Впереди виднелся последний поворот. Бату чувствовал, что может одержать верх. Но он изначально знал, что просто победы ему мало. Там, на стенах, наверняка стоит Субудай и, видя, как близок к победной черте его соплеменник-урянхаец, подбадривает Сеттана. Бату отер веки от слипшейся пыли. То, что отца Бату не любил, не ослабляло его ненависти к дедову военачальнику, который перерезал Джучи глотку. Быть может, на стенах сейчас находился и Угэдэй, глядя на молодого человека, которого он опекал.
В ту секунду, когда они оба метнулись к углу, Бату позволил Сеттану себя поджать. Угол стены здесь был украшен мраморным столбом с резным изображением волка. Все заранее рассчитав, Бату подпустил противника ближе, так что к заветной черте они мчались бок о бок. Он видел, как ухмыляется Сеттан в предвкушении победы.
Уже на углу Бату резко дернул поводья вправо и на всем скаку впечатал Сеттана в мраморный столб. Удар получился неимоверной силы. И лошадь, и ездок встали как вкопанные. Ногу урянхайца раздробило, и он зашелся криком.
Сам Бату с мстительной улыбкой поскакал дальше, без оглядки на замерший позади стон.
Пересекая под восторженные крики линию, он жалел лишь о том, что его не видит отец, который, наверное, гордился бы им. Рукой юноша тер глаза, мокрые от жгучих слез, и яростно моргал, внушая себе, что это все от пыли и ветра.
Когда солнце начало снижаться к горизонту, Угэдэй, набрав полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Временами ему казалось, что он не доживет до той поры, когда будет вот так стоять в своем городе, да еще в такой день. Его волосы, смазанные маслом, тугим жгутом лежали на шее. На нем был простой темно-синий дээл без вышивки и украшений. На ногах мягкие пастушьи сапоги с ремешками. А на поясе – отцов меч. Угэдэй коснулся его волкоглавой рукояти, ощущая спокойствие.
И в то же время он почувствовал укол раздражения: отец поставил его перед трудным выбором. Если бы ханом стал Джучи, это утвердило бы право первородства. Но великим ханом Чингис сделал Угэдэя, третьего из четверых своих сыновей. Вряд ли после него, Угэдэя, народ так уж просто примет его старшего сына Гуюка. Кровь Чингисхана течет в жилах более двух десятков человек, и Чагатай лишь один из наиболее опасных. Угэдэй боялся за сына в этой тернистой чащобе, полной острых клыков. Тем не менее Гуюк уцелел. Возможно, это знак благосклонности к нему Отца-неба. Угэдэй еще раз вздохнул.
– Я готов, Барас-агур, – не оборачиваясь, сказал он старшему слуге. – Отойди.
Угэдэй величаво вышел на дубовый балкон, погрузившись в бушующую пучину шума. Появление Угэдэя было встречено громом барабанов, а воины его отборного тумена с победным ревом заколотили в свои щиты. Грозный гул заполнил город. Угэдэй улыбнулся, приветственно кивая толпе, и воссел на высокий стул, с которого открывался вид на огромную арену. Дорегене села рядом; возле супруги своего господина, оправляя складки ее цзиньского платья, пригнувшись, суетился Барас-агур. Незаметно для зрительских толп внизу Угэдэй протянул руку, которую схватила и сжала жена. Вместе они пережили два года интриг, отравлений, покушений на их жизнь и, наконец, открытый мятеж. После всего пережитого тело Угэдэя было напряжено, на лице застыла маска, но он был цел и невредим.
Пока собравшийся народ терпеливо ждал, борцы, что выстояли первые два круга состязаний, стали занимать места по центру участка, находившегося непосредственно внизу и возле балкона. Двести пятьдесят шесть человек, разбитых на пары, готовились к своему последнему на сегодня поединку. По рядам скамей спешно делались ставки, в ход шло все: от деревянных жетонов до бумажных цзиньских денег. Можно было ставить на любую часть состязаний, и весь народ от мала до велика самозабвенно следил за соревнованиями. Те, кто послабей или постарей, не так везуч или получил повреждение, уже успели выбыть. Оставались самые сильные и ловкие представители народа, превыше всего ценившего боевые искусства. Это была нация его отца, его творение, его представление о том, каким должен быть народ: лошадь и воин, лук и меч, спаянные воедино.
Угэдэй слегка повернулся на стуле, когда на балкон вышел Гуюк. Сердце отца защемило от гордости и печали, которые неизменно овладевали Угэдэем при виде юноши. Гуюк был высок и пригож, в мирное время он вполне мог командовать тысячей и даже туменом. Но не было в нем той тонкой прозорливости, которая отличает истинного военачальника, как не было и нерушимо крепкой связи с людьми, готовыми пойти за ним в огонь и в воду. Так, средней руки командир. Да и с выбором жены все еще не определился, словно продолжение ханского рода ничего не значило для него. Оттого что лицом и глазами он напоминал Чингисхана, отцу было еще горше сознавать его слабости. Бывали случаи, когда Угэдэй своего сына не понимал совершенно.
Грациозно поклонившись родителям, Гуюк занял место на своем стуле – чуть в стороне и более низком – и стал с удивлением смотреть на толпу. О ночной битве во дворце он знал мало. Да, он с двумя друзьями и кое с кем из слуг заперся в своих покоях, но в ту часть дворца никто так и не пришел. Видимо, они напились допьяна. Угэдэй, хоть и почувствовал облегчение, увидев сына невредимым, со скрытой досадой подумал, что никто даже не счел нужным лишить его жизни.
