Первый поединок Баабгая завершился, как только он вывернул сопернику плечо, схватив его за запястье, а затем навалившись всем весом. Толпа взревела, победно забили барабаны, и ударил медный гонг. Баабгай расплылся в беззубой улыбке, словно дитя. Довольный такой чистой и быстрой победой, Хасар, не сдержавшись, одобрительно крякнул. День складывался как надо.
Бату не вскрикнул, когда щеку ему ожег хлыст. Чувствовалось, как рубец взбухает, а кожа горит, словно сжигающая его злость. Заезд начался довольно удачно, и ко второму кругу Бату уже удалось пробиться в первую шестерку. Земля оказалась жестче и суше, чем он ожидал, что дало некоторым лошадям преимущество по сравнению с остальными. Когда пошел третий виток, белесая пыль покрывала всадников толстым слоем, а слюна в пересохшем рту загустела. На солнце жажда становилась нестерпимой. Те, кто послабее, ловили ртом воздух.
Когда кожаная промасленная змейка хлыста мелькнула снова, Бату успел пригнуться. Вот он, его обидчик, справа, один из урянхайцев. Совсем еще мальчишка, маленький и легкий на мощном жеребце. Прищурив саднящие от песка глаза, Бату увидел, что он со злобным наслаждением уже заводит руку для очередного удара. Даже сквозь дробный грохот копыт слух улавливал, как товарищи смешливо его подначивают. От полыхнувшей ярости у Бату перехватило дыхание. Он командует людьми, а эти? И вообще, какое ему дело до крови урянхайца, разве что посмотреть, как она впитается в пыль. Он мельком глянул на Цана, скачущего в паре шагов позади. Тот с алчным оскалом уже рвался на подмогу, но Бату мотнул ему головой – дескать, сам справлюсь, – не спуская теперь с урянхайца взгляда.
Когда хлыст взвился снова, Бату попросту вскинул руку, так что ремешок обмотался вокруг запястья. Урянхаец выпучил глаза, но было уже поздно. Всем корпусом подавшись вперед, Бату резко дернул, одновременно пришпорив лошадь.
Стремена чуть было не спасли обидчика. Еще мгновение одна нога у него держалась, но вот он сорвался и упал в клубах пыли прямо под копыта мчащейся следом кавалькады, а его жеребец с отрывистым ржанием взвился на дыбы, чуть не выбив при этом из седла еще одного наездника, сердито гикнувшего. Бату не оборачивался. Хорошо бы, если бы гаденыша задавили насмерть. Смех и подначивание тут же смолкли.
В скачке лошадей-двухлеток участвовали пятеро урянхайских всадников. И хотя они были из разных туменов, но все равно держались вместе. Каким-то образом Бату сплотил их своей надменностью и неприязнью. Вожаком у них был Сеттан – рослый и гибкий, с мягкими, слезящимися на ветру глазами и собранными в хвост волосами на затылке. Минуя западные ворота Каракорума в четвертый раз, он переглянулся со своими друзьями. Оставалось еще шестнадцать миль. Кони храпели, роняя с губ пену, темные шкуры лоснились от пота. Бату с Цаном рванулись вперед, стремясь выйти в лидеры.
Видно было, как урянхайские наездники взволнованно оглядываются. Бату, настигая соперников, постарался придать лицу холодную невозмутимость. Вот они уже ближе, еще ближе. А позади передней группы длинным хвостом вытянулись остальные тридцать наездников, теперь уже явно отстающих.
Возвращаясь на стрельбище, где его уже нетерпеливо дожидались судьи и многочисленные зрители, Хасар все еще улыбался. Укоризненные взгляды ему нипочем: будучи братом Чингисхана и одним из основателей государства, он плевать хотел на то, что его задержка раздражает присутствующую здесь знать. Нет ему дела и до того, насколько промедление ломает весь распорядок игр, продуманный Тэмуге.
Десятка Джебе во втором круге уже отстрелялась и сделала это очень неплохо, а потому их начальник стоял спокойно, излучая уверенность. Хасар хмуро глянул на Джебе, но тот только ухмыльнулся в ответ. Хасар одернул себя, понимая, что подобный настрой может передаться его лучникам. Среди стрелков не было ни слабаков, ни мазил. Ни один из них не сомневался, что при удачном раскладе может победить. А элемент везения есть всегда: то ветер в момент выстрела не так дунет, то мышцу вдруг сведет, хотя основное испытание – это, конечно, нервы. Сам Хасар видел это множество раз. Воины, бестрепетно встречавшие лавину визжащих хорезмийцев, вдруг начинали ощущать неизъяснимую тревогу, идя на молчащий строй. Волнение буквально снедало их, не давая вздохнуть: грудь словно разбухала, закупоривая горло.
Зная о том, что это помогает совладать со страхом, Хасар сделал несколько долгих медленных вдохов, совершенно не обращая внимания на толпу и давая своим людям возможность настроиться и успокоиться. От этого сорок мишеней на стене как будто чуточку увеличились в размере (обман зрения, явление уже знакомое). Хасар оглядел своих стрелков: напряжены, но спокойны.
– Помните, ребята, – напутствовал он, кивая на мишени, – каждая из них – прекрасная девственница, красивая и сладострастная…
Кто-то из стрелков сдержанно рассмеялся, разминая шею, чтобы снять остатки напряжения, способного испортить выстрел.
Хасар про себя ухмыльнулся. Пусть усталый и старый, но потягаться с Джебе ему еще по силам, он это чувствовал.
