; отбивал полоны, ведомые на невольничьи рынки Востока, брал с бою галеры, где в трюмах, прикованные к громадным уключинам весел гребных, многие лета томились полоненные козаки старых времен; воевал в нескольких войнах домовых, когда, по народному слову, паны лаялись, а у холопов трещали чубы, – но сколько бы он ни труждался во бранях, мир, покой, тишина были где-то, но не на этой земле.
И разве он думал о гетманстве, о некоей власти над козацкими полками, разбросанными по войсковой справе по широкой степной Руси-Украине? И думал, и нет, как и каждый значный козак. И вот завершился некий круг бытия, и он избран во главу Запорожского войска и в целом – народа. И от этого уже никуда не уйти. Легче было бы – теперь он твердо знал это – затеряться во тьме люда, в безбрежных просторах земли, в разнообразных годах и трудах, и отойти к Богу душой где-то на заброшенной пасеке, под мерный гул пчелиных роев, или умереть с оружием в руках на черном кремне днепровых порогов, в извечном реве ниспадающих потоков воды, в радужных брызгах, – и видеть в последнем своем голубой и зеленый цвета родины – небес и степей. Но сему уже не бывать. И ныне немилосердной судьбой его стал этот стылый день осени, размокшее поле, предпразднование Воздвиженья Креста на Голгофе. И за спиной его – тысячи вооруженных людей, мощная сила противостояния ереси, тьме и погибели, – и он должен начать эту войну…
После разговора с панотцом боль свернулась в некий клубок, затаилась, но до конца не исчезла. Что-то в нем противилось изъясненному. И снова отчего-то думалось о мире, покое и тишине, по которым исстрадался народ, но не было прочности в жизни, тем более в гетманском уряде. Война в достаточной степени закалила его, дабы грани мира, земли расширились до безбрежности, – и почти лишившись близких по крови, кроме брата Дамиана в Остроге, жены и детей на хуторе под Острогом, он поднимал ныне меч за народ. Но разве он мог изжить до конца свое естество, стать новым во всем – властным, не размышляющим, действующим безоглядно (впрочем, внешне, может быть, таким он и был для людей) и переступить через те бледные, лишенные света ростки, взявшие начало в детстве его, когда в окружающем мире сияли особые краски, не виданные с тех пор никогда, и звенела особая сокровенная тишина, в которой мать под цветущим вишеньем накрывала на стол – обливной глек с парным молоком, черный хлеб с запекшимся верхом, упругие перья цыбули, сбрызнутые студеной родниковой водой, – и все они жили: химерный характерник и жартовник дед Наливай, отец, братья и сестры, и еще не умер никто…
И еще: золотом отливающий киевский монастырь на зеленой круче Днепра, куда привез его отец перед первым походом для освящения будущей жизни; нетленные мощи знатных подвижников духа – преподобных Антония и Феодосия, князя Николы Святоши, Нестора-летописца, Арсентия трудолюбивого… И те слова из молитвы, отложившиеся в нем навсегда… Если все это нарушилось и не сбылось в полной мере, значит, жил он не так и делал не то. Хотя, как мыслилось воплощение милосердия? Благое совершается в тайне, – сказано непреложно, и у него, должно быть, свой, иной путь для стяжания Духа Святого, – и не оставить ему дела войны. Но грядущее – не просто домовая война, не просто усобица между панами-магнатами, а он – давно уже не сотник в надворном войске князя Острожского. И если это начнется – жизни не хватит сие завершить и закончить.
Корона сильна и подступна, лисьи шкуры и волчья хватка варшавского панства известны, за спиной польского кварцяного войска и жолнеров – мощный Рим, монашеские воинственные ордена, вековые сокровища-скарбы папских ризниц, вест-индийское золото… Кто же за нами? Византия уже полтора века как пала сгнившим яблоком под мягкий османский чувяк, вселенские патриархи в пленении, Московия далеко, да и там, бают торговые люди, ходившие через Путивль в пределы московские, после смерти царя Грозного свой разброд, нестроение, заговоры сильных бояр противу слабого умом и здоровьем Федора Иоанновича – последнего Рюриковича на троне по праву наследования… Никого? С нами главное – истина, правда. Добро всегда побеждает, хотя господствует зло. И где взять оружие, какие изобрести истязания, какое рассеяние предпринять, чтобы вытравить из человеческих душ эту частицу нетварного света, которая одна и дает силу если не выжить, то выстоять.
Серые, покрытые дымкой дождя обширные степи казались безжизненными, и как бы ничего не свершалось на них – никогда. Стояли от века, безгласные и ненарушимые, прорастали дикой травой по весне, цвели пышным цветом к маковке лета, принимали дожди и снега на широкую грудь, – время здесь было не властно, ибо, как и они, было сотворенным в прадавнюю седмицу Творца, – и прокатывались здесь в разные тысячелетия толпы безвестных народов – с неведомой жизнью, от которой оставались разве что могильные насыпи над прахом безымянных вождей, с войнами, в которых эта земля принимала в себя, как дожди и снега, наконечники стрел, изоржавленные, растворяющиеся без остатка в недрах клинки и подковы… И ничего не было вечного и непреходящего здесь, ибо и само время здесь преходило – исчезали народы один за другим, и не всякий оставлял по себе именование племени своего, зарастали бранные поля новой травой, и уже никто не мог изъяснить за что, с кем и когда была здесь война. Ничего не оставалось на этой земле – и только сама она пребывала вовеки.
