Князь повалился с коня, и его щитоносцы и дружинники взвыли от ужаса. Бату же победно вскинул руки, громким воплем выражая восторг оттого, что он жив и одержал верх. Что сейчас делает и что думает про него Субудай, он не знал, да и не придавал этому значения. Он в поединке сразил не кого-нибудь, а самого русского князя. Повержен сильный и грозный противник, и Бату пока нет дела даже до того, убьют его русские или нет. Для юноши это была, безусловно, минута славы, и он ею упивался.
Поначалу он не разглядел, как по русскому войску словно пошла рябь: это разносилась весть. У доброй половины рати все происходило за спиной, и известие о гибели князя передавалось криками от полка к полку, от дружины к дружине. Не успел еще Бату опустить руки, как те из удельных князей и воевод, что ближе к краю, стали поворачивать коней и покидать поле битвы, уводя с собой тысячи свежих, не побывавших еще в бою всадников. Те, кто продолжал сражаться, при виде такого отхода сердито кричали им вслед, трубили в рог. Но князь был мертв, а его рать – потрясена дурным предзнаменованием. Грядущий день, а с ним и победа были явно не за ними. Известие об утрате превратило русских из уверенных бойцов в испуганных людей, и они в нерешительности пятились от Субудаевых туменов, ожидая либо неминуемой гибели, либо того, кто смелым возгласом и деянием возьмет командование на себя. Но такого человека не нашлось.
Субудай приказал минганам скакать вдоль флангов, из-под копыт жилистых лошадей летели комья грязи. На русское войско вновь посыпались стрелы, а затем, отделившись от общей массы, понеслась тяжелая монгольская конница, норовя врезаться во вражеские ряды клиньями вроде того, который недавно вел Бату. В потерявшие стройность ряды русских ратников впивались три отдельных острия. И даже теперь, когда вопрос шел об их жизни и смерти, защитники бились как-то вяло, скованно, вполсилы. У них на глазах поле боя покидали соплеменники – знать со своими полками и дружинами. А оставаться здесь одним и биться насмерть – ну уж увольте. Так что принять на себя главный удар монголов и дать им отпор было просто некому. Все больше русских откалывалось от основного ядра товарищей, которым все еще хватало стойкости или безрассудства сражаться и гибнуть. Все, отвоевались. Князь убит, они свой долг выполнили.
Субудай невозмутимо наблюдал за тем, как раскалывается, рассыпается русское войско. Интересно, а как при таком же раскладе весть о его кончине встретили бы монгольские тумены? Впрочем, ответ ему ясен. Они бы продолжили сражаться. И бились до последнего. Стояли насмерть. В туменах многие воины едва ли вообще знали Субудая и своих главных военачальников в лицо. Они знали своих десятников, которых сами меж собой выбирали. Знали сотника, иногда видели тысячника. И это они были для своих воинов полновластным начальством, а не какой-нибудь там темник или совсем уж недосягаемый военачальник. Субудай был уверен: если бы он погиб, то его воины выполнили бы задачу и поставили во главе войска кого-нибудь другого, достойного. Холодный расчет? Пожалуй. Но иначе – гибель всей армии и державы из-за смерти одного-единственного человека.
Субудай отправил к своим темникам гонцов – поздравить их, а заодно отдать новые приказы. А вот интересно: те из русских, что все еще на поле, рассчитывают, что он их отпустит? Характер иноземных ратников Субудай понимал не всегда, хотя и перенимал от них все, что того стоило. Сейчас некоторые из них, наверное, рассчитывают возвратиться по своим домам. Но ведь это глупо. Зачем оставлять в живых тех, кто когда-нибудь может вновь выступить против тебя с оружием? В таком случае это игра, а не война. На самом же деле предстоит долгая охота – дни, а может, и месяцы, – пока его люди не добьют из них последних. Он не собирался указывать им на их глупость – нет, только перебить всех до единого и тогда отправляться дальше. Субудай потер глаза; на него вдруг навалилась усталость. Надо будет еще увидеться с Бату, если мальчишка жив. Он все-таки ослушался приказа. Вопрос сейчас лишь в том, наказывать ли командира после того, как он принес тебе такую победу.
Субудай поглядел туда, где в отдалении уже шумно праздновали радостное событие воины. При виде по центру их Бату он раздраженно поджал губы. Надо же. Половина русского войска все еще на поле, а тысячники этого выскочки уже вовсю перебрасываются бурдюками с хмельным и радуются как дети.
Субудай повернул лошадь и направил ее рысцой в сторону празднества. Те, мимо кого он проезжал, тут же замолкали: оказывается, орлок здесь, на поле. Знаменосцы развернули длинные шелковые стяги, которые на ветру трепетали и хлопали.
Бату приближение Субудая скорее почувствовал или услышал. Сам он уже начинал ощущать болезненные последствия боя. Один глаз у него заплыл, щека распухла, отчего лицо слегка перекосило. Он заскоруз от грязи и крови, провонял своим и лошадиным потом. Пластины доспеха топорщились, бляхи помялись. И еще этот красный рубец, уходящий от самого уха под рубаху… Но тем не менее настроение у юноши было приподнятое, и его не испортила даже кислая мина Субудая.