– Готовы, – сказал он судьям, глядя туда, где на высоком шесте возле стены трепетал стяг.
Ветер, дувший с северо-запада, окреп. Пришлось слегка изменить положение. Сто шагов. Выстрел, который он делал уже тысячи раз – да что там, сотни тысяч. Еще один длинный, медленный вдох.
– Начали, – отрывисто бросил судья.
Хасар возложил на тетиву первую стрелу и по дуге послал ее в ряд щитков, которые выбрал своими мишенями. Дождавшись, когда судья отметит попадание, он обернулся и, приподняв бровь, посмотрел на Джебе. Тот лишь рассмеялся такому вызову и отвернулся.
Подобно бусинам на нитке, растянулись потные лошади на милю вокруг стен Каракорума. Впереди по-прежнему скакали трое урянхайцев во главе с Сеттаном, которых уже настигали двое коренастых молодцов, – и чем ближе к конечной линии заезда, тем сильнее сокращался зазор. Бату с Цаном до них было уже рукой подать. А сзади с безнадежным отставанием тянулись остальные. Судьба первенства решалась внутри этой пятерки: лошади неслись, тяжко всхрапывая, брызжа слизью из ноздрей и пенным потом. Сверху на стенах теснились зрители: в основном воины, а еще тысячи цзиньских мастеровых. Для них этот день тоже стал праздником: как-никак завершен двухлетний труд, а под одеждой позвякивают связки монет.
Внимания на зрителей Бату не обращал – он был сосредоточен на Сеттане и двух его товарищах. Над сухой землей поднимались клубы пыли, и разглядеть, что он сейчас собирается сделать, было почти невозможно. Между тем в кармане юноша нащупал три плоских камешка-голыша, удобно помещавшиеся в ладони. До этого они с Цаном обсуждали, что́ лучше в случае чего пустить в ход – ножи или плетку с шипами, – но отказались и от того, и от другого: такие раны слишком уж заметны. У кого-то из судей явно возникнет подозрение. Тогда Цан предложил просто взять и вспороть Сеттану шею: этого долговязого урянхайца, превозносившего победы Субудая, он терпеть не мог. Но Бату воспротивился: не хватало еще потерять друга из-за обычной мести. А вот камень… Камень во время скачки всегда может вылететь из-под копыт. Даже если Сеттан увидит, что вытворяют соперники, то пожаловаться не посмеет. Очень похоже на стоны проигравшего, воины поднимут на смех.
С началом последнего витка Бату вынул камни и сжал в ладони. В отдалении за ездовым кругом яркими пятнами виднелись на траве борцы, за ними возвышалась стена стрельбища. Его народ веселился на равнинах, и он был среди них, мчался изо всех сил. Это было приятное чувство.
Юноша в который раз ударил свою лошадь коленями, и та прибавила скорость, хотя и без того неслась на пределе, надрывно всхрапывая. Бату еще сократил дистанцию, а за ним и Цан. Но урянхайцы не дремали: моментально перестроились, отрезая его от лошади Сеттана. Бату улыбнулся самому ближнему из них и пошевелил губами, как будто что-то крича. Все это время он подводил лошадь все ближе.
Паренек-наездник уставился на него, а Бату ухмыльнулся, резким движением указал куда-то вперед. К его радости, паренек чуть сблизился с ним, чтобы услышать, что пытается сказать ему соперник, перекрикивая ветер. Бату с силой метнул камень, попав ему в висок. Парнишка рухнул под копыта и стремительно покатился по земле пыльным коконом.
Бату занял его место, ударом хлыста отогнав в сторону теряющую ход лошадь без седока. Сеттан, оглянувшись, изумленно вытаращился, увидев своего главного соперника в такой близи. Оба покрылись коркой пыли, у обоих волосы торчали седыми колтунами, но глаза урянхайца блестели от страха. Бату смотрел в эти глаза, питая свою силу.
Другой урянхаец вклинился между ними, умело выставленной ногой чуть не выбив Бату из седла. Какие-то безумные, стуком сердца измеряемые мгновения юноша был вынужден вцепляться своей лошади в гриву, поскольку ноги его выскочили из стремян, а на него и его лошадь обрушились неистовые удары плетью. Не раздумывая Бату выставил ногу и попал урянхайцу в грудь. Это дало ему возможность выровняться в седле. Один камень он израсходовал, но второй оставался. Когда урянхаец повернулся к нему лицом, Бату с надсадным воплем швырнул голыш и угодил тому прямо в нос, отчего соперник качнулся, заливая кровью бледную пыль. Урянхаец отстал, и Бату с Цаном остались с Сеттаном наедине, в двух милях от заветной черты.
Едва осмыслив, что произошло, Сеттан с удвоенной силой погнал коня, стремясь увеличить дистанцию. Для него это был единственный шанс. Силы лошадей были на исходе. Первым с криком ярости стал отставать Цан; ему не оставалось ничего иного, кроме как с дикой силой пульнуть камни, один из которых ударил по крупу лошадь Сеттана, а второй просто исчез в пыли.
Бату тихо выругался. Допустить, чтобы Сеттан оторвался, ни в коем случае нельзя. Он нахлестывал и бил ногами свою лошадь, пока та не поравнялась со скакуном противника, а затем и не вышла на полкорпуса вперед. Бату ощущал в себе неукротимую силу, хотя легкие были полны пыли, которую он потом будет мучительно выкашливать несколько дней кряду.