Жарко горел закат, и горячий ветер обдувал холм. Чагатай прикрыл веки, с наслаждением ощущая на лице его густое дыхание, треплющее его длинные черные волосы. На берегу реки он возведет себе дворец. На холмах будет охотиться с луком и соколами. На своих новых землях он, безусловно, освоится, но спать и грезить отнюдь не станет. В станах всех власть имущих – Угэдэя, Субудая и иже с ними – у него действуют лазутчики и осведомители. Настанет время, когда это свое медово-молочное ханство он оставит и вновь протянет руку к тому, что ему предначертано. Быть ханом у него в крови, и он уже не тот глупый юнец. В этих своих владениях он будет ждать сигнала.
Чагатай подумал о женщинах, что рождаются в городах. С такой нежной плотью, источающие благоухание. Молодость и красота не высасываются из них жизнью в степях. Возможно, в этом и состоит предназначение городов: чтобы женщины были нежными и мягкими, а не суровыми и мускулистыми. Одной этой причины достаточно, чтобы не разрушать их.
Готовясь продолжить путь, Чагатай усмехнулся, подумав о волке, забравшемся в овчарню. Нет, огонь и разрушение он с собой не несет. Разве может пастух пугать своих милых овечек?
Дух в юрте стоял тяжелый, скверный. Толуй с Хасаром сидели в углу на походных топчанах, исподлобья наблюдая, как Угэдэев шаман колдует над конечностями хана. Морол был человеком мощного сложения, приземистый и широкий, с седой бородой клином. Хасар избегал смотреть на правую руку шамана, с рождения отметившую в нем человека, не пригодного ни для охоты, ни для рыбалки. Шаманом Морола сделал шестой палец, бурый и изогнутый.
Положение шаманов некогда сильно пошатнулось из-за измены Чингисхану одного из них, чье имя больше не произносилось вслух. Тем не менее с лекарями в долгополых одеждах и другими шаманами Морол переговорил совсем коротко, после чего властным жестом услал их из юрты. Как видно, ханский шаман все же сохранил некоторую власть, во всяком случае над собратьями по ремеслу.
На двоих зрителей внимания Морол не обращал. Каждую из конечностей Угэдэя он поочередно согнул и разогнул (они упали бесчувственно, как деревяшки), после чего большими пальцами начал, бормоча себе под нос, разминать суставы. Особое внимание он уделил голове и шее. Пока военачальники ждали, Морол уселся на топчан, скрестив ноги, а голову и плечи Угэдэя положил себе на колени. Все это время хан незряче таращился в потолок. Тонкие пальцы шамана пробовали, надавливали и сноровисто массировали ему виски и свод черепа; сам Морол при этом глядел куда-то отсутствующим взором. Хасар с Толуем могли только беспомощно смотреть на кивающего и прищелкивающего языком шамана.
Тело хана лоснилось от пота. Со времени обморока на сунской границе два дня назад Угэдэй не произнес ни единого слова. Ран на теле не было, но дыхание наполняло юрту гнилостно-сладким запахом, от которого к горлу подкатывали рвотные спазмы. Цзиньские лекари зажгли ароматические свечи, утверждая, что дым их целебен. Морол им в этом не препятствовал, хотя всем своим видом выразил пренебрежение.
Шаман трудился весь день. Он опускал тело хана в ледяную воду и растирал его грубой тканью так, что на коже оставались кровоподтеки. И все это время глаза хана бездумно смотрели куда-то вдаль, иногда они двигались, но в сознание Угэдэй все не приходил. При повороте на бок пускал из обмякших губ длинные нити слюны.
Хасар с отчаянием понял: в таком состоянии хан долго не проживет. Воду и даже теплую кровь с молоком вливали в желудок через тонкую бамбуковую трубку, хотя та царапала глотку, отчего Угэдэй давился и горлом у него шла кровь. Если за ним ухаживать, как за грудным младенцем, поддерживать в теле жизнь можно довольно долго. Но при этом народ все равно остается без хана, а умертвить беспомощного человека есть сотни разных способов.
