Павло проснулся от света, сочащегося сквозь желтый воловий пузырь слепого оконца. Что-то едва слышно звенело и таяло в душе у него, будто медная, туго натянутая нить, тревожимая дуновением ветреца, – и свет, заполняющий чисто беленную горницу, был тоже как бы оттуда, из глубины тонкой радости, серебристо обнимающей душу. Что со мной? – подумалось почти в полусне, в сладком изнеможении, и, сев на лежанке, в красном углу, под иконами, украшенными святковыми рушниками, увидел выряженный девичьими лентами пожинальник – остатний сноп овсяной с последней полосы минувшего лета: зачинающийся день был днем Покрова.
Молчали до времени церковные звоны, и, может быть, половина Чигирина досматривала последние сонные видения на теплых лежанках, но девки чуть свет уже побежали в храм ставить умилостивительные свечи к празднику и шептать свои девичьи молитвы: «Покров-праздничек, покрой землю снежком, а меня женишком…»
Бегала так в церковь и Ганна, верная и далекая, – и было ей семнадцать годов, когда прибежала она еще затемно, по первому легкому пуховому снегу, затеплила свечку пред образом Покрова, прошептала молитву, и только после подоспели девки-подружки, и сказала ей одна из тех, припозднившихся, в шутку сказала, и все забылось потом, пока сполна не исполнилось, не сбылось: «Ну, Ганко, теперь ты за гетмана выйдешь!..»
Посмеялись девки тогда – о, как быстротечна девичья молодость и неопасенье…
А он, молодой козачина, поспешал той порой из семигорского похода домой, в свой Острог на Волынь, чтобы успеть к Покрову, но необъяснимо свернул в сторону, переправился близ Переволочной через Днепр и заехал на праздник в Миргородщину, на хутор Кыптив к побратиму своему Миколаю, загостился там, на землях Полтавского полка, и в Острог, к матери и отцу, ко дню собора Михаила Архангела, привез уже высватанную молодую – ту самую чернокосую статную девку, что в Кыптиве под Сорочинцами первой поставила свечку празднику Покрова Пресвятой Богородицы… Все это вспомнилось, и радость его, словно умытая живительной влагой давнего, молодого и светлого, умножилась и возросла.
Отворил скрипкую дверь и вышел из темных тесных сеней во двор, прищурившись на мгновение от забытого, ослепительно белого снежного цвета. Вдохнул чистый холодный воздух, влажно пахнущий снегом, черпнул ладонью пуха с земли и растер по лицу и по шее. Улыбнулся и, зажмурив глаза, оттягивал миг, когда увидит преображенный Покровом мир.
– С праздником, гетмане! – поприветствовал его проходящий мимо посполитый.
И он открыл глаза и все это увидел.
Хрустким и звонким ледком Покров прихватил дождевые лужи вчерашнего дня, белой мягкой порошей, как невесту затейливыми праздничными кружевами, убрал степь, целебно, светло присыпал раны остывающей предзимней земли. Курились первые (уже зимние) дымки над дымарями хат посполитых (Батюшко Покров, натопи нашу хату без дров!), господари-хлеборобы торжественно выносили из сеней пожинальники, увитые лентами и украшенные сохлыми цветами, сбереженными до этого дня с месяца серпня, несли их на скотные дворы и давали скотине – коровам-кормилицам и бычкам, коням и овцам, дабы сохранить эту живность от зимней бескормицы и от всех бед и напастей.
На сторожевой веже, на маковке Замковой горы грянула малая гармата – молодцы будили тех, кто еще не проснулся к светлому христианскому празднику. И тут же заблаговестили колокола. Рассыпчатые круглые звоны катились, как волны, вокруг, уходя в открытые преображенные белизной степи, скрываясь где-то за обрием, но не пропадая, не рассеиваясь бесследно в просторах земных, но продолжаясь в благовестах других, ибо за гранью обрия-окоема не кончалась земля, но продолжалась, и всюду жили козаки и землепашцы, и стояли храмы и церквицы малые, устремленные луковицами куполов в небеса, как овеществленные молитвы живущих, и рождались дети у них, и звенели в перезвоне друг с другом церквицы их, и выносились так же снопы-пожинальники, и незамужние девки уже служили по-своему перед иконами Покрова, прося о женихах и мужьях, прося о продолжении рода…
– С праздником!