Сзади мимо балкона пронесся Тэмуге, едва различимый среди роя своих писцов и посыльных. Слышно было, как он на ходу осипшим голосом выкрикивает приказания. Непроизвольно вспомнилась беседа, что была у них с дядей пару недель назад. Несмотря на страхи старого дурака, Угэдэй все-таки победил. Надо будет, как закончится празднование, снова предложить Тэмуге заведование каракорумской библиотекой.
Летний день над гигантской ареной постепенно угасал, сгущался сумрак. Поскольку городские стены были низкими, ристалище было видно и со стороны зеленого моря вокруг. Скоро загорится тысяча факелов, и этот свет увидит весь народ на равнинах. Угэдэй ждал этого момента, возвещающего подданным, что он стал ханом. Означало это и то, что Каракорум наконец достроен, вот только кровавые пятна ждали дождя.
Внизу в отдалении Тэмуге дал знак судьям. После короткой песни, посвященной Матери-земле, они протрубили в рог, и состязание началось. Борцы сошлись, замелькали руки и ноги. Для кого-то поединок закончился, едва начавшись, как у соперника Баабгая. Для других он превратился в испытание на выносливость. Блестящие от пота борцы напряженно приподнимали и роняли друг друга, на коже от захватов проступали красные отметины.
Угэдэй сверху взирал на площадку, где боролись атлеты. Он знал, что Тэмуге продумал все детали. Угэдэй с вялым интересом размышлял: «Неужто у дяди все празднество пройдет вот так, без сучка и задоринки? Весь его народ – от ребенка до старика, от первого мужчины до последней женщины – это воины и пастухи. Но не овцы, ни в коем случае не овцы…»
Что ни говори, а смотреть все-таки занятно. Вот, нелепо дрыгая ногами, под хохот и улюлюканье толпы опрокинулась последняя пара. Победителями вышли сто двадцать восемь человек. Сейчас они, раскрасневшиеся и довольные, кланялись зрителям. Прежде всего поклонились Угэдэю, сидевшему на балконе, он встал и в знак своего благоволения поднял руку, сжимавшую меч.
Раздалось хриплое пение цзиньских медных и бронзовых труб, огласившее окрестность. Борцы трусцой ретировались с арены, растворились массивные ворота, открывая вид на главную улицу. Угэдэй с прищуром вгляделся, и в ту же сторону повернулись и все тридцать тысяч зрителей.
Вдали показалась группа измученных бегунов, полуголых на летней жаре. Сделав вокруг города три круга – около двадцати четырех миль, – они через западные ворота направлялись к центральной арене. Чтобы разглядеть бегущих, Угэдэй подался вперед. Вместе с ним вытянул шею и Гуюк, с волнением наблюдая, кто придет первым (похоже, поставил изрядную сумму денег).
Бегуны на длинные дистанции из монголов в целом не ахти. Во всяком случае, так объяснял Тэмуге: выносливость есть, но сложение не то. Многие из тех, кто осилил дистанцию и не выбыл до срока, уже заметно прихрамывали, но свою слабость старались скрыть, оказавшись перед приветственно шумящей толпой.
Увидев, что впереди бежит Чагатай, Угэдэй одобрительно кивнул. Брат бежал ровно, к тому же он был на голову выше остальных мужчин. Да, Угэдэй его в самом деле страшился, а за заносчивость так прямо ненавидел, но тем не менее, видя его сейчас бегущим по пыльной дорожке в сторону ристалища, в душе им гордился. В конце Чагатай даже, кажется, пошел в отрыв, но тут от общей массы отделился низкорослый жилистый воин и стал нагонять его на последних метрах.
Вот они поравнялись. Сердце Угэдэя встревоженно билось, участился пульс.
– Ну же, ну же, брат, – произнес он вполголоса.
Рядом, сжимая дубовое перильце балкона, хмурилась Дорегене. Она бы не стала переживать за человека, который нынче чуть не убил ее мужа. Да пусть бы его сердце лопнуло хоть сейчас, прямо на глазах у всей этой толпы! Однако волнение Угэдэя передалось и ей, а его она любила больше всех на свете.
Последние метры Чагатай одолел одним броском, на каких-то полтуловища опередив своего соперника. Оба готовы были рухнуть наземь. Чагатай, как рыба, хватал ртом воздух, грудь его вздымалась и опадала. Но в отличие от своего соперника, нагибаться и упирать руки в колени он не стал. Откуда-то из времен детства в памяти Угэдэя всплыли слова отца: «Если твой противник видит, как ты стоишь, упершись в колени, он сразу сочтет тебя проигравшим». Вот они с братом и живут все годы, слыша за спиной этот суровый голос.
Гуюк из чувства приличия не стал выкрикивать имя дяди, хотя на лбу у него выступила испарина. Угэдэй улыбнулся, видя сыновний задор. Отец надеялся, что он хотя бы сорвал куш.
Угэдэй не садился, все это время выжидая повторного звука труб. И вот они зазвучали, своим утробным гласом призывая тридцать тысяч человек внимать. На секунду Угэдэй смежил веки, медленно переводя дыхание.