– Как имя твое, малютка?
Девочка молчала, но не убегала по-сельски.
Я уже знал: она доживет до всего и все это увидит этими голубыми глазами, которые после увиденного потеряют чистый свой цвет. Она услышит многажды повторенное и столько же раз проклятое имя сельца, в котором родилась для мук нашей страшной и почти бессмысленной жизни. Но она вряд ли поймет до конца великий и страшный смысл этого грядущего поражения под сельцом ее родины, да и зачем ей понимать и отчаиваться отчаянием мужчин, полководцев и воинов, многие из которых, вероятно, даже не родились на широкой груди Руси-Украины, не пропищали первые звуки свои в белый сей свет, который им предстоит еще защищать от надвигающегося морока бед, болезней и войн, – она, эта малая крестьянская девочка из сердца Волыни, будет знать то, что ей знать должно: рожать и рожать сыновей, разверзая ложесна свои, на славу и на позор этой земли, ибо ее сыновья погибнут здесь тоже, и в этом будет спасение для нее, и объяснение мира, и покой среди разливанного моря смертей, крови и дыма пожаров…
Что и зачем я мог сказать ей теперь, на околице ее еще не прославленного и еще не проклятого Берестечка, под которым через полвека полягут лучшие сыновья Руси-Украины, преданные на жертвенное заклание своим тогдашним гетманом будущины, добывая вольную волю все в той же непрекращающейся войне, которую начал тот черноусый и чернобровый красавец-козак, которого, в глубокой думе сидящего, видел я днесь в разоряемом шляхетском таборе под Брацлавом? Ее малое, предначертанное от века дело, было известно и верно, – и слава Богу за то.
Так, захлестываемый чуть ли не с головой столь разновременными и потому разноликими ощущениями и наплывающими картинами, глубокое осмысление коих было чревато кромешным умопомрачением и существованием уже в запредельных слоях бытия, я, припомнив Павла Наливайку, спасительно для себя и счастливо соединил обе половинки расколотого пророчеством и видением мира, – и в тот же припоминательный миг я почувствовал, как слабеет и исчезает в пространстве тот прежде реченный гул, не дававший упокоения мне, – и уже иными глазами, исполнившимися состраданием к ней, к этой крохотной девочке, и пекущими изнутри непрошеными слезами, я видел ее, и знал все о ней, и любил ее за не прожитую еще, но предстоящую ей жизнь… Я встал перед ней на колени, в слякоть и мокрядь оттепели листопада 1594 года, и до земли поклонился ей за ту будущину, которая ей предстояла.
Внешнее оцепенение и глубокое тайное понимание происходящего и непроизносимого вслух спало с нее, и серьезность, и глубина ее глаз замутились тенью смущения – она легко сорвалась с места, звонко, заливисто засмеялась над неразумным древним 22-летним дядькой в свитке бурсацкой, плюхнувшимся на колени пред ней в самую лужу, обежала меня и пропала за ближним тыном.
Вот и все – вся наша встреча.
После уже, отходя от Берестечка, сквозь сплетения серой оградной лозы, я заметил ее голубой смеющийся глаз, провожающий меня прочь из сельца – улыбнулся ей, скорчил глупую бурсацкую рожу и пошел по дороге на Дубно. На душе у меня посветлело, и хмарь разошлась, – я улыбался до тех пор, пока сельцо не скрылось из виду. Я не знаю и затрудняюсь ответить, что произошло со мной в этой краткой встрече с ребенком на околице Берестечка, да и не моего разума это дело, – должно быть, подобные тончайшие связи между прошлым и будущим это были, ибо то, что переполняло сознание мое и принадлежало не знаемой будущине этой земли, но не мне, я передал ей, этой синеглазой девчушке. И уже иначе – с возрастающим счастьем и воспаряющей легкостью – я ощущал свою освободившуюся душу, открытую небесным глубинам и Богу, предуготовившему мне этот путь.
Оставив позади рекомое Берестечко, к вечеру я пришел в город Дубно, славный град Острожской ординации, который был вторым по значимости городом после Острога в православной почти что империи старого князя Василия-Константина. Ведь в прозвище князей закрепилось токмо первое название града Острога, а полностью их титулом было «князья Острожские и Дубенские». В Дубно воистину было на что посмотреть и чему весьма удивиться: одна крепость на берегу реки Иквы, прехитро и могуче устроенная еще отцом старого князя Константином Ивановичем Острожским сто лет назад в 1492 году, чего стоила. Фундатор чуда сего зодчества крепостного был знатным оборонцем святого православия нашего, и нынешнему старому князю было с кого брать пример стойкости и непримиримости к еретикам. Кроме того, князь Константин Иванович последовательно был гетманом великим Литовским, каштеляном Виленским и воеводою Трокским.