– Величаем Тя, величаем… – могуче подпевали козаки панотцу Стефану в битком набитой церквице чигиринской, – величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим Покров Твой честный, Тя бо виде святый Андрей на воздусе, за ны Христу молящуюся…
Дрожали от общего дыхания-гласа огоньки множества свечей, и люди, бывшие разными в жизни, заботах и чаяниях, праведные и грешные, убогие и богатые, без царя в голове и разумные, ныне, отложив и забыв свою разность и рознь, пребывали как бы одним человеком, заполнившим душой своей храм, где свершалось великое таинство двунадесятого празднества, были едины в слове молитвы и в деле, являя собой в части своей то, что называемо целокупным народом. И не нужно было видеть глазами то, что происходило ныне повсюду на православных землях – от Сербии, Боснии и Герцеговины – чрез Московию – до самого Сибирского океана на краю света, – повсюду благовествовал светло-снежный, чистый Покров, и духовные вместе с народом возносили к небесам молитвенные слова, – и на минуту, на час или два воскрешался на этой земле, грешной и окровавленной, золотой век, погрузившийся в давнину, и люди становились едины, и прощались обиды, и зло – если как-то можно представить его вещественно – сворачивалось в остатках темных пучин – до поры, ибо князем мира сего, теснимым светлыми праздниками, был не Христос. Он был над миром, в мире и в каждом, но не господствовал силой и принуждением – но свободой, любовью, добром… Он был как бы одним из козаков и сражался незримо под крещатой хоругвью кошевой, укреплял вооруженную руку в стоянии против турка-татарина, наливая ее, как жидким свинцом, невиданной мощью, заграждая от стрел, падающих черной тучей на сомкнутые козачьи ряды, – без Него, без Его помощи и заступления, без Его попущения и милосердия – разве было бы возможным само существование Запорожья и дело стояния за истину, за Него?..
Но жизнь была разной и всякой, страшной, тяжелой или же никакой, и принимались смертные муки в сечах, в неволе и в казнях за мятежи, творились тяжкие грехи воровства и смертоубийства, продавалась сама сабля козацкая соседним господарям для участия в государственных смутах, свершались насилия даже над своими посполитыми братьями, – и вместе с тем незримо и исподволь творилось добро, малое и большое, строились козацкие храмы и попущением Божиим расстраивались козацкие монастыри, и главное, жила, пребывала в цвете и в силе земля, хоть не державно, но все-таки православная. Все это в едином порыве сливалось в нечто великое и неизъяснимое, где светлые силы побеждали закраины шипящего зла и вязкую болотную тьму, и грешник видел и знал греховность свою и неправедные дела, – здесь, пред святыми иконами, нечисть душевная обнажалась, теряла силу над рабом-человеком и власть. Пусть после, потом, он делал все то же и так же, но нынче и он преображался, как земля, чудесно и милостиво, покрываемый, вместе со всеми, омофором Пресвятой Богородицы.
«Величаем…»
Радость, поднявшаяся в нем спозаранку, не иссыхала, не оставляла Павла, хотя ослепительная краткость таких состояний хорошо была известна ему, – серебряный источник скоро иссякал и душу забирала маета и тоска, которые ничем было не унять, – и чем сильнее, глубже было духовное радование, тем мрачнее и безысходнее находила тоска. И ныне, несмотря на длящееся светлое умиротворение, на тихий и хрупкий звон медной ниточки, словно натянутой в нем, исподволь поднимались думы, не оставлявшие его со дня черной рады, – но были они покойны еще, хотя этот день был уже последним днем ожидания Лободы. Думал о старом полковнике: где он, и жив ли, в какой затерявшейся в мире церковке величает честный Покров Богородицы, – если жив?..
Сегодня, после праздничного благодарственного молебна, он скажет свое державное слово: «Война…»
Но радость не нарушилась в нем, хотя завтра земля и люди проснутся уже в ином измерении жизни, и не будет иного пути, – и кто знает, какой будет эта война?.. Но тихая радость, малый светильник ее не угасал, но мерно горел в душе у него, – значит, все шло так, как должно.
Взгляд панотца Стефана, когда благословлял он народ, тоже был светел, покоен – Покров звенел и блистал над заснеженною землею.
В густой толпе козаков, расцвеченной праздничными женскими головными уборами и хустками, Павло увидел синий до прозрачности взгляд, устремленный на него, – девчонка, прибежавшая, как прочие, затеплить свечку перед чтимой иконой и загадать о козаке-женихе, козацкая дочь, будущая козацкая мать – или татарская полонянка, – что тебе, милая, суждено в этой жизни?.. – так подумал, но ясная и покойная память зарябила, как поверхность воды, тронутая языком ветра. Что-то в лице этом было такое, ведомое и знакомое с давних пор семигорских и княжеских, когда он был еще молодым сотником надворного войска Василия-Константина, князя Острожского… Он опустил глаза долу, на каменный пол, закапанный желтыми каплями воска, – и в ушах зашумел ток разбуженной крови, и разум противился тому, что вставало из памяти непреложно и властно, отвергал в изумлении, как небывалое и немыслимое, – и хотелось опять посмотреть в эту влажную, нежную синь, на это родное и такое забытое девичье лицо. Да, такой ты была, ненаглядная, в тот давний Покров на хуторе Кыптиве под Сорочинцами… Была… Но с тех пор прошла целая жизнь, исполненная тяжких бранных и хлебных трудов, целая жизнь, которой мы с тобой не заметили, и в той жизни ты рожала мне сыновей, похожих лицом на тебя… Но здесь – Чигирин, а не Кыптив, и не волынский Острог, и Покров сей отстоит от юной тебя на тысячи верст, коих не преодолеть на самом резвом коне, ибо как обернуть время вспять и воротить старый Кыптив, молодую тебя, – и меня?..
Снова посмотрел на нее, уже почти что не слыша панотца Стефана, не слыша слаженного величального хора, и погрузился в эту синеву без остатка, в нее, в свою юную Ганну, которую не взял еще в жены… Был ли то сон, или мара, или же искушение бесовское во зраке – кто скажет и кто разъяснит?..