Впору утешиться изысканным завтраком и со злорадством подумать о мертвых родных, но все-таки виноватых пред ним: хоть и покатоличились вы, зная в том выгоду для себя, да только жрали до гибели своей от татар на южных кордонах Речи Посполитой, кашу сухую, да постным борщом запивали, да тошнотворным салом закусывали, – я уж не помяну вашим душам в чистилище те сентифолии, бо все одно не уразуметь вам сo to jest? а вот пляцек воевода да дзяды пушистые и румяные, с пылу-жару добытые, – только тренькну в колокольчиково серебро, – да с ароматным, густым кофейным напоем, да с мараскином-ликером – сей момент слуги представят. И прямо в постель. Вот так-то…
Но и от этого утешения было почему-то немного. Взгляд досуже цеплялся за шеломы крыш, за крестовые маковки там и сям разбросанных храмов, под которыми чернели густые толпы народа, скользил к уступчатому фронтону недавно построенного костела, горделиво вознесшегося на главной площади города, летел над крепостными стенами и внешними валами туда, где стыло поблескивал платиновой серой водой Южный Буг, обнимая излучиной город, и дальше – в раздолье и неисповедимость просторов земных, в которых время от времени затевались смута и воровство, с гиком и свистом подкатывавшиеся под брацлавские стены. Тогда староста пощады не знал к бунтовцам и мятежникам, самолично поднося запал к головной брацлавской мортире, сметающей тяжелым ядром и в куски разрывающей людей, лошадей, трощащей в щепу повозки. А после – выезжал из крепостных ворот на белой кобыле во главе отряда жолнеров и городской мелкой шляхты, не страшась ни черных пик, ни арканов, ни свинцовых пуль из рушниц козаков, ни легких, оперенных стрел крымчаков, и смирял бунтовцов, посягнувших на священную власть, огнем, мечом и петлей, – и был всегда город Брацлав оплотом незыблемым великой в веках Речи Посполитой. О, поля окрест города знают и помнят старосту Струся…
Последняя мятежная заваруха прокатилась мимо, на северо-западе от Брацлава, когда голодранцы-козаки ринулись вызволять своего преступного гетмана. Да, – думал Струсь, – такое странное дело: гетман тот был шляхтичем урожденным, поляком от корня земли, – и вот вольно принял схизму, возглавил оборванцев и вероотступников, сел, аки царь, на укрепленных островах за порогами Днепра, пренебрегал королевскими универсалами, бесчинствовал в маетностях Острожского-князя, – да и поделом этому богатею-схизмату – хорошо получил от своих же, да так получил, что и Пекалид этот Симон дар глагола и рифмы латинской навек потерял. А ведь на сеймах в Варшаве, тряся козлиной своей бородой, все защищал своих православных, требовал уравнения прав с католиками и свободы отправления треб, – да если допустить, что таковой законопроект родился бы в чьем-то поврежденном мозгу, он бы сам, Ежи-Юрась, первым во всю глотку закричал бы «ne pozvolyam!», – и вот вставили этому, psia krew, надутому индюку с его смехотворной «академией Острожской» фитиля в благодарность козаки, – получил по зубам просветитель русинов!.. Сколько, бишь, сел разграбили они у него?..
У старосты исподволь закипала бессильная злоба на старого князя, – и остатки утреннего удовлетворения собственной жизнью, ратушей, городом вовсе исчезли. Да и не выкрещивался никуда и ни во что князь Василий-Константин, более того, отстаивал и охранял схизму от целиком заслуженных утеснений и стал со временем этаким нерушимым столпом православия в Речи Посполитой, – и что по сравнению с ним пан Ежи-Юрась?.. Сентифолии, кубки, золотое оружие и несколько сел в окрестностях города, ну и еще родовое гнездо, городок Струсив на берегу Южного Буга, – тьфу! – сопоставимы ли с тем, что знает о князе каждый подпасок польско-литовской земли, – с его восьмьюдесятью городами и местечками малыми, с его 2760-ю селами, с его несчитанным золотом и бочковым серебром…
Кубки и сентифолии… Зачем ему куда-то выкрещиваться, ежели все, о чем может только мечтать человек под небом земным, есть у него? Это ему, старосте Струсю, надобно горбатить спину всю жизнь, гнуть выю и прислуживать каждому моцному пану, подобному старому князю Острожскому, это ему дана такая странная привилегия в глубине своего сердца корить деда Якуба и отца Станислава, что они не были даже задрипанными безлошадными шляхтичами, а путались по неразумию с черной сволотой на Запорожье, тайно наезжая на королевские города за добычей. Но это – большой секрет, о том не знает никто, – а как еще было деду с отцом выживать, если не разбойничать время от времени в черных ватагах?..
