Мысли плавно перетекают на другую проблему. Чем всё это закончится, что я буду делать дальше? Хорошо, я в теле подростка в советское время. А где мое местное «я» жило до лагеря? У меня родители есть? Положим, найду папу и маму, а они немногим старше меня. Нюансец получается. В день приезда у меня в голове как будто жило два человека. Одновременно помню себя взрослого и себя пионера.
Моя первая жизнь до «Дальних огней» как на ладони. Детство, школа, институт, работа, неудача с Катей. А вот себя местного…. Как приехал помню. Как ехали в лагерь — всё смутными обрывками. До автобуса сплошная серая пелена.
Закрываю глаза, успокаиваю дыхание, сосредотачиваюсь. Вызываю из памяти утро дня приезда. Я ведь собрался, меня проводили родители, мама обняла. Еду к месту сбора на автобусе, или трамвае, или иду пешком до школы? Стоп. Начинаю фантазировать, додумывать. Так нельзя. Школа, дом, друзья…. Нет, всё только из первой жизни. Вот мама встречает меня вечером. Как сейчас вижу её взволнованный взгляд, чувствую запах жареной картошки. Она опять беспокоится, на улице темно, фонари не горят, дорога от школы проходит мимо развалов, район у нас нехороший. Нет, это не то. Где, те светлые дни моего здесь и сейчас? Полная амнезия. В пионерский лагерь меня забросили, а память не дали. Увы, даже в этом мире есть несправедливость.
Время проходит. Пора возвращаться к лодке. Вдруг соображаю, лес другой. Света меньше. Лучи солнца не пробиваются сквозь густые кроны дубов и вязов. Вокруг мягкий полумрак. Я удалился от берега не больше ста метров. Разворачиваюсь и иду назад по своим следам. Десять шагов, двадцать, пятьдесят. Пейзаж не меняется. Усилием воли давлю желание ускорить шаг. Чёртовы «ворота» опять остались где-то рядом. А есть ли они вообще? Может быть, они кочуют в пространстве, или остров сам по своему желанию поднимает пограничный шлагбаум?
Решительно не понимаю, куда идти дальше. Вокруг дубы и яблони. Вязов уже нет. Машинально срываю горсть ягод с куста. Смородина. Чёрная, сладкая, вкусная. Надо бы в следующий раз взять пакет, набрать ягод, угостить вожатую и пионеров.
Под ногами еле заметная тропка. Она выводит меня на открытую поляну. Мощённое плитами пространство. В центре чаша фонтана. Гранитный постамент с каменной птицей. Орел или сокол. Приближаюсь к изваянию. Неведомый мастер вырезал настоящий шедевр. Птица как живая. Видно каждое пёрышко. В каменных глазах застыло снисходительное выражение тысячелетней мудрости. Птица смотрит на меня сверху вниз. Кажется, сейчас взмахнет крыльями и взлетит.
— Есть в графском парке старый пруд — вспоминается строка из старой песни. А вот дальше не помню.
Старый парк у нас есть, вместо пруда фонтан. Сухой фонтан. На дне чаши только слой веток и пожухлых листьев. К графскому парку полагается мрачный замок с привидениями. Старые увитые плющом, хранящие жуткие тайны беседки обязательны. И прекрасная дама, которую надо спасать. С последним возможны варианты. Бывают прекрасные дамы, вечно молодые графини, от которых лучше бежать со всех ног.
На солнце набежало облако, тревожно зашумели деревья, сразу стало неуютно. Озираюсь по сторонам. На границе открытого пространства под сенью деревьев две мраморные увитые лианами беседки. Как я их сразу не заметил? Подхожу к ближней. Красиво. Несмотря на тлен запустения место красивое романтичное.
Набегает тень. За спиной слышен отчетливый треск сухой ветки под сапогом. Резко оборачиваюсь. Никого. За деревьями мелькает огонёк. Окно замка? Какого чёрта! Еще минута и я не выдержу. Сердце стучит в груди. Боюсь сделать шаг. Чувствую, не выдержу, поддамся панике. Опять за спиной сухой треск.
Глава 46Максим
От боли темнеет в глазах. Словно кислотой в открытую рану плеснули. Перед взором стоит Ирма. Как живая. Такой я её запомнил. Лицо открыто. Она весело смеется, глаза чуть прищурены, лучатся искренней радостью. За спиной любимой море. Волны накатываются на белый песок.
«Папа! Смотри, какой рачок!» — Люда протягивает мне краба.
Рядом с Ирмой Володя. В руках мальчишки модель самолёта. Большой многомоторный трансконтинентальный «Пилигрим». Жена и сын машут мне руками. Грохот взрыва. Картину рубит пополам чёрная молния. Старая фотография вспыхивает. Огонь пожирает лица близких мне людей. Бумага скручивается и осыпается пеплом. Бесстрастный холодный голос диктора звучит как гром с неба: «Теракт в аэропорту Юзовки. В лайнере „Средиземноморских авиалиний“ на взлёте взорвалась бомба….». я тогда даже не понял, не мог поверить, что это случилось с моими близкими. Не сразу дошло, Ирма с детьми летели в Петербург тем злосчастным рейсом.
Трясу головой. Мрак перед глазами рассеивается. Поворачиваюсь к Лене.
— Ты действительно хочешь это знать?
Девочка отступает на шаг, стискивает кулаки, видимо, что-то в моём взгляде её напугало. К чёрту! Сама напросилась. Криво усмехаюсь. Какие же вы все предсказуемые. Вы все хохоритесь, что-то строите из себя, но очень не любите вспоминать о смерти. Это ведь очень больно.
