– Одна тысяча мер шелка в год, – сказал Угэдэй. – Это, я полагаю, Сучжоу произвести может.
– Да, господин. Материал добротный, с хорошим цветом, отливом и искрой. Хороший прокрас, без пятен и разводов.
Говоря это, управляющий часто кивал. Выглядел он жалко. При любом раскладе он был обречен. С уходом монгольского войска сюда неизбежно нагрянут солдаты императора и спросят, почему это он заключил торговую сделку с врагом своего властелина. Так что удары палками по пяткам обеспечены. Управляющему ничего сейчас так не хотелось, как, уединившись в тиши садов, дописать свое последнее стихотворение и отворить себе вены.
Заметив остекленевший взгляд собеседника, Угэдэй решил, что это от страха. Тогда он взмахом руки подозвал одного из своих стражников – тот подошел и взял управляющего за горло. Взгляд вновь стал осмысленным, а Угэдэй продолжил как ни в чем не бывало.
– Отпусти его, – велел Угэдэй. – Теперь ты меня слушаешь? Хозяева твои и император пусть тебя не волнуют: север контролирую я, так что рано или поздно они все равно поведут со мной торговлю.
В груди опять покалывало, поэтому в руке хан держал чашу с вином, которую то и дело наполняли. Наперстянка снимала боль, но и остальные чувства притуплялись. Хан в очередной раз протянул чашу, куда второй стражник тотчас плеснул вина из худеющего бурдюка. На ходу темная струя запятнала рукав, и Угэдэй выругался.
– Значит, так, – взглянул он на управляющего. – Нынче к тебе придут от меня писцы. – Слова он выговаривал нарочито медленно и тщательно, поскольку язык уже чуть заплетался, хотя человечек этого все равно не замечал. – С ними обсудишь все подробности. Плачу серебром и цену даю немалую. Ты меня понял? Нынче же. К полудню. Не завтра и не через неделю.
Управляющий торопливо кивнул. К полудню его уже все равно не будет в живых, так что какая разница, о чем намерен договариваться этот странный человек с варварским выговором и манерами. От одного лишь запаха монголов у благовоспитанного сунца перехватывало дыхание. Тут дело не только в истлевшем шелке и бараньем жире: у себя на севере, где воздух холоден и сух, эти люди никогда не омывают кожу. А здесь, на юге, они потеют и смердят. Неудивительно, что этому хану так нравятся здешние сады. С прудами и широким ручьем – это одно из самых прохладных мест в Сучжоу.
Что-то в поведении управляющего заставило Угэдэя насторожиться, и он остановился на каменном мостике через речку. На ее поверхности безмятежно плавали лилии, стеблями уходя глубоко в черную воду.
– С цзиньскими правителями и торговцами я веду дела уже много лет, – сказал Угэдэй. Чашу он выставил над водой и сейчас задумчиво разглядывал отражение. Оттуда на него смотрела его зеркальная душа, родственница души, живущей в его тени, что сопровождает каждый его шаг, когда светит солнце. Лицо внизу было одутловатым, с мешками под глазами, но он все равно осушил чашу и протянул ее вновь движением, которое стало столь же естественным, как дыхание. Боль улеглась, и Угэдэй медленно потер грудь. – Ты меня понял? Они лгут и изворачиваются, плодят ворохи бумаг – и все затягивают, затягивают, а до дела у них так и не доходит. Затягивать они умеют. А я умею добиваться того, что мне надо. Пояснить тебе, что произойдет, если сделки сегодня не будут заключены?
– Я понимаю, господин, – отозвался управляющий.
И опять в этих глазах мелькнуло что-то, заставившее Угэдэя усомниться. Человечек каким-то образом выскользнул из оков страха. Глаза его потемнели, словно ему теперь было все нипочем. Угэдэй на своем веку встречал и такое, а потому стал медленно заносить ладонь, чтобы оплеухой привести спесивца в чувство. В последнее мгновение управляющий все-таки съежился, а Угэдэй расхохотался, снова расплескав вино, так что кровавые капли упали в воду.
– От меня не укрыться даже в смерти. – Язык теперь заплетался, и он это знал, но чувствовал себя хорошо, только сердце тяжело ухало в груди. – Если ты вздумаешь до заключения сделки лишить себя жизни, я разрушу Сучжоу. Сначала не оставлю камня на камне, а затем предам огню. Все сгорит, кроме воды, – слышишь меня? Все сгорит, кроме воды.
Мятежная искра в глазах человечка погасла, сменившись тоскливой обреченностью. Угэдэй одобрительно кивнул. Трудно править народом, хладнокровно выбирающим смерть назло завоевателям. Воистину одна из многих его черт, достойных восхищения, но сегодня он был нетерпелив. Прошлый опыт научил хана: эти люди должны знать о бедах, которые повлечет их решение покончить с собой, тогда у них не остается выбора и они живут и безропотно служат ему.
– А теперь поторопись домой, чтобы все подготовить. Ну а я поблаженствую здесь еще немного.
Угэдэй проводил взглядом управляющего, который засеменил прочь готовить бумаги. Тем временем стражники удерживали то и дело прибывающих гонцов, не допуская их к хану – во всяком случае, до той поры, пока он не решит тронуться в путь. Каменные перила моста приятно холодили оголенные предплечья. Угэдэй допил очередную чашу, уже едва удерживая ее в пальцах.
