Когда же все-таки исполнилась моя просьба и я поведал отцу Вацуте о захваченных козацким загоном Ростопчи тайных бумагах превелебного в Бозе епископа Кирилла Терлецкого, протопоп побледнел в покойницкий цвет и рванул ворот рясы. Челюсть его отпала, обнажив старые желтые зубы, сгрызшие, по всей видимости, не одного из окрестных мелких попов, обнажился и сизый язык, и полость рта, заполнявшегося прямо-таки на глазах густой слюной, больше похожей на пену. Пока он приходил в себя от рассказанного мной, я с неким чувством справедливого отмщения за незаслуженные побои и грубое задержание здесь, наблюдал с некоторым присущим мне любопытством и даже злорадством, как слюна панотца переполнила вместилище пасти и довольно длинной тонкой цевкой свисла вниз, едва ли не до самого пола узилища моего. Сдуру зачесалось мне, воскрешая химеры бурсацкие, посчитать, сколь на аршины изойдет на пол многоценной священнической слюны, но вскоре же я и устыдился.
Наконец-то панотец Иона Вацута переварил это известие, всхлипнул, вздохнул, отер взмахом широкого рукава излитые слюни свои и с хрустом сжал головные кости:
– Боже, это конец всего дела!.. – Затем взметнулся, рванулся жолнеров позвать, но обернулся на полушаге. – А ты?.. Ты-то сам что собираешься делать?
– Przepraszam пана, – для меня сей вопрос, можно сказать, знаменательнейший, ибо ради его благополучного разрешения оставил аз грешный теплый кров, сытный стол во граде Брацлаве и подъял труд велий добраться до богохранимого Луцка…
– И что же – ты хочешь денег?.. – Деловитость и сухость, нарушенные ударом известия, мной принесенного, возвращались к луцкому протопопу, и он кратким и почти безошибочным путем двигался к сокровенной, вполне известной ему сути несовершенного человечьего естества, зная и ведая, как заслуженный духовник, слабые души людей. – Сколько же?..
Но я, конечно же, попытался выглядеть лучше, чем был на деле. Конечно, денег мне тоже хотелось. Гением человечества был тот, кто их изобрел. Ибо нет пути короче к тому, чтобы открыть потаенную скрыню в душе живущего человека и выпустить на свет Божий всю мерзость и зло из него, тайное сделать явным. Да, денег мне хотелось, тем более что дукату моему приделали ноги, но я сказал по-другому:
– Нет, – (О-о, это великое нет, – я просто не поверил себе!), – досточтимый панотче Иона. Для меня счастье отнюдь не в звонкой монете.
И изумился еще раз себе: неужели это я говорю? Или, может быть, встреча с дубенским иноком в некотором смысле преобразить уже успела меня?
– Чего же ты хочешь? – удивился Вацута. – Говори, но без пространностей и промедления!
– Близится зима, – завел я волынку, – а я не имею где главу преклонить, чем заняться и чем пропитаться мне до тепла…
– Хорошо, – сказал протопоп, – я понял тебя. Ты, кажется, киевлянин?
Я подтвердил.
– И обучен письму, счету и пению?
– В малости бурсу закончить я не успел и высвятиться в попа, подобного вам, велебный отче Ионо…
– Я отправляюсь к старосте Александру Семашке с твоими печальными новостями, с ним же – в отсутствии владыки Кирилла – мы попробуем решить вопрос о твоем житье в Луцке.
Он распорядился жолнерам не только освободить меня из узилища, но и от пуза накормить за счет церкви соборной в шинке у еврея.
Все складывалось пока хорошо, если не считать моего побитого рыла. С новыми моими боевыми друзьями-жолнерами мы расположились на широкой дубовой лавке за таковой же дубовой столешницей и до отвала наелись сытной, наваристой юшки, зовомой в граде Луцком barszcz ukraiński, с салом и чесноком, вместо хлеба заедая другим здешним чудом под названием pierogi ruskie. Ну, само собой разумеется, раз все оплачивалось коштом Ивана Богослова, мы не преминули пропустить по паре кухлей пенного монастырского меда, который творился в маетностях Кирилла Терлецкого, а именно, как после все мне открылось в подробностях, в Жидичинском Николаевском монастыре, с выгуком здравицы «век ей стоять – церкве столечное Луцкое, у замку епископском верхнем!». Мед сей удивительно вкусный и насыщающий не токмо телеса наши грешные, но и души, приготовлялся с великой любовью и тщанием по тайным рецептам самим архимандритом Григорием Балабаном. После третьего кухля, пеной которого совсем забило памороки как мне, так и сопроводителям-жолнерам моим, они среди прочего словесного застольного вздора принялись рассказывать мне о прежнем настоятеле вышепомянутого Жидичинского монастыря Аароне Шибовском, не по-иночески веселом и игривом парняге, печально прославившемся не токмо смертоубийством ближнего своего, что в наши смутные и не покойные времена было не Бог весть чем особливым, но и тем, что будучи помрачен велиим воинством бесовским, брани с которым он не смог вынести по заветам прежде почивших великих отцов, – да и была ли еще эта брань? – я так понял, что он и не противился особливо сладострастным нашептываниям силы нечистой, – сей Аарон счел разумным и необходимым разогнать настоятельским посохом чернецкую братию и наполнить вместилище стен монастырских самыми непотребными волынскими девками и «иметь с ними мерзкую справу Богу», – как я позже прочел в сокровищнице документов под Стыровой вежей, где свален был луцкий судовый архив. Завершив свой рассказ, жолнер, усталый от монастырского меда, без меры оросившего борщ украинский и пироги русские в брюхе несытом, удалился в эмпиреи заслуженного отдохновения. Другого же сотрапезника моего рассказ этот нисколько не тронул. Я же, братцы мои, призадумался, насколько сие было возможным после побоев, меда и жатвы обильной в шинке призадуматься о чем-то подобном, что, знать, в веселое вельми место привел меня Бог.
