я дымок. Передавался слух, будто во время учений на одном из аэродромов возник пожар. Кое-кто с сомнением покачивал головой, но легковеры были в большинстве — город собирался проводить праздник как ни в чем не бывало.
Утренняя репетиция в театре шла не просто своим чередом, а на том взлете всех способностей коллектива, когда артисты знают, что за игрой следит обожаемый ими мастер. Он воспламенял их. Лицо его, молодея, вторило каждой удаче исполнителей, передергивалось болью на каждом промахе, и тогда он хватался, за блокнотик, черкал в нем, не переставая косить глазом на игровую площадку.
— Вдруг слышу (здесь Прохор Гурьевич перемежил рассказ паузой), отворяется дверь, кто-то входит в репетиционный зал, и — тихое этакое шевеление на стульях позади меня. Я было сморщился, думал обернуться, но… не поверишь: шаги!.. Ох, милая моя, кабы ты слышала! Не знаю, что было у него на сапогах, у этого пришельца — чугун или камень? Только я как сидел, так и остался. Потом слышу рядом где-то голос — негромко, но колюче так для уха выговаривает: «Скажите Прохору Гурьевичу, чтоб остановил репетицию». Я вздрогнул… понимаешь? Кто посмел, думаю. Но — опять те же шаги… И проходит передо мной на площадку, чуть не прямо к артистам, вроде бы замухрышистый человек, — ну, не понять — он ли, этакого росточка, нагнал на меня страху? Останавливается, оглядывает нас и опять так негромко говорит: «Товарищи! Сейчас по радио…» Прохор Гурьевич махнул рукой.
— Как в бреду! — прошептал он и съежился, пригнулся в кресле. Анна Тихоновна потянулась его поддержать, но он выпрямился.
— Одно скажу: шаги!.. Кто со мной их слышал, запомнит на всю жизнь. Каменный гость!..
Он подождал, легонько потряс у большого своего уха согнутым указательным пальцем, вдруг замер, прислушиваясь к чему-то, и было это так заразительно, что Анна Тихоновна тоже прислушалась. Но он беззвучно засмеялся.
— Вообрази! Это был председатель исполкома. Встречал меня на вокзале. С букетом. Речь мне сказал. А в эту минуту, как явился на репетицию, я его не признал. Подменили человека… Ну, что дальше рассказывать? Кинулись к радио — немцы марши свои барабанят со свистульками: там-тарарам, фить-фить-фить! Чуть Москва прорвется — опять что есть мочи там-тарарам. Высыпали мы на улицу, а уж тут гонка машин с беженцами. Так-то вот…
Она слушала Прохора Гурьевича, не прерывая. Его беда рядом с той, которую перенесла она, казалась ей разве что беспокойным стечением обстоятельств. Но он страдал, ей было больно смотреть на него, и только не исчезала из головы одна мысль — зачем же он все время уходит от самого главного: как быть ей дальше, на что надеяться? Она собралась вернуть его к этому главному, когда он неожиданно спросил:
— Как ты, в общем, думаешь обо всем?
Он увидал, что она не поняла его, удивился, настойчиво сказал, втолковывая:
— О войне, о войне!
— В общем?.. Я не подумала еще. Не успела. Больше думала о том, что под носом…
Она ладонью обвела вокруг своей исцарапанной щеки, не дотрагиваясь.
— Ах, ах! — зажмурился он. Жалостливо смеялись его морщины, но он пересилил волнение и стал говорить, сам себе задавая вопросы один другого жестче: — По пословице рассчитал действовать немец? Обманом, мол, города берут? Угоститься к нам идет? Нагишом от нас домой воротится! Нагишом! Разгневанный, вскочил, сделал несколько поспешных, узеньких шагов, остановился у незастегнутого портпледа, прижал руку к сердцу, усмиряя его.
— Сперва бы только нас догола не очистил, — сказал тихо.
— Я-то уж почти голая! — с горьким смешком отозвалась Анна Тихоновна и, распрямив ноги, показала на них.
Прохор Гурьевич обернулся, воскликнул изумленно:
— Не успела и чулок надеть?!
— Одним перетянула Цветухину руку, другой — не знаю. Сняла… потеряла.
Вдруг он чуть не подбежал к ней, нагнулся, быстро сказал:
— Завтра поутру начальство обещает вывезти меня машиной. Не обманет — возьму тебя с собой. И Егора возьму… Тш-ш! Молчи!
Она охватила его шею, готовая повиснуть на ней.
Он вырвался, ткнул пальцем на дверь, еще сильнее зашипел: «Тш-ш!»
Что-то звякнуло в передней, и в ту же секунду раздался голос администратора:
— Насилу добился! Выстоял! Вымолил!
Расшаркиваясь, он внес на блестящем подносе чайник и стаканы.
— Вашим именем, Прохор Гурьевич, вымолил. Магическое у вас имя! Буфетчик голову потерял. Один за всех! А как услышал ваше имя…
— Ладно, ладно, Миша, — говорил Скудин, нюхая, каков заваренный чай, — Куда спрятал лимон? Достань живей. И сухариков. Сухарики оставались, подай тоже.
Он уселся, вынул из Жилетного кармашка ножичек, отрезал горбушечку лимона, налил чаю, аккуратно запустил в стакан сахару, помешал ложечкой.
— Подвигайся, Аночка, к столу.
Пока она глядела, как медленно длилось это священнодейство, у нее кружилась голова. Но с первыми глотками кровь встрепенулась в ней, окутывая мягким теплом. За всю свою жизнь, кажется, она не испробовала ничего похожего на такое лакомство богов! Глядя в расплывающееся лицо Скудина, она видела себя — как больше и больше она ему нравится, как хорошеет, становится собою в его глазах.
