пока не лезут, так и в дозор надо пьяными идти, что ли? Сегодня не лезут, завтра полезут. Порядок в воинском деле — прежде всего. За то нам господин и платит…»
Дорогу ему преградила лежащая на земле колонна. Давным-давно рухнувшая, она уже наполовину вросла в каменистую почву, словно гигантское гнилое бревно в болотную топь. Из-за колонны высовывались грязные босые ноги.
«Так и есть, — чувствуя, что злость закипает в нём снова, подумал Ургольд. — Нализались и дрыхнут…»
В два прыжка он обогнул лежащую колонну, склонился над спящим и вдруг — едва сдержав крик — отпрянул.
Дозорный вовсе не спал. Дозорный был мёртв.
И убила его не сталь: горло руимца, от подбородка до ключиц, представляло собой большую открытую рану — через кровавые ошметья плоти виднелась белая искривлённая змейка шейных позвонков. Глаза убитого были зажмурены так крепко, что морщины, лёгшие через виски, смотрелись глубокими шрамами.
Мгновенно покрывшись холодным потом, Ургольд осел на землю. На своём веку старый наёмник повидал много изувеченных тел и давно разучился страшиться причудливости смерти. Но этот труп поверг его в ужас. Руимца убил не дикий зверь — кроме раны на горле, никаких других следов насилия на теле не было. Горло не вырвали клыками единым укусом: кто-то, впившись в плоть, слабыми зубами грыз и грыз, пока не наткнулся на кость… Это мог сделать только человек, но трудно было представить человека, способного на такое. Скорее инстинктом, а не разумом Ургольд осознал: убийство — вовсе не результат налёта пустынных воинов… И тут ему вспомнились медленные шаркающие шаги, слышанные недалеко отсюда.
Надо было кричать, поднимать тревогу, но северянин будто оторопел. Он неловко поднялся. Бледный луч луны упал на его лицо — резко побелевшее, с чётко обозначившимся сложным узором татуировки. Пошатываясь, он отошёл на несколько шагов и перегнулся пополам…
Когда спазмы в желудке утихли, Ургольд, не поднимая головы, открыл глаза. И теперь уже закричал, закричал во весь голос, пятясь, поводя перед собой руками, не в силах закрыть глаза.
Прямо под его ногами лежала голова с широко распяленным ртом, с кровавыми лоскутами вместо шеи… Одна лишь голова, а тела в сумерках видно не было.
Издалека раздался вибрирующий свист. Понимая, что должен ответить условным свистом, он не сумел правильно сложить трясущиеся губы, и изо рта вырвалось короткое шипение. Тогда он подхватил с земли меч и, отбежав подальше от страшной головы, закричал:
— Сюда! Сюда!
Топот множества ног и встревоженные вопли долетели до него сразу. К нему бежали. И осознание этого вдохнуло в грудь северянина былую уверенность. Он же, чёрт возьми, воин! Он мужчина! Негоже мужчине трепетать при виде изуродованных мёртвых тел. Однако… Что здесь всё-таки случилось? Вон там — голова… Вот здесь — портовый оборванец, лежит, раскинув руки, являя чёрному небу прогрызенное горло. Рядом с ним потухший факел — Ургольд дотронулся до обугленной головни — ещё тёплый! А на поясе кривой меч в ножнах. И ещё нож валяется рядом, а на клинке нет следов крови. Эти оборванцы даже не защищались! И не позвали на помощь… Почему?
Ургольд почувствовал, что в пальцах снова забилась дрожь. Чтобы прогнать противный липкий страх, он завопил что было сил:
— Тревога!
Луна скрылась, затянутая полосами тьмы. В темноте стучали шаги, лязгала сталь: ещё минута, и его ребята будут здесь, с ним.
А со стороны пустого дворца прокатился по камням сдавленный, хрипящий крик. Вот оно! Вот оно! Снова! И как холодной водой окатило: нужно действовать. Нужно хотя бы посмотреть, что же такое творится с этими чёртовыми руимцами-дозорными? Какой он, к дьяволу, старший в отряде, если будет стоять тут столбом и дожидаться подкрепления? К тому же ждать осталось совсем недолго…
Не раздумывая больше, рванул на хрип. Он перепрыгивал ещё одну рухнувшую, расколотую колонну, когда в глаза его ударил белый свет — луна вновь всплыла на волнах тьмы. И в этом холодном свете он увидел человека…
Вернее, двух людей. Один лежал на спине, вяло трепыхая конечностями, как рыба, выброшенная на берег — плавниками. Второй, склонённый над лежащим, глухо рычал, словно пёс. И, словно пёс, рвущий пищу клыками, мотал и дёргал головой.
Ургольд остановился как вкопанный. Лязгнул меч в опущенной руке, коснувшись бронзового наголенника. Человек — он был безоружен и в кольчуге, тускло поблёскивающей в лунных лучах, — медленно обернулся.
Ургольд узнал его лицо. С трудом узнал, потому что белая харя с пятнами гнилостной зелени на щеках, с окровавленным перекошенным ртом, с непроницаемо-чёрными дырами вместо глаз уже почти ничем не напоминала суровое лицо убитого две ночи назад Бродольда.
— Что же это… — пролепетал Ургольд, глядя на то, как мертвец разворачивается всем корпусом и, сутулясь, переваливаясь по-медвежьи с ноги на ногу, руки с загнутыми пальцами-крючьями вытянув вперёд, идёт на него.
Испуганные и яростные крики вонзились в тёмное небо за спиной Ургольда. Ребята уже здесь… И старший среди северян-наёмников, отчаянным воплем отгоняя цепенящий страх, бросился вперёд.
Мертвец не остановился, когда меч снёс ему верхнюю половину головы. В бескровной отвратительно-белой мозговой массе зашевелились сотни крупных червей, высовывая далеко вверх слепые головки. Замутилось зрение Ургольда. Почти ничего не видя, он рубил и рубил мечом наугад. Клинок звенел, ударяясь о пластины на кольчуге, глухо чавкал, погружаясь в мёртвую плоть…
Когда подоспела подмога, Ургольду достало сил только отступить на шаг, выронить меч, на котором не было ни капли крови, и упасть на руки воинов. То, что когда-то было Бродольдом, волнообразно извивалось на земле, распадаясь на части… Отрубленная рука, загребая скрюченными пальцами, ползла в сторону.
Ребята что-то говорили, возбуждённо жестикулируя, но Ургольд ничего не слышал, кроме шума крови в ушах. Бледные лица плавали перед его глазами, сливаясь в единое бесформенное лицо. Потом кто-то из оборванцев подбежал к северянину, схватил за руки и тряс, тряс…
— Могилы пусты! — с трудом разобрал Ургольд. — Под стеной… две разрытые ямы!.. Эти места… прокляты! Прокляты! Надо уходить отсюда!.. Где Кривоглаз и Голован?.. Могилы пусты!
Догадавшись, что речь идёт о похороненных руимцах, Ургольд разлепил склеившиеся губы и повторил:
— Надо уходить…
Становище народа Исхагга было меньше самого маленького посёлка Метрополии. Несколько тростниковых хижин с очагами у входа, десяток верблюдов — и всё… Молчаливые женщины, закутанные в чёрные одеяния так плотно, что свободными оставались только кисти рук и глаза, стайка голых ребятишек, спрятавшихся в хижины, только разглядев среди возвращающихся воинов чужаков, жалкие деревца, торчащие из расщелин в каменистой, выжженной солнцем земле.
Впрочем, подробнее обозревать внутреннее устройство становища путники не могли. Исхагг, поклоном испросив прощение, дал понять, что его люди недостойны принять воплощение Ухуна. Двое из Детей Красного Огня подняли самую большую тростниковую хижину — попросту четыре тонких стены и настил, заменяющий крышу, — и перенесли её шагов на сто от становища. У хижины женщины в чёрном, похожие на больших неловких куриц, боязливо косясь в сторону горделиво подбоченившегося Самуэля, стали разжигать из верблюжьего помёта костёр. Мужчины разбрелись по своим хижинам, даже Исхагг куда-то пропал, и необычная тишина повисла над становищем.
— По-моему, они меня боятся, — сказал Самуэль Берту. — Как-то… очень необычно себя чувствую.
— Я тоже, — признался Ловец.
— И я довольно необычно себя чувствую, когда думаю о том, что нам придётся делить с этими людьми трапезу, — высказалась и Марта. — Наши припасы остались на корабле, а обедали мы в последний раз… даже не помню…
— Поговори с женщинами, — посоветовал Берт. — Баба бабу всегда поймёт. Может, у них, помимо человечины, имеются и ещё какие-нибудь блюда… Салаты, например…
— Пирожные, — облизнувшись, присовокупил Самуэль.
Марта кивнула:
— Попробую… — и направилась к женщинам, которые при виде её настороженно припали к земле.
К становищу подскакал всадник, соскочил с верблюда и шмыгнул в одну из хижин. Через несколько минут из той же хижины вышел Исхагг и скорым шагом направился к Берту и Самуэлю. Покинув границу становища, пустынный воин опустился на колени и дальнейший путь продолжил на четвереньках. Это выглядело довольно смешно, тем более что лицо Исхагга было серьёзным до крайности.
— Ухун! — выпалил он, взмахнув руками.
— Слушаю тебя, смертный, — раньше, чем заговорил Берт, величаво произнёс Самуэль.
Ловец, не удержавшись, прыснул в кулак.
— Анис… — сказал Исхагг и обеими руками провёл по губам, точно очищал осквернённый проклятым именем рот. — Очень плохо, очень… Ухун пришёл, Анис уходит… Так!
— Что-что? — заинтересовался Берт.
— Говори яснее! — надменно кивнул пустынному воину Самуэль.
Исхагг, торопясь и перевирая слова, повёл длинную речь, суть которой сводилась к следующему: пришествие Ухуна означает избавление от проклятия, сковавшего эти земли. И долг Детей Красного Пламени — всеми силами помочь Ухуну и тем, кто пришёл с ним.
— Добрые новости, — сказал Самуэль, снова опередив Берта. — Вы соберётесь всеми племенами и отнимете Кость Войны у недостойных выскочек, которые стремятся опередить нас?
Раскрыв рот, Исхагг некоторое время переваривал услышанное.
— Не переусердствуй, — негромко проговорил Ловец, — не требуй от них невозможного…
— Не-воз-мош-шно! — жалобно поддержал его Исхагг. — Нельзя! Дети Красного Огня… проклятое место… нельзя!
— Могу обидеться, — пообещал Самуэль.
Если Исхагг его не понял, то нотки недовольства уловил верно. Он застонал, раскачиваясь в разные стороны, словно деревцо в грозу и, в довершение жеста отчаянья, бухнулся головой о землю.
— Так, — решил взять нить переговоров в свои руки Берт. — Отойди, Самуэль.
— Да, хозяин! — привычно склонился Самуэль.