И что Острожскому до того, что двадцать пять сел богатых его разграблены были Косинским, – он даже не почесался, сидя на своих миллионах червонцев и слушая виршованную брыдню Пекалида, – может, махнул только платком кружевным своему особистому войску, по числу и боевой подготовке не уступающему никакому другому в Речи Посполитой, разве только Сангушкиному, и пошли православные княжеские громить запорожцев Косинского… Вот потеха!.. Будто сами иезуиты удумали таковое!.. Да, дошел слух до старосты, что нынешний гетман козаков, Наливайко какой-то, был в прежние годы сотником у князя в Остроге… О, как тесна ты, великая и державная Речь Посполитая, – вот так и тремся боками друг о друга, князья да паны, а тут еще эта зухвалая чернь, что русская, что польская, козачье это проклятое… Ну да, это ему, старосте Струсю, надобно трудить свою белую боевую кобылу, выезжая на защиту своего города, и грудь подставлять под пики и пострелы воровских самопалов, кровью и мужеством (да-да, именно так!) зарабатывая право на славное продолжение и упрочение своего шляхетного рода; ну да, довольно таки нового рода, из восточных кресов, не из коренных польских земель, но и не уступающего другим заможным родам, – со славою достойного продолжателя державного делания, увековеченной в его городе, в камне и в серебряном слове исторической хроники, – да и в слове виршованном, хитросплетенном, с блеском нетленным, которое, стало быть, прочнее камня ратуши и архивного манускрипта, – с записными вековечными землями, и с богатством, само собой разумеется, ибо вон сколько швендяется по степям знатных именем потомков известных в прошлом родов, промышляя по скудости и упадку своему либо разбоем, либо милостыней… Не таков ли и тот клятый Криштоф Косинский, променявший на дурную козацкую волю свои род и кровь?.. Ничего не понять в этом мире, – думал пан Ежи-Юрась, – держава, по видимости значная и великая, с несчитанным людом и дарами земными, который уж год раздирается смутами, мятежами и домовыми войнами: шляхта идет супротив короля, моцные пане друг на друга лагодят особистые войска, беспрестанно деля украинные земли, протестанты в Великом княжестве Литовском строят козни костелу, схизматы и ариане дуют в свои дудки здесь, в Руси-Украине, – а воровское гнездо Запорожья?.. Да это же просто гнойник, заражающий, подобно бубонной чуме, все тело великой державы!.. Для разрешения смуты умов и для упокоения духа, для помощи государственной призваны прежними королями иезуиты, – и что же? – только умножились нестроения, обострилась неприязнь, пролилась кровь, – и чем-то все это кончится?..
До сего мы, польская шляхта, дворяне, оплот Речи Посполитой, были терпимы даже к иудаизму, не говоря о прочих толках и видах исповедывания Бога, и Речь Посполитая наша слыла в Европе единственной «державой без вогнищ», но теперь все иначе. Иезуиты принесли в капюшонах войну. Они мягко стелили, но каково будет спать? Пока я сушил сентифолии на закатившемся солнце прошедшего лета, они с головными схизматами-бискупами в который уж год сооружают на соборах в Берестейском местечке некую унию, объединяя костел и православную Церковь в нечто единое, – и пошли по мирным землям ласковым словом и лисьей улыбкой своей крушить и загонять в унию эту наших посполитых недоверков-схизматов, но разве сие по-шляхетски, благородно творится?.. Ему еще когда писали верные, дедовы еще, дозорцы из Белза, с первой родины Струсей, да не сбрехать бы – в 1590 году еще, как львовский епископ Гедеон Балабан пригласил в их родной городок своих побратимов-епископов – холмского и белзского Дионисия Збируйського, луцкого Кирилла Терлецкого и пинского и туровского Леонтия Пельчинського – и решали бискупы те, как им удобнее было бы соединиться по слову Христа у апостола Иоанна «да будут едино, как Мы едины», – вот же умники, – ухмыльнулся в душе староста Струсь, – а то без них не знало людство вот уже без малого шестьсот лет как преодолеть схизму-раскол, что еще в ХI веке произошел по вине Византии…
Речь Посполитая всегда привлекала насельников собственных совершенной свободой, – что уж тут было с застарелой схизмой поделать? – тут уж каждый в душе своей должен был решать, как ему быть – с Богом и с папой, или с дьяволом и бискупами русинскими. Ну, немного прижимали православных с правами, даже и знать прижимали, не давали им поднять головы – это понятно вполне, и такова была мягкая и весьма человеколюбивая королевская воля. И если, скажем, шляхтич по старому обычаю мог еще вооруженной рукой взять все приглянувшееся ему у иншего шляхтича, не поминая уж хлопа-посполитого, тем паче схизмата, то дело сие было делом во всем особистым, и виноватца всегда можно было дотащить за ворот до суда поветового, или до войта, или на крайний случай дождаться судовых рочек и там уже рассудить обоюдные жалобы по правде и чести. Но ныне – мыслимо ли целый народ батогами и плетью загнать в этот вот симбиоз света и тьмы, который и понять-то простому человеку, да и ученому тоже, совсем не по силам?
А Острожский, разве попустит он унии этой распостраниться по его землям и городам? А козаки? Разве допустят они торжество самомалейшее Рима, коий, по преданию их воровскому, приравнен чуть ли не к магометанскому вражеству? Еще и епископы эти дурные… С другой стороны, почему же дурные они? Нет, это и есть тот тайный плод иезуитского ордена, исполняющего библейское же пророчество-слово, сказанное Захарией: «Порази пастыря, и рассеются овцы! И Я обращу руку Мою на малых»