Ну, я мало что понимал той порой в тонкостях иерархии государственный, но то, что князь Константин Иванович первенствовал по свершениям и почету, не подлежало никакому сомнению. Да и достаточно было только увидеть тот замок на берегу Иквы, чтобы лишиться дара словесного. Только в Киеве нашем было больше каменного строения и святынь – только в нем. А вспомнив о Киеве здесь, следовало и несколько слов в целом сказать о роде Острожских – совсем ведь недавно, в 80-х годах века сего, причислили к лику святых Федора Даниловича, героя Грюнвальдской битвы на стороне Яна Гуса супротив Тевтонского ордена, а затем – героя Луцкой войны против засилья края поляками, и после – освободителя Свидригайла, великого князя Литовского, из заточения многолетнего в Кременецком замке, где накануне я побывал, а после уже – знаменитом военачальнике в войне Витовта со Свидригайлом…
Федор Данилович и отец его Данило Васильевич, с которых и начинается славный род князей Острожских и Дубенских, были прямыми потомками Рюрика и Владимира Святого, просветителя нашей Русской земли. Константин же Иванович, отец нашего старого князя, да умножит Господь лета жития его, был правнуком того рекомого Федора Даниловича. В конце своей жизни, около 1441 года, князь Федор Данилович оставил все свои мирские дела и многие войны и постригся в монахи Киево-Печерского монастыря под именем Феодосия. Жил в Дальней Феодосиевой пещере, где и упокоился, окончив бурный и не простой свой век. И вот недавно обретены были святые мощи его, о чем и ныне, в 1630-е годы, свидетельствует Афанасий Кальфонийский: «…преподобный Феодор открыто почивает в Феодосиевой пещере в целом теле».
Но и не без печали приходится мне сказать, как прямо-таки на глазах нашего злосчастного поколения славный и первенствующий на Руси род Острожских захирел и угас: два сына Василия-Константина, Януш и Константин, стали католиками, младший сын Александр был отравлен слугой, любимая племянница Гальша, основательница Острожской академии, сошла с ума и, будучи самой богатой и завидной невестой Речи Посполитой, умерла молодой от тоски и без женского счастья любви… Да и сам старый князь ступил было на скользкий путь «примирения» с папой, вел разговоры письменные о том с Ипатием Поцеем, протежировал первые шаги Кирилла Терлецкого на Волыни, слушал затейливые словеса на соборах, предшествующих тому роковому собору – осени 1596 года, – потом опомнился, когда машкара[24] спала с ликов велебных епископов, да поздно уж было: воз церковный, нагруженный нашими грехами различными до самых небес, уже сорвался в пропасть раскола и отступления.
Но все это позже произошло. И я по неисправной и злой привычке своей снова забегаю вперед, озирая прошедшее прежде с вершины сего 1635 года, когда жизнь моя почти завершилась, но не завершилась война и смута умов, и когда угодно еще будет Богу погасить этот пожар, и какие цены придется заплатить всем нам за умирение общее – русинам, ляхам, литве?..
Тогда же, поздней осенью 1594 года, я стоял пред Дубенским замком князя Василия-Константина, как баран пред новыми воротами, и поражался каменному и велелепно-искусному строению оного. Но, понятно, в замок меня, ободранного и мокрого, не пустили бы гайдуки, да и достаточно мне было у брамы его постоять, на въездном разводном мосту через глубочайший крепостной ров, полюбоваться на затейливый родовой герб Острожских, на обвислые сырые хоругви-знамена на грозных башнях. Ведь не замок пришел я сюда обозреть, но цель другую имел.
Еще пребывая телесно в Брацлаве, слышал я досужий рассказ от русских слуг пана старосты Струся о некоем потаенном, но тем не менее знаемом подвижнике-старце в Крестном монастыре под Дубно. Знатоки рассказывали, что многие годы князь Василий-Константин упрашивал игумена Угорницкой обители отпустить подвижника редкостного на Дубенщину к нему. И ныне, составляя оную скудоумную свою хронику, следует несколько слов сказать о том человеке, чьим верным духовным сыном стал и сам князь Василий-Константин, и огромное число дубенских мешканцев и посполитых окрестных, что само по себе свидетельствует о выдающихся дарованиях старца Дубенского, а ныне Почаевского.
Отец Иов, по прозвищу родовому Зализо, родился в 1551 году в Галицких землях, близ Коломыи, и в 10 лет уже поступил послушником в Угорницкий монастырь, который находился в его же родном селе. В 12 лет игумен постриг мальчика Иванка в монахи и дал новое имя – Иов. Когда Иов достиг совершенных уже для юноши лет, его рукоположили в священный сан иерейский, и из простого монаха он стал иеромонахом. В 30 лет, а именно в 1581 году, ему снова вернули его прежнее имя Ивана – он постригся в великую схиму, но отчего-то имя это так и не приложилось к нему, и все, кто с ним соприкасался и кто его знал, так и продолжали называть его Иовом[25], – что было причиной того, я сказать не могу. Когда я проходил рекомое Дубно и единожды видел великого старца, отцу Иову было уже около 45 лет. В Дубно старец прожил долгих 20 лет, до 1604 года, пока под натиском католиков и униатов не был принужден оставить Крестный свой монастырь и перейти на гору Почаевскую, где ныне, как сказывают, проводит свои дни в скальной пещере-щели, изнуряя бренную свою плоть жестоким постом и непрестанной молитвой.