— Ах, если бы стаканчик этого чаю нашему Цветухину!
— Голубушка, — в смущении развел руками Прохор Гурьевич, — чего было бы лучше, когда бы я вас обоих взял к себе в номер!
— Что вы, что вы! Нам бы с Егором Павлычем только чайку на заварку. Да разве еще в придачу в кулак… рубликов пять. А уж (Анна Тихоновна мельком взглянула на администратора), а уж… выстоять да вымолить на вокзале кипятку я сумею.
Все еще не опуская разведенных рук, Скудин потряс ими с безнадежностью.
— Не поверишь, милая: сижу на бобах!.. Театру нынче из Минска дали распоряжение — взять в банке деньги, раздать штатным работникам. Я-то ведь не в штате!.. Покумекаешь! — Он слегка щелкнул пальцами по лбу, потер его, собираясь с мыслями.
— Вот тебе мой совет, — сказал он твердо. — Отправляйся-ка сейчас с Егором в театр. Актеры везде свои люди. Поделятся чем богаты. Переночуете. А утром прямо ко мне.
Он оторвал от газеты четвертушку, завернул надрезанный лимон, положил его перед Анной Тихоновной. Поднялся, достал из брючного кармана смятые деньги, вытянул за уголок синенькую бумажку, шепотом повторил: — Чем богаты… — и присоединил бумажку к лимону.
Она тоже встала, приблизилась к нему. Он оглянулся, строго сказал:
— Миша. В чужом городе и днем потемки. А сейчас на улице, поди, глаз выколи. Покажешь, как идти в театр. Да смотри…
— Нет! — не дала кончить Анна Тихоновна. — Я сама. Я знаю.
Она сжала руку Прохора Гурьевича и, быстро выпустив ее, пошла к двери.
— Да что ж ты, Аночка! — испуганно вскрикнул он, схватил лимон с деньгами, догнал гостью в передней. — Неужто обиделась на старика? На, на! — Вдруг заговорил на ухо: — Мишка прибился ко мне, что поделаешь? Не выгонять, чай. Ты завтра приходи с Егором пораньше. Бог даст, устрою вас обоих.
Анна Тихоновна обняла его. Сказать что-нибудь в ответ она не могла — залубенело горло.
Но порыв нахлынувших сил чудом нес её по темной лестнице, и людской толчее вестибюля, и по сумрачной улица, пока она не спохватилась — верно ли идет? Прохожий показал дорогу на вокзал — «вон, куда пошла машина, прямо». И если бы не мрак, она бегом кинулась бы этой дорогой — прямо, прямо. Ей чудилось, — все теперь ясно, все распрямилось, стало видно далеко, впереди. Отлегло от сердца, и она почти пожалела, что не простилась с болтуном-администратором. Много ли спросишь с человека в дни таких потрясений? Ну, пусть несчастный прибился к Прохору Гурьевичу. Каждый ведь брошен на произвол, каждый ищет, к кому бы прибиться. И счастлив, кто встретит великодушие, как встретила его Анна Тихоновна.
На вокзале мудрено было отыскать Цветухина. Над дверями и по переходам одиноко светились лампочки, обмотанные синими тряпицами, а в зале ожиданий еще не сделали затемнения и царствовала тьма. На ощупь пробираясь среди человеческих теней, она по памяти старалась угадать, где место, которое занимал Егор Павлович. Не раз и все громче она звала его, пока, наконец, он не откликнулся и перед нею не забелела перевязь его руки, когда он привстал со скамьи.
— Вот она, наша синица! — бормотала Анна Тихоновна, развертывая лимон и поднося его к лицу Егора Павловича.
— Гм… Это что? От Прохоровых щедрот?
— Да, да! Я говорила — вы не знаете, какой он, наш чудесный Прохор Гурьич, не знаете!
Она наскоро выложила радужный план, рожденный в номере отеля и выросший в ее воображении до воздушного замка. Слова ее взбудоражили Цветухина — он заявил торжественно, что чувствует себя мобилизованным. За время отсутствия Анны Тихоновны ему сделали в медпункте вокзала перевязку, и на вопрос, хорошо ли сделали, он отговорился, повеселев:
— Чулок был лучше.
Он заторопился с выполненьем ее плана из трех пунктов: напиться чаю, послать телеграмму в Тулу, отправиться на ночевку в театр. Они поплыли друг за другом в слепой темноте зала, обсуждая по пути, что написать в телеграмме Извекову. Текст вызвал нечаянное разногласие. Анна Тихоновна составила такой: «Жива здорова возвращаюсь».
— А про меня? — тотчас спросил Цветухин.
Они тут же столкнулись с каким-то встречным. Когда разминулись, она ответила:
— Я вас привезу сюрпризом.
— А сюрприз не получит от твоего Кирилла по затылку?
На них налетели плачущие дети, потом женщина, и, лишь добравшись до двери, Анна Тихоновна сказала:
— Дорого будет стоить.
— Что?
— Телеграмма. Много слов, если еще о сюрпризе.
Над ресторанным буфетом теплился мертвый синий огонь. Но света было довольно, чтобы разглядеть множество голов, которые чуть-чуть шевелились, заслоняя стойку. Толпа томилась, как повисший на ветке пчелиный рой.
Они спросили, чего народ ждет. Им ответили: «Пошли за кипятком». Они решили сначала отправить телеграмму.
— Достаточно двух слов: «здорова возвращаюсь», — рассудила Анна Тихоновна. — Если здорова, значит, жива.