И был в том промысел обо мне особливый. Тогда же, по молодому своему естеству, разгоряченному к тому же монастырским медом, я отпустил на самотек живую силу воображения своего, в красках, звуках и сопутствующих событию образах представил себе этого развеселого архимандрита, коему более подходило именование архибандита, рекомого Аарона За-Шибовского, танцующего краковяка, задрав подол рясы, с распутными девками, а потом творящих все остальное, – и как бы пьян ни был я в этот день, горькая усмешка зародилась, проницав пенный хмель, в глубине души моей грешной, ибо подобное, как я понимал, отнюдь не было редкостью в нарастающей снежным комом смуте духовной, – и наполнялась исподволь земля наша, веси наши и храмы такими вот лжеучителями, лжепастырями, лжеправедниками.
Растелешившись в тепле на дубовой лавке в шинке, заполненный под гортань медом, не ведал я до поры, что совсем скоро предстоит мне волею судьбы заглянуть в потаенное укрывище луцких пороков и даже составить некий реестр неправедности и бед, воспоследовавших по оным грехам луцких владычных людей… Теперь же, сквозь туман хмеля жидичинского, я размышлял, будто трезвый, что вера наша, от греков принятая, и Церковь наша, Владимиром равноапостольным фундованная до конца грядущего времени, колебались и зло страдали от таких вот архибандитов с пастырскими жезлами, аки трость, под жесткими ледяными ветрами западного зловерия, подкапывались хладно-ласковыми иезуитами, перекупались за почетные кресла-седалища в сейме варшавском, и временами казалось в отчаянии, что сам сатана правит тризну в нашей поверженной Церкви.
Еще и патриархи наши восточные вот уже полтора века пребывали под турецким владычеством и, если и добирались до наших земель, то не лад сотворить и не к порядку архибандитов призвать, но с протянутой рукой у магнатов и козацкой старшины милостыню собирать да прощальные на грехи грамоты продавать, – переняли у римских первосвященников-папежей подобный обычай. Да как их осудишь? Ведь за патриаршество, говорили паломники на Святую гору Афон и в Иерусалим, приходилось султану платить несметно золотыми венецианскими флоринами или какие там деньги у них в обиходе. А где было их взять? Только в кредит у константинопольских тайных банкиров – евреев, греков, армян, генуэзцев, венецианцев, а потом годами таскаться по православным краям за милостыней, продавать благодать, разрешать заочно страшные грехи смертоубийства, да у нас – что, кроме князя Острожского и нет, считай, никого, – все значные шляхтичи приняли уже папежа и костел, – патриархи норовят проехать через Путивль до самой Москвы – там владетель державный, царь православный, горазд подводы странствующих патриархов нагрузить соболями да иконами с жемчугами из Оружейной палаты тамошнего кремля.
Да вот совсем ведь недавно, в 1589 году, высвятили Московского митрополита главенствующего Иова, как говорили знающие люди в Печерске, за немалые деньги от Константинополя в патриархи, – о, да там история темная: там и царь Феодор Иоаннович, Рюрикович последний на Москве, и Борис Годунов, и просители милостыней в Москве патриархи Антиохийский Иоаким и Константинопольский Иеремия, – ну да Бог с ними со всеми, – далеко от Луцка они. И мне, вкушающему мимолетную сладость медового хмеля, еще неведомо было, что и не таковые испытания, как от архимандрита Аарона Жидичинского, ожидают в скором будущем нашу Церковь и нас, простых православных людей, коих вскоре разделят на овнов и козлищ, верных подданных Короны и преступников-схизматов – поляков, русских и литву, которые были до сей поры целокупным и, можно сказать, единым народом, имели общий и всем понятный язык, только буквицы у ляхов были латинские, а у нас с литвою славянские, да вера разная была в незначительных частностях всяких, а корень – единый, сарматский, что терялся во мгле ранней еще Византии при Константине Великом. Но мы же не слышим, мы не понимали этого евангельского предупреждения – прямо из самих уст Спасителя нашего – для нас произнесенного: «Но Иисус, зная их помышления, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит».
То есть мы слушали слово Спасителя, но не понимали его, ибо не слышали. И тогда, в жидовском шинке, в медовых парах, мне казалось, что тот преждепомянутый архимандрит Аарон Шибовский, просто (просто?..) явил собою крайнюю степень падения человека, по ошибке облеченного в сан, – ну так, история неприглядная и досадная, но только через множество лет я понял, что не гибель его, единого из человек, была воистину страшна для гармоничного устроения мира, ибо погибала только единая душа Аарона, но губительным был весь этот медленный разворот всей нашей Церкви по прихоти ее иерархов, рассуждавших не о Христе и не о духовном здоровье подвластных им посполитых, составляющих несметный народ, но, опять же, по слову Спасителя нашего тако обличенных: