Отец угадал, о чем он думает, проговорил с сожалением:
— Выпрело бревно. Изба выстывать стала.
— Век что ли, стоять? Дед еще рубил, — успел сказать Матвей, снимая почтительно кепку навстречу Мавре.
Потопывая по ступенькам каблуками новых башмаков, она сразу залила звонким своим голосом все вокруг:
— Только я в печи уголья загребла, а гость во двор!
Она с бега выпрямилась перед Матвеем, откинула стан назад, ответила на его поклон. Малость подождав и глядя будто с вопросом в радостной своей улыбке, сказала:
— Здравствуй, сынок. С приездом. Милости просим.
Тогда у Матвея начали открываться губы, пока не расцветился огнями весь рот и по щекам не поднялись до скул румянцы.
— Здравствуй, маманя.
Они поцеловались по обычаю, и Мавра повела рукой на крыльцо. Опять зазвенел ее голос, и хотя все, что она торопилась выложить, Матвей знал, ему было приятно еще раз послушать, как мачеха сперва усомнилась, что он приехал, как потом поверила и ожидала — вот-вот придет, и что уж смерть как ему рада.
В горнице, опять с поклоном, она показала на гостью:
— Лида Харитоновна, невестка наша, сродственница твоя по дяде по Степану.
Лидия подала Матвею Пальцы, сложенные желобком, и, когда он легонько дотронулся до них, потрясла кистью.
— Супруга дяденьки вашего, вам тетенька, — сказала она чванно и кончиком пальца утерла узкий, сухой рот.
Расселись не спеша. В избе было прибрано. Передний угол красовался новенькими цветными картинками, и только под самым потолком темнела единственная из дедовских икон — под стеклом и со свечным огарком, прилепленным к фольговому окладу. В стороне от картинок висела полка с книгами, — она пришлась как раз над головой Антона, когда он, как видно по привычке, занял место. Печное тепло пахло салом и чем-то паленым. Среднее окошко отворили, чтобы продувало, но воздух стоял неподвижно, солнце грело через занавеску не меньше, чем сквозь оба крайних затворенных окна. И жаркий свет, и печные запахи, и духота похожи были на праздничный день, каким всегда бывал он в родном Матвею доме.
Разговор пошел с расстановками о том, как Матвей доехал да как дошел. Лидия сказала, что ее багаж, с которым она прибыла, потяжелее весит Матвеева чемоданчика, на что Илья посмеялся:
— Твой багаж не нести было. Сам на своих четырех дошел.
— Дошел-дошел, а поди доведи-ка! — отвечала Лидия. — Я с твоей Чернавкой-то еще в вагоне намаялась. А. уж столько маянья в жизни не видала, как гнамши ее со станции. Все ноженьки сбила, все подошвы стоптала. Плечо и нынешний день зудит — намахалась хворостиной-то!
Она обиженно подобрала губы. Илья, застеснявшись, сказал в сторонку:
— Нешто взыщешь? Скотина. Сперва дай ей, коли ждешь от нее.
Все стали покашиваться на чемоданчик, едва Лидия заговорила о багаже, и Матвей решил — пора одаривать. Подвинув чемодан к столу, он принялся медленно выкладывать подношенья. Тут были платки головные — шелковый и набивной, кепка и шапка, мыло душистое, портсигар никелированный с папиросами, сода в пакетиках, а в пузырьках снадобья, и пенал ученический, и книжка с раскрашенным кораблем в парусах, и колбасы два круга, и две бутылки портвейна, и две печатки пряников, перед соблазном которых — по дороге, в Вязьме, — Матвей не устоял. Пока он все вынимал и разворачивал, мерещилось — богатствам не будет конца. А разобрали по рукам, кому что, расщупали да разглядели — каждому вроде чего-то не хватило. Но все благодарили, кланялись, душевно утешенные, что гость-обо всех подумал. Только отец, раз-другой щелкнув замочком портсигара, улыбнулся Матвею.
— Я ведь, сынок, давно уж не балуюсь.
Матвей опешил, хотел было оправдаться тем, что помнит, как гостем у него в Москве отец любил «подымить, но загладить промашку ему не дала Лидия.
Она помалкивала, когда раскладывались по столу подарки, и не дотронулась ни до чего, словно ждала, что ее тоже не обойдут подношеньем, а тут вздохнула сочувственно:
— Угодить думали батюшке, ан невпопад!
— Ничего, — сказал Илья, — будет чем угостить табакуров.
— Что ж угощать? Все одно что передаривать дареное. Матвей Ильич не про то, чай, думали, купимши эту папиросницу.
— А что худого передарить? — сказала Мавра, быстро глянув на Матвея. — Вот позволит сынок, я и поделюсь с тобой, невестушка дорогая.
Она легким взмахом разостлала перед Лидией бумажный платок.
— Прими не погнушайся, Лида Харитоновна, на споминанье о родне. Спасибо тебе, что потрудилась, пригнала нашу Чернавушку!
Лидия потрогала платок, не торопясь сложила его по сгибам, отодвинула от себя.
— Спасибо, голубушка, только принять мне обновы никак нельзя, — опустила она глазки. — Сынок тебе всего-то что два платочка привез. Не рассчитал, видать, что попадет домой в самый маврин день, на именины.
Она сощурилась на Матвея с хитрецою и тотчас снова потупила взгляд.
Матвей встал. Всегда рдеющее его широкое лицо стало потухать, и голос немножко дрогнул, когда он с укором посмотрел на отца:
— Что ж мне ничего не сказал? И Антон ни гугу. За столько лет, как я дома не был…
— За столько лет и вспоминать забудешь, — не утерпела вставить Лидия.
Матвей шагнул к мачехе с поклоном:
— Извиняюсь, маманя. Не учел…
Но Лидия снова вмешалась:
— Уж зараз еще с праздником с одним проздравьте. Мамаше с батюшкой вашим нынче двадцать пять годиков супружества, серебряная свадьба!
— Брось ты, сделай милость, — махнул на нее Илья.
— А что брось? Не я выдумала, от молодухи твоей знаю. Такое ваше счастье, что за два праздника одним пирогом гостей отпотчиваете. У нас в городе кажную серебряную свадьбу справляют, а уж кто до золотой доживет, так гульба на целую неделю.
— Ну, мы деревенские. У нас как выйдет, так и ладно, — со смешком отговорился Илья.
Матвей все стоял против мачехи, будто дожидаясь, чем кончится у отца с невесткой препирательство и надо ли поздравлять со свадьбой либо только по случаю именин. Глядя на Мавру, он начал считать в уме, сколько же ей лет, и выходило то сорок три, то под сорок, а с виду словно бы куда меньше — чуть не тридцать! Так искрились из-под бровей ее глаза, обегавшие Матвея с ног до головы, такой задор играл у нее по смуглому лицу. И вдруг она отвесила на всю избу:
— А ты, сынок, постарел!
Он нерешительно провел пятерней по своим кудрям, но сейчас же осанился, проговорил:
— Одна только ты и молодеешь.
Хотел добавить — «маманя», но не добавил, а сказав — «с ангелом тебя», круто повернулся назад, к отцу, и поздравил его с именинницей. Потом взглянул опять на Мавру, еще раз поклонился.
— С исполненьем серебряной свадьбы. Много ль тебе, маманя, годков было, когда с нашим батюшкой венчалась?
— Да уж не знай. Двадцать-то было.
«Ага, — весело подумал Матвей, — вот они все сорок пять и набежали!»
Но Мавра не заметила лукавства. Живо и просто говорила она, и стены точно подпевали ее голосу.
— Про меня давно калякали, что, мол, в девках засиделась. И правда. Сватов-то к одним богатым засылают. А какой богач родитель мой был, с нами, с восьмерыми детями, — народ знал по всей волости. Одних девок в дому, со мной считать, пятеро было.
Сватов я не дождалась, а пришел сам жених. Больной, после раненья-то. Ну, быль короче сказки, — посватался ко мне Илья Антоныч. Тут как раз апрель месяц кончается. Я его торопить: гляди, смеюсь, Илья, в мае жениться — век маяться. А он мне — не стращай, говорит, с пустым горшком не останемся. Сама, мол, знаешь: Мавры — зеленые щи. Смотри, говорит, кругом щавель пошел в рост. Вот мы с тобой, говорит, в маврин день и обвенчаемся. Так оно и вышло.
Муж охотно слушал ее рассказ и поддакивал, исподволь качая наклоненной головой. Она засмеялась.
— Вправду ведь, похлебали мы зеленых щей на первых порах. Победовали. А потом — ничего. Ты, сынок, забыл, чай, как я тебя кисличку щипать посылала? — спросила она Матвея.
Отозвались оба сына. Матвей со смехом, меньшой — довольным голоском:
— Я вчерась нащипал маме полную кошелку!
Тонкий голосок этот перечеркнул разговор, хотя Лидия поспела ввернуть словечко о щавельной похлебке, которой-де, хочешь не хочешь, придется гостям нынче отведать.
Зачин отрадной встречи был выполнен, хозяйка заглянула в печь, потом взялась убирать подарки. Каждый вспомнил свои обязанности: поднялся и вышел в сени отец, начал пристраивать на полочку новую книгу Антон, выравнивая по корешкам старых.
— Антоша матери во всем помощник, — говорила Мавра, с уверенной легкостью двигаясь по горнице. — И уж такой порядливый! Покажи, Антоша, какие у тебя книжки чистые.
— В книжках я не черкаю, — сказал он, смело глядя на брата, — я все в мозгах запоминаю.
Матвей подошел к полке. Лидия ревниво присматривала, как он залистал страницы.
— Что это вы, Матвей Ильич, ничего про свою двоюродную сестрицу не спросите? — вздохнула она. — Тонечка, дочка моя, чуть «только постарше Антона, а уж какая тоже отличница! Всегда у ней прибрано-убрано, и уж так все устройчиво! Посмотришь на нее — награда божия! Мы со Степан Антонычем все думаем свозить бы Тонечку в Москву, за ее успешности. Как вы своим мнением думаете?
— Привозите. Познакомимся… Только вот с квартиркой у меня плоховато, — широко улыбнулся Матвей и начал разглядывать на стене фотографии.
В рамочке из крашеной соломки висел снимок Николая в новой форме младшего лейтенанта авиации. Лицо его было круглым и взгляд полон неизмеримого достоинства. Вокруг веером размещались новые и старые карточки. Знакомый Матвею с детства царский солдат, стоявший во фрунт, выцвел, и хорошо виднелись одни острые колючки глаз, кокарда на бескозырке и черный кушак, — это был портрет папани времен японской войны. Побледнел и другой отцовский портрет, снятый в госпитале, но тут ясны были все отметки мировой войны — жеваная шинель нараспашку, заломленная на затылок папаха, пара костылей под мышками и длинное лицо со впалыми щеками.