Далеко за полдень близ Сучжоу усаживались в седла двадцать тысяч воинов, которых вели Угэдэй и Толуй. Половину воинства Угэдэя составляла личная стража – отборные воины с мечами и луками. Семь тысяч ездили исключительно на вороных жеребцах, а доспехи у них были черные с красным. Многие из них – именитые, поседевшие в походах воины, которые служили еще Чингисхану и славились своей безжалостностью. Остальные три тысячи – дневная и ночная стража, лошади у них были гнедые или пегие и доспехи попроще. Среди них был и славный борец Баабгай – личный подарок Хасара своему хану. За исключением героя ристалищ, избирались эти люди не только за свою силу, но еще и за сметку. В свое время Чингисхан завел правило: те, кто ведет в бой хотя бы тысячу, должны предварительно отслужить в ханской страже. Впрочем, по своему усмотрению он мог поставить во главе мингана любого из них. Туменами командовали представители знатных семейств, но ханские стражники были профессионалами, благодаря которым работала военная машина.
Вид этих воинов неизменно радовал Угэдэя. Сила, которой он обладал благодаря им, пьянила. Тумен Хасара находился на севере, сообщаясь с туменом хана цепочкой гонцов. Узнать его местоположение не составит труда, да и в целом тем, как складывалось утро, Угэдэй был доволен.
Вместе с воинами в цзиньские земли он привел армию писцов и чиновников для составления подробной описи всего, что захвачено. Нового хана многому научили завоевательные походы его отца. Чтобы народ жил в мире, надо надеть на его шею ярмо. Поборы и законы, регулирующие каждую мелочь, держат его в повиновении – даже, как ни странно, умиротворяют. Теперь для продвижения вперед уже недостаточно просто разбить вражеские армии. Быть может, шпора монгольской империи – это Каракорум, но в каждом цзиньском городе он ставил своих людей, которые правили от его имени.
В тот день по дороге Угэдэй «приговорил» не один бурдюк вина и арака – во всяком случае, больше, чем мог упомнить. Держа путь на север, он чувствовал, что сильно пьян. Но ему не было до этого дела. За пазухой договоры на шелк с печатью местного правителя, которого для засвидетельствования сделки, перепуганного, волоком приволокли из дому. А императору остается или соблюдать эти договоры, или же дать Угэдэю повод для вторжения в свои земли.
От сидения день-деньской в деревянном седле на ягодицах появлялись ссадины, из кожи сочилась бледная жидкость, а штаны припекались к ранам так, что не отдерешь. Угэдэй уже не мог раздеться, предварительно не посидев в чане с теплой водой, но все эти трудности были преодолимы. Он прожил дольше, чем надеялся, и радовался каждому дню.
Вскоре после непродолжительной скачки, от которой содралась корка на вновь засочившихся ранах, впереди показались клубы пыли. Сунские земли остались в десяти милях за спиной. Угэдэй знал, что его не ждут с юга, и улыбнулся при мысли о том, какую панику вызовет появление его туменов. Впереди Хасар вступил в бой с последней из оставшихся цзиньских армий. Уступая на открытой местности числом, Хасар сейчас мог только сдерживать натиск, зная при этом, что тумены Угэдэя с Толуем где-то на подходе. Бой обещал быть кровавым, и Угэдэй на радостях затянул песню.
На горизонте зоркие глаза Хасара разглядели колыхание стягов Угэдэй-хана. Местность вокруг для боя явно была неподходящая. Кочковатая равнина, куда пастухи уже много лет не выгоняли скот, а потому все здесь успело порасти молодыми деревцами и кустарником. Хасар привстал в стременах, а его лошадь, улучив минутку, начала щипать траву.
– Ай, молодец Угэдэй, – пробурчал воин.
Хасар выбрал место на невысоком холме – стрелы туда не долетали, но до врага было достаточно близко, чтобы руководить боем. За последние дни монгольским всадникам удалось изрядно потрепать армию императора. Тем не менее полки цзиньцев были дисциплинированны и стойки, что Хасар уже испытал на себе. Снова и снова они выставляли против его всадников частокол копий и тяжелых пик. Рельеф местности не давал монгольской коннице применить копья, так что оставалось обрушивать на врага лавины стрел. На протяжении утра лучники Хасара убивали цзиньцев чуть ли не сотнями, но, несмотря на это, императорским солдатам удавалось неуклонно пробиваться на юг, и монгольский тумен двигался вместе с ними. Сейчас Хасар видел, как головы цзиньцев устало повернулись, заметив на горизонте новую угрозу – напружиненные ветром оранжевые стяги монгольского хана.
Где-то в поблескивающих цзиньских рядах, глядя на приближающуюся армию монголов, особенно злится один молодой человек, подумалось Хасару. Еще ребенком император Сюань был вынужден преклонить колени перед Чингисом, когда великий хан предал огню его столицу. Этого юношу Хасар лично загнал в город Кайфын, но тогда его отозвали на родину. Сейчас внутри у монгольского военачальника словно вскипала горячая кровь с молоком, цзиньский император был снова в игре, и жизнь его Хасар держал в своих руках. Вот она, долгожданная развязка.