Покидать пределы стана Хасар строго-настрого запретил. Всех прибывающих гонцов немедленно спешивали и помещали под стражу. Какое-то непродолжительное время положение дел удастся скрывать, так что Чагатай вряд ли скоро начнет готовить свое воинство к победному возвращению в Каракорум. Но в туменах наверняка найдутся тщеславные молодчики, знающие, как примет их с такой новостью Чагатай. Он одарит их золотом, чинами, скакунами и вообще всем, что душе угодно. Рано или поздно у кого-то одного, а то и у нескольких возникнет соблазн ускользнуть отсюда ночью. И если до этого момента ничего не предпринять, то дни ханства Угэдэя сочтены, даже если он останется жив. От этой мысли Хасар поморщился, прикидывая, сколько ему еще томиться в ханской юрте. Толку от него здесь все равно никакого, разве что ерзать по топчану да наживать геморрой.
Лицо Угэдэя за это время стало еще более одутловатым, как будто влага самопроизвольно накапливалась под кожей. Вместе с тем на ощупь он был горяч, – видимо, тело сжигало все свои резервы. Время в юрте тянулось медленно, а снаружи солнце успело взойти и миновать зенит. На глазах у Толуя и Хасара Морол, взяв поочередно обе руки Угэдэя, проткнул их возле локтевого сгиба, пустив в медные чаши кровь. Шаман пристально наблюдал за ее цветом, неодобрительно поджимая губы. Отвлекшись от чаш, он принялся заунывно распевать над ханом заклинания и вдруг плашмя ударил его по груди раскрытой ладонью. Это ни к чему не привело. Угэдэй все так же таращился, лишь изредка равнодушно помаргивая. Неизвестно даже, слышал ли он их.
Наконец шаман смолк, ожесточенно пощипывая себя за бороду, словно хотел ее выдрать. Голову Угэдэя он положил на груду грубых одеял, а сам встал. Неслышно подошел его слуга и с почтительным поклоном взялся перевязывать сделанные хозяином надрезы, в молчаливом благоговении оттого, что врачует раны самому хану монгольской державы.
Привыкший к безусловному повиновению, Морол взмахом руки велел двоим наблюдателям следовать за ним на чистый воздух. Они безропотно подчинились, глубокими вдохами прочищая на ветерке легкие от гнилостной приторности. Вокруг в ожидании хороших новостей стояли воины хана, на их лицах читалась надежда. Шаман покачал головой, и многие из них отвернулись.
– От этого у меня снадобий нет, – сказал он. – Кровь у него течет не так уж плохо, пусть и темна, что указывает на отсутствие духа жизни. Не думаю, что это сердце, хотя мне говорили, что оно слабо. Он ведь использовал цзиньские настои. – Морол с негодованием продемонстрировал пустую синюю склянку. – Как он мог рисковать, доверяясь их мерзким зельям! Ведь их врачеватели не гнушаются ничем – от нерожденных детей до полового члена тигра! Я сам, своими глазами видел.
– Мне до этого нет дела, – отрезал Хасар. – Если ты ничего не можешь сделать, я найду кого-нибудь более искусного.
Морол буквально взбухал от гнева, на что Хасар придвинулся и угрожающе навис сверху, поскольку был выше ростом.
– Так что поберегись, знахарь, – процедил он вполголоса. – На твоем месте я бы ох как постарался быть полезным.
– Споря об этом здесь, вы Угэдэю не помогаете, – вмешался Толуй. – Теперь уже не имеет значения, какие зелья и порошки хан принимал раньше. Ты можешь помочь ему сейчас?
Прежде чем ответить, Морол еще раз сердито зыркнул на Хасара.
– Тело его здорово. Ослаблен дух, кем-то или им самим. Не знаю, проклял ли его кто, или враг навел порчу, а может, он сам над собой что-то учинил… – Шаман раздраженно фыркнул. – Иногда люди вот так берут и умирают. Ни с того ни с сего. Отец-небо призывает их, и тогда даже ханы повинуются ему. Так что не всегда можно найти ответ.
Хасар молниеносным движением схватил шамана за одежду и притянул к себе. Морол сопротивлялся, пока инстинкт самосохранения не подсказал ему, что стоит опустить руки. Власть здесь принадлежала Хасару, а жизнь Морола висела на волоске, полностью завися от расположения этого человека. Шаман подавил свой гнев.
– Есть еще темное колдовство, – прорычал Хасар. – Я сам видел, испытывал на себе. Съел сердце человека и ощутил в теле пламень, который словно озарил меня изнутри. Так что не рассказывай, будто сделать ничего нельзя. Если духи требуют крови, я для хана пролью ее реки. Озера.
Морол залопотал что-то невнятное, но затем голос его окреп:
– Будет по слову твоему, повелитель. Нынче вечером я принесу в жертву дюжину кобылиц. Возможно, этого будет достаточно.
Хасар отпустил шамана, и тот едва не потерял равновесие.
– Ты понял, что от этого зависит твоя жизнь? Все ваши увертки и увещевания мне знакомы, равно как и лживая двусмысленность. Если он умрет, вместе с ним небесное погребение ждет и тебя – на колу на вершине холма, пищей коршунам и лисам.
– Я понял тебя, – сдавленно произнес Морол. – А теперь я должен подготовить животных к жертвоприношению. Умертвить их надлежит особым образом; их кровь – за его.
Место, где раскинулся Цзянькан, было обжитым вот уже около двух тысяч лет. Вскормленный Янцзы – великой рекой, животворной артерией обеих империй, – он был цитаделью и столицей древних государств и династий, сказочно разбогатевших на торговле красками и шелком. Здесь не смолкал шум ткацких станков, стук и клацанье которых раздавались денно и нощно, поставляя сунским вельможам роскошную одежду, обувь и ковры. В воздухе витал густой запах готовившихся личинок, которыми изо дня в день кормились мастеровые, обжаривая их до золотистой корочки и смешивая с травами, рыбой и маслом.
По сравнению с небольшим городком Сучжоу на севере или рыбацкими деревушками, кое-как кормящими своих обитателей, Цзянькан был настоящим оплотом мощи и богатства. Это было видно по солдатам в разноцветной форме, стоящим на каждом углу, по роскошным дворцам и улицам, кишащим работным людом, жизнь которого вращалась вокруг личинок тутового шелкопряда, созидающих коконы из такой безупречной нити, что ее можно было размотать и превратить в ткань сказочной красоты.
Поначалу Сюань, удалившийся от северной границы на безопасное расстояние, был встречен весьма любезно. Жен его и детей разместили во дворцах – правда, отдельно от него. Солдат отвели на юг, где они якобы будут в безопасности. При этом о местоположении их казарм ему не сообщили. Сунские чиновники изъявляли все признаки почтения, полагающиеся по дворцовому этикету его царственной особе. Посетить его соизволил сам сын императора, речи которого при встрече источали медвяную сладость. Сейчас при воспоминании о той аудиенции Сюань с трудом сдерживал себя, сжимая от злости кулаки. Он лишился всего, и ему указывали на его положение, нанося утонченные оскорбления. Лишь человек, во всем привыкший к совершенству, мог уловить, что подаваемый ему чай не так свеж, а приставленные к нему слуги лишены лоска и угодливой расторопности – даже, можно сказать, неуклюжи. Непонятно, то ли его таким образом имел намерение унизить сам император, то ли этот его изнеженный надушенный сынок попросту болван. Впрочем, не важно. Сюань уже понял, что окружен отнюдь не друзьями. Если бы не полная безвыходность положения, ноги бы его не было в сунских землях.