Говорю медленно, нарочито спокойным бесцветным голосом. Рассказываю, как мы познакомились с Ирмой, как поженились, как растили детей, как мечтали о будущем. После отдыха на Кипре мы планировали ещё одного ребенка, а потом и четвёртого. Ирма всегда хотела много детей. Мы уже присматривали большой дом на Перешейке, чтоб на берегу озера и недалеко от моря, да ещё рядом с метро. Ездили смотреть усадьбы близ Лахты.
В это проклятое лето ничего не предвещало беды. Из-за работы я был вынужден улететь в Петербург на четыре дня раньше. В аэропорту Ирма просила меня не скучать, говорила, что это ненадолго. До сих пор себя виню, не забрал с собой, не предложил, сам хотел дать им ещё позагорать под жарким солнцем, насладиться морским воздухом и чистыми пляжами.
А потом сухие слова диктора в телевизоре. Звонок из Юзовки. Бессонная ночь в самолёте. Мне говорили, они умерли мгновенно, ничего не почувствовали. Люде осколками оторвало голову. Ирму и Володю разорвало на куски. Бомба взорвалась на багажной полке прямо над ними.
Кто это сделал? Сионисты. Террористы. Ублюдки. Дикие звери. Трусливые шакалы. До сих пор не знаю, зачем им было взрывать самолёт в чужой для них стране. У себя дома порядок навести не могут, убрать мусор и грязь на улицах неспособны, руки раз в неделю моют, афедрон и того реже, но рвутся мстить детям тех, кто вернул их отцам Палестину.
Бомбистов нашли, конечно. Судили. Всех повесили. Но это не искупает вины тех, кто их послал. Шесть ублюдков слишком мало за жизни сотни человек. Я не считаю честным возмездием волну прокатившихся по стране судов Линча. Это не то, это не справедливо.
У меня отняли часть души, убили самых близких родных людей, Ирму, Людмилу, Володю. Две недели я не находил себе места. Закрывал глаза и видел лица жены и детей. Водка не помогала, да и желания не было пить. Есть что-то омерзительное в заливании горя спиртным.
В одно прекрасное утро я побрился, позавтракал, собрал документы и поехал в полицию, в военно-учётный стол. Контракт на два года, стрелком, как во время срочной. Не скрою, пришлось привлечь связи, напрячь нужных людей, но дело того стоило — после трёх месяцев учебной части меня откомандировали в состав 89-й дивизии. Колониальные войска.
Иордания, Сирия, Иерусалимская международная зона, полоса разграничения с израильской территорией — далеко не самые благодатные места на этой планете. Всякое пришлось повидать. Сначала я мстил. Первым вызывался на патрулирование, в рейды по лагерям пособников террористов, просился на дальние блокпосты. Фактически сам нарывался. Небезрезультатно. Примерно после двадцатой полоски на прикладе штурмовой винтовки меня постепенно отпустило.
О переводе в более цивилизованные места не просил, так и проработал в Иордании до конца контракта. Хотя ребята здесь обычно надолго не задерживались. Плановая ротация шла каждые полгода. Но раз взвалил на себя этот крест, нёс до конца. Продлевать контракт тоже не стал.
— Бедняга, сколько тебе пришлось вынести.
Лена нежно касается моей щеки. В глазах и словах девушки ни следа осуждения или неприязни.
— Прости, я тебя задела.
— Ничего страшного, бывает.
В горле сухо. Стоит ком. В носу щиплет. Глаза жжет. Чувствую тепло маленькой девичьей ладошки. Наши лица совсем близко.
— Это всё в прошлом. Знаешь, Лена, страшно, когда из всех чувств остается только ярость, а из целей только месть.
Пытаюсь улыбнуться. Получается плохо. По щеке стекает слеза. Вдруг Лена целует меня в щеку и тут же отстраняется.
— Максим, мы оба потеряли близких людей. Я тебя понимаю.
— Давай держаться вместе.
Хочу её обнять, но вместо дружеского похлопывания прижимаю к себе. Слов не нужно. Всё уже сказано. На душе вдруг становится тепло. Ни с кем, даже с Жанной мне не было так легко, ни перед кем я не раскрывал душу, не рассказывал всего. Даже на исповеди перед Причастием не говорил лишнего. Только эта девочка из другого мира пробила мою броню. И не ранила, нет, наоборот пролила бальзам на сердце. Непривычно.
— Ты сказала, что теряла близких людей?
— Да. Потеряла любимую девушку. Точнее говоря, сейчас потеряю. В этом проклятом скаутском лагере.
Шок от таких слов? Нет. Всё становится понятно. Все странности находят объяснение, все кусочки мозаики встают на место.
Мы садимся на обочину и делимся нашими бедами. У Лены была первая любовь, чистая, искренняя, с полной самоотдачей. Пусть неправильная болезненная любовь, но кто сам без греха, пусть первый бросит камень. Я в той жизни потерял всё. До сих пор до конца не отошел, до сих пор душа покалечена и болит, хоть я и научился это успешно скрывать.
— Знаешь, ты удивительный человек. Лена, ты готова поступиться своими чувствами, желаниями ради любимого человека.
— Разве так не должно быть?
— Должно. Встречается редко. Знаешь, я благодарен этому катаклизму с лагерем уже за то, что Бог дал мне встретиться с таким человеком как ты.