В серой мокряди, сочащейся из низких стылых небес, в виду слепого простора осенних степей он тужился из малых своих сил человеческих объять то, что здесь было, прикоснуться душою и разумом к этому безмерно великому и всевластному, дабы исторгнуть частицу той силы, которая преобразила бы и этот серый денек, и его обмершую душу, и то, что им всем предстояло свершить. Но время, подобно земле, было непостижимо для разума в своей полноте, и лишь в сумраке памяти угольями тлело то, чего он на земле не застал, доставшееся по крови и духу от тех, кто в полках Святослава стоял противу Византии под Корсунем. Малое, по-человечьи слабое, мягкое, готовое распасться от дыхания времени (если он останется жить) или исчезнуть не знаемо (если он будет убит на дорогах этой войны), унаследованное от тех, кого уже нет, – и сего было достаточно для его жизни здесь и сейчас, оставалось только очнуться от сна ожидания и осознать, как непреложную данность, зрак и звук имени своего, слитые неразрывно с теми, кто безгласно, невидимо затерялся в этих бескрайних степях, над которыми сгущался сумрак новой ночи.
Осень. Дожди и туманы. Раскисшие степовые дороги. Оголенные черные перелески. Низкие, серые небеса. Тишина и сон родины.
И казалось ему, что где-то там, в гнездовище зла, зла-то и не было, – да и как некое зло может пересилить и превозмочь все это, большое и вечное?..
Ввечеру смотрел на икону, подсвеченную красным углем лампадки, чёл по памяти вечернее правило и, отвлекаясь от сути молитвенных слов, думал о том, что нет смерти, пока ты слышишь гул теплой отчей земли под ногами, пока видишь мягкое низкое небо, как бы накрывшее сущее громадной чашей своей, – и ты здесь, здесь, и никуда тебе не уйти от предначертанного в книгах небесных…
Смотрел на просвечивающий тепло из-под копоти лик Богоматери, на золотые складчатые ризы Ее, на руки Жены, издалека несущие сквозь земные века Божественного Младенца, – и думал, что искомое милосердие, мера (или безмерность) его в истекшем людстве сполна воплотилась лишь в Ней, и поныне стоящей в молении и взыскании всех погибших близ престола Сына. Мы же – ничто, по греховности мнящие тело свое венцом твари земной, и разум свой – господином над тварью, землей и братом своим…
И нет, не будет излито на нас конечное милосердие, хотя что, если не милосердие, есть каждый день и час жизни, дарованные нам в цвете, звуке, движении, делании?.. Это милосердие так велико и бездонно, что мы не ощущаем его, и посему нет в нас и благодарности за него. День изживается в суете, сваре, грехе и проклятии ближнего. Ангелы тьмы незримо реют в своем торжестве над распаляемой плотью, уничиженным человеческим зраком, мохнатыми крыльями со дна душ человеческих поднимая темные, кровавые страсти, дурман, слепоту и забвение, – и здесь ломаются, как сухие тонкие былки, даже те, кто знает в предании многоразличные лики погани сатанинской и кто жизнь свою положил на алтарь служения Господу… Нужен прорыв земной паутины, которая крепче шелковых прядей, прорыв плоти, кровавых и дымных страстей, пригибающих голову долу – в молитве и покаянии… Но как, как единожды это свершить?! На мерный, устойчивый подвиг каждого дня – где взять силы и душевную тишину?.. Тем боле ныне, когда мир безоглядно, в реве больного веселья и обреченности катится к своему завершению?..
Работники часа одиннадцатого… Минули, стали, как сказка, лучшие времена, когда сила была разумна, светла и направлена на делание добра, – и мир, все живые тогда дышали единым дыханием в кратком слове молитвы Иисусовой, – вспомни жития старцев-пустынников первых веков, вспомни первых насельников киевских круч… Все блещет золотыми дарами Духа Святаго, – и забыты усобицы, многоразличные ереси, смуты, тяжкие грехопадения, когда смотришь отсюда, с вершины своего несчастного, смутного века. Но ты помнишь и то, как некий старец египетский, подвизавшийся в пустыне по названию Скит больше тысячи лет назад, ответил спросившему, почему имеющиеся ныне между монахов подвижники не получают благодатных даров подобно древним? «Потому что тогда была любовь», – сказал старец, и каждый подымал ближнего своего вверх; ныне любовь охладела, и каждый влечет ближнего вниз, – по этой причине мы не удостаиваемся получить благодати. Да, узок и неудобопроходим путь на земле по направлению к свету, миру и тишине, – таким был он всегда, – и в часе восьмом, и в часе десятом. И надо идти, ибо те, обретшие бессмертную память в древних житийных пергаментах, путь свой свершили. Очередь за тобой…