– Темник, – ледяным тоном произнес военачальник, – утро проводишь в пустых забавах.
Те, кто шумно радовался вокруг Бату, поперхнулись и смолкли. В наступившей тишине Субудай приказал:
– Продолжать преследование врага. Чтобы ни один не ушел. Завладеть их обозом и лагерем и не допустить разграбления.
Притихший Бату молча смотрел на него.
– Тебе что-то неясно? – холодно осведомился Субудай. – Или ты хочешь снова встретить врага завтра, когда нынешнее преимущество будет твоими стараниями упущено? Ты позволишь им благополучно добраться до Москвы или Киева? Или ты настигнешь их сейчас, с остальными туменами под моим началом?
Воины вокруг Бату стали разворачиваться с виноватой поспешностью, как нашкодившие и пойманные взрослым мальчишки. На Субудая они глядеть избегали; взгляд его выдерживал один лишь Бату. Субудай готовился услышать какое-нибудь возражение, но, похоже, он недооценивал этого строптивца.
Через позиции галопом приближалась еще одна группа всадников. Между тем начиналось избиение неприятеля, которого копейщики и лучники настигали и убивали, чуть ли не забавляясь. Субудай увидел, что во главе всадников скачет ханов сын Гуюк, глядя исключительно на Бату. Субудая он как будто не замечал.
– Бату Багатур! – взволнованно приветствовал темника Гуюк, останавливая рядом с ним лошадь. – Ай да молодец, брат! Я все видел, все. Клянусь Отцом-небом, я уж думал, ты оттуда не выберешься, а ты вон взял и добрался аж до главного их полководца! – Не находя слов, ханский сын восторженно хлопнул Бату по спине. – Я обо всем напишу отцу. Это было нечто!
Бату покосился на Субудая узнать, как тот воспринимает столь щедрую похвалу. Гуюк заметил это и развернулся в седле.
– Поздравляю с такой превосходной победой, командир, – сказал он веселым голосом, очевидно не понимая, что своим появлением прервал довольно напряженную паузу. – Какой прорыв, какой удар! Ты видел? Мне аж горло перехватило, когда на брата выехал сам князь.
Субудай склонил голову, нехотя соглашаясь.
– Однако нельзя допустить, чтобы русские перестроились. Сейчас время преследовать их, настигать, гнать до самой Москвы. Твой тумен, темник, тоже будет в этом участвовать.
– Гнать так гнать, – пожал плечами Гуюк. – А денек-то выдался славный. Эх!
С бездумной радостью он еще раз хватил Бату по спине и помчался со своей кавалькадой, бойко выкрикивая приказ еще одной группе присоединиться и скакать следом. С его отъездом опять воцарилась тишина. Бату, ухмыляясь, ждал. Субудай молчал, и тогда молодой темник, кивнув сам себе, повернул лошадь и помчался к своим тысячникам. Оставив Субудая смотреть ему вслед.
Сорхатани вылетела из-за угла во всем своем боевом великолепии, с сыновьями и слугами за спиной. Знайте все: по мужу она доводится хану родней! Ну а сам хан, казалось, решил застрять в цзиньских землях навечно. Его армия увязла там на годы, не подавая никаких вестей о своем возвращении. Когда же он наконец объявился, то ни разу не встретился с ней и вообще словно забыл про Сорхатани. А когда она сама пыталась о себе напомнить, то его надменные крючкотворы сразу начинали чинить всяческие препоны. Все ее слуги неизменно отсылались ими восвояси, без всякого объяснения причин. Так что настало время явиться в Каракорум самой.
И что же? Вместо того чтобы встретиться с ханом, вместе погоревать о постигшей их утрате, Сорхатани вдруг натыкается на цзиньского чинушу с тройным подбородком и мягкими ухоженными руками! О чем Угэдэй вообще думает, держа в своем дворце этакий птичник из надушенных хитроглазых придворных! Разве создаст это впечатление грозной силы у тех, кто не столь благодушен и покладист, как Сорхатани?
Вперед выступил очередной придворный, но сейчас с ней были все четверо ее сыновей. Сегодня она окажется у Угэдэя! Если у него горе, она способна его разделить. Да, хан потерял брата, но она потеряла мужа и отца своих сыновей. И если выпадает случай в чем-то Угэдэя убедить, что-то у него выпросить, так именно сегодня. Эта мысль влекла, пьянила.
А тем временем человек, обладающий властью Чингисхана, лежал у себя в покоях, как надломленный тростник. По дворцу уже разнеслись слухи, что он едва шевелит языком и не принимает пищу. Любой прорвавшийся сейчас к нему наверняка добился бы всего, чего хотел, но хан отгородился от посетителей. Что ж, Сорхатани выскажет ему прямо в глаза, какую жестокую обиду он ей нанес, и переговоры начнет именно с этого. Впереди, в лабиринте дворцовых коридоров, оставался еще один, последний поворот. Сорхатани прошла мимо стенных росписей, даже не взглянув на них: ее мысли были сосредоточены на более важных вещах.
Последний коридор оказался длинным, и его каменные своды вторили шагам звонким эхом. Перед блестящими медными дверями стояли два стражника и кто-то из слуг, но Сорхатани не замедлила шага, и сыновья были вынуждены за ней поспе