Яо Шу поклонился мальчикам, повернулся и пошел, слушая с улыбкой восторженное перешептывание у себя за спиной: Хубилай с Хулагу взахлеб рассказывали о том, что они сейчас видели. Яо Шу почувствовал, что рука начала распухать. Надо будет сделать примочку и перевязать.
Дойдя до границы сада, Яо Шу подавил стон: там его уже дожидалась чуть ли не дюжина писцов и посыльных, угодливо выгнувших перед ним шеи. Это были старшие чиновники. Они, в свою очередь, командовали множеством других, чином пониже; получалась целая чернильно-бумажная армия. Яо Шу с улыбкой думал о них как о своих командирах минганов. В их ведении находилась громоздкая и все растущая машина управления: от податей до разрешения на ввоз товаров и даже общественные работы, например строительство новых платных мостов. На пост советника нацеливался дядя Угэдэя Тэмуге, но хан доверил эту должность буддистскому монаху, что сопровождал Чингисхана почти во всех его победоносных походах, а также учил уму-разуму – с разной степенью успеха – его братьев и сыновей. Тэмуге хан отдал библиотеки Каракорума, и довольно скоро обнаружилось, что издержки на них неуклонно растут. Яо Шу знал, что как раз сегодня Тэмуге попытается к нему пробиться. Чтобы попасть к советнику, проситель должен был пройти шесть инстанций, но брат самого Чингисхана умел нагнать страху на чиновников.
Яо Шу приблизился к группе ожидавших и принялся отвечать на вопросы, быстро принимая решения (качество, за которое Угэдэй его на эту должность и назначил). Ни в записях, ни в писцах он не нуждался, полагаясь на свою память. Он обнаружил, что способен удерживать в голове огромное количество самых разных сведений и по необходимости складывать из них разные комбинации. Его усилиями обустраивались монгольские земли, хотя он и привлек цзиньских ученых на должности чиновников. Так, медленно, но верно, монгольский двор становился все более цивилизованным. Чингисхан наверняка отнесся бы к этому отрицательно, но он, если на то пошло, не потерпел бы и мысли о строительстве Каракорума. Когда вопросов больше не осталось, а чиновники засеменили выполнять поручения, Яо Шу улыбнулся. Чингисхан завоевывал земли, сидя в седле, а вот хану управлять, сидя в седле, нельзя. Похоже, Угэдэй, в отличие от своего отца, понимал это.
Во дворец Яо Шу вошел один, направляясь к своему кабинету. Здесь его ждали более серьезные вопросы. Из казенных средств три армии снабжались оружием, доспехами, продовольствием и одеждой. С такими тратами даже завоеванных Чингисханом несметных богатств хватит не на века, а еще на год-два, после чего запас серебра и золота истощится. Поэтому надо увеличить подати, да так, чтобы в казну они текли не хилыми ручейками, а полноводной рекой.
В сопровождении двух служанок появилась Сорхатани, и Яо Шу успел окинуть ее взглядом до того, как она его заметила. У нее была величественная походка, выступала она словно царица. От этого Сорхатани казалась выше ростом, чем была на самом деле. Родила четверых сыновей, а двигается все так же легко, умащенная маслами кожа лучится здоровьем. О чем-то беседовавшие на ходу женщины рассмеялись, и их звонкие голоса переливчато поплыли под сенью прохладных сводов. Муж и старший сын Сорхатани сейчас в походе с ханом, в тысячах миль к востоку. По поступающим сведениям, дела у них идут исправно. Яо Шу подумалось о сообщении, которое он прочел нынче утром, – с похвальбой о том, что груды вражьих тел навалены, как гнилые бревна. Эта мысль заставила его вздохнуть. Монголы в донесениях не были склонны преуменьшать свои заслуги.
Сорхатани увидела Яо Шу, и он низко поклонился, а затем стерпел, когда она взяла его ладони в свои, что всякий раз настойчиво делала при встрече. Жар в сломанном пальце Сорхатани не заметила.
– Ну как, – обратилась она, – радуют ли тебя прилежанием мои мальчики?
Женщина отпустила его руки, а Яо Шу сдержанно улыбнулся. Он был еще не настолько стар, чтобы не чувствовать силу ее красоты, и старался совладать с собой.
– Мальчики ведут себя исправно, моя госпожа, – вежливо ответил он. – Сегодня мы занимались с ними в саду. А ты, я так понимаю, собираешься покинуть город?
– Я должна объехать владения моего мужа. У меня остались о них лишь детские воспоминания. – Она рассеянно улыбнулась, погрузившись в свои мысли. – Хотелось бы посмотреть места, где Чингисхан и его братья бегали мальчишками.
– Места там красивые, – произнес Яо Шу, – хотя и суровые. Ты, наверное, уже забыла тамошние зимы.
Сорхатани зябко повела плечами:
– Да как сказать… Именно холод я и помню. Помолись о теплой погоде, советник. Как там мой муж, мой сын? Есть от них известия?
На невинно звучащий вопрос Яо Шу ответил с осторожностью:
– Никаких неприятных известий, моя госпожа, до меня не доходило. Тумены хана заняли обширные территории на юге, почти до границ царства Сун. Думаю, через год или два войско возвратится.
– Отрадно слышать, Яо Шу. Я молюсь о благополучии хана.
– Его благополучие, моя госпожа, не зависит от наших молитв. Уверен, тебе это известно, – ответил Яо Шу, зная, что ее забавляют их религиозные диспуты.
– Вот как? – воскликнула та в шутливом изумлении. – Значит, ты не молишься?
Яо Шу вздохнул. Когда Сорхатани бывала в таком настроении, он отчего-то чувствовал себя старым.
– Я ничего не прошу, госпожа, разве что вразумления. Во время медитаций я лишь слушаю.
– И что же говорит тебе бог?
– У Будды сказано: «Охваченные страхом люди идут в священные горы и священные рощи, к священным деревьям и усыпальницам». Смерти, моя госпожа, я не боюсь. Мне не нужен бог, чтобы рассеивать мои страхи.
– Тогда, советник, молиться за тебя буду я, чтобы ты обрел мир.
Яо Шу поднял взгляд, но снова поклонился, краем глаза подмечая, что за их разговором со смешливым интересом следят служанки.
– Ты очень добра, – промолвил он.
В глазах Сорхатани сверкали пленительные искорки.
День Яо Шу был наполнен тысячами дел, больших и малых. Надо снабжать армию хана в цзиньских землях, а с ней еще и армию Чагатая в Хорезме, а также третью, что под началом Субудая готовилась выступить в поход к далеким северным и западным землям, до которых империя монголов прежде не дотягивалась. И все же он знал, что бо́льшую часть дня будет раздумывать над десятками вещей, которые хотел бы сказать Сорхатани. И это приводило его в ярость.
Брать Сучжоу Угэдэй не стал. Этот город находился уже в пределах царства Сун, на берегу реки Янцзы. К тому же это место было так необычайно красиво, что у хана не поднималась рука его разрушить. Поэтому Угэдэй, оставив под стенами города два тумена, взял с собой лишь джагун из сотни воинов.
Прогуливаясь в сопровождении двух стражников среди прудов и деревьев, он ощутил умиротворение. Сравнятся ли когда-нибудь сады Каракорума с прелестью этого искусно разбитого заросшего парка? Свою невольную зависть Угэдэй предпочел скрыть – во всяком случае, от назойливо семенящего рядом сунского управляющего.
Каракорум Угэдэй задумал как образец нового миропорядка, но по сравнению с Сучжоу, с его старинными улицами и зданиями, расположенными возле величавого озера, монгольская столица казалась слишком новой, не овеянной дыханием веков. Угэдэй улыбнулся при мысли о том, как бы на такую обидную несправедливость отреагировал отец. Скорее всего, он просто велел бы взять этот город и оставить на его месте пепелище, показав таким образом свое отношение к человеческому тщеславию.
А Яо Шу, интересно, не из таких мест, как Сучжоу? Сам Угэдэй об этом монаха никогда не спрашивал, но вполне мог представить людей, подобных его советнику, гуляющими по безукоризненно чистым улочкам. Толуй с Мунке отправились на рыночную площадь купить что-нибудь в подарок Сорхатани. С собой они взяли всего дюжину воинов, поскольку угрозы от города не исходило. Своим людям Угэдэй велел не учинять здесь ни грабежей, ни погромов. Кара за ослушание была заранее известна, так что Сучжоу остался целым и невредимым, хотя и замер от страха.
Утро хана было наполнено чудесами – от городского хранилища взрывчатого черного порошка, именуемого порохом (все работники здесь носили мягкие легкие туфли), до удивительной водяной мельницы и огромных ткацких станков, на которых изготовлялась материя. Но не для того Угэдэй завел свои тумены в границы царства Сун. Небольшой, в сущности, город располагал хранилищами шелка, а у монголов каждый воин носил рубашку из этого материала. То была единственная ткань, которую не пробивала впившаяся в плоть стрела. В некотором смысле она была еще ценнее доспеха. Угэдэй понятия не имел, сколько жизней она спасла. Жаль только, что, сознавая ценность шелковых рубах, люди Угэдэя редко снимали их, чтобы постирать. И к вони, сопутствующей туменам, примешивался еще и запах изопревшего шелка, а сама ткань, напитываясь соленым потом, утрачивала эластичность. Угэдэю нужен был весь шелк, который производился в Сучжоу и в других подобных местах. А если уничтожить древние посадки белых тутовых деревьев, на которых кормились личинки шелковичных червей, производству шелка пришел бы конец. Чингисхан, возможно, и предал бы эти насаждения огню. Но у Угэдэя рука не поднялась. Часть утра он провел, завороженно наблюдая за чанами, где варились в своих коконах личинки, перед тем как разматывались шелковые нити. Ну не чудо ли! Работники же там, невзирая на присутствие грозного гостя, трудились без передышки, останавливаясь лишь затем, чтобы раскусить для пробы очередной кокон. Судя по всему, на шелкопрядильнях Сучжоу голодным не оставался никто.
Узнать имя семенящего рядом человечка Угэдэй не потрудился. Потея от усердия, тот приноравливался к шагу хана, осматривавшего пруды. Отвечая на вопросы, сунский управляющий щебетал испуганной пташкой. Но по крайней мере, они могли общаться. Благодарить за это хан должен был Яо Шу, что годами заставлял его учить язык.
Долго задерживаться в этих садах нельзя: в туменах от такой роскоши зреют волнения. Несмотря на строгие приказы, длительное пребывание возле города может спровоцировать беспорядки. Угэдэй уже обратил внимание, что жителям Сучжоу хватило ума убрать с глаз своих женщин, но соблазн оставался.