– Всё, хватит, – в ужасе шикнул Яо Шу.
Он сам крепко ухватил Сорхатани за руку и властно повлек ее обратно к двери. Все трое замерли, когда позади явственно послышался скрип. Хан приподнялся на кушетке. Ладони его слегка тряслись, лицо было желтовато-землистым, глаза налились кровью.
Под его тяжелым взглядом начальник стражи опустился на колени и склонил голову до самого пола.
– Встань, Алхун, – проскрежетал Угэдэй. – Зачем ты здесь? Или я не говорил, чтобы меня не тревожили?
– Прошу простить, повелитель. Меня ввели в заблуждение, что ты болен или даже при смерти.
К общему удивлению, Угэдэй на это лишь невесело усмехнулся:
– И то и другое, Алхун… Ну что ж, ты меня увидел. А теперь ступай вон.
Начальник стражи не ушел, а буквально испарился. Угэдэй воззрился на своего советника. На Сорхатани он пока не глядел, хотя и поднялся на звук ее голоса.
– Яо Шу, оставь меня, – молвил он.
Советник согнулся в глубоком поклоне, после чего с еще большей силой ухватил Сорхатани и потащил к дверям.
– Хан, повелитель мой! – выкрикнула она.
– Хватит! – шикнул Яо Шу, дергая ее за собой.
Если бы он ослабил хватку, Сорхатани упала бы, а так она крутнулась назад, разъяренная и беспомощная.
– Руки убери! – прошипела женщина в ответ. – Угэдэй! Как можешь ты видеть такое со мной обращение и ничего не предпринимать? Не я ли стояла с тобой в этом самом дворце в ночь ножей? Мой муж ответил бы на такое оскорбление. Но где он сейчас? Угэдэй!
Она была уже почти в дверях, когда хан снова подал голос:
– Яо Шу, выйди. Пускай она подойдет.
– Мой повелитель, – начал тот в ответ, – она…
– Пускай подойдет.
Сорхатани ужалила советника взглядом ядовитой змеи и, потирая руку, выпрямилась. Яо Шу снова поклонился и, не оглядываясь, вышел с непроницаемым лицом. Дверь за ним с тихим щелчком закрылась. Сорхатани, с прыгающим от восторга сердцем стояла, медленно переводя дыхание. Она все же попала сюда. Все чуть было не сорвалось, причем непоправимо, но она таки пробилась к хану и осталась с ним один на один.
Угэдэй смотрел, как она подходит. Он чувствовал себя виноватым, но глаз не отводил. Не успела Сорхатани заговорить, как послышалось шарканье шагов и звяканье стекла и металла. Оказывается, это в комнату с подносом вошел слуга хана Барас-агур. Вошел очень некстати.
– Барас, я не один, – прокряхтел Угэдэй. – У меня посетитель.
Слуга поглядел на Сорхатани с неприкрытой враждебностью:
– Хану нехорошо. Приходи в другой раз.
Сказал с твердостью доверенного лица – мол, я допущен в покои хана, а значит, всем и заправляю. Сорхатани улыбнулась ему. Небось за время болезни Угэдэя успел стать незаменимым. Вид у суетящегося вокруг хана слуги был определенно довольный.
Женщина не тронулась с места. Барас-агур поджал губы и поставил поднос возле своего хозяина, демонстративно звякнув.
– Хан болен, а потому ему нынче не до просителей, – произнес он чуть громче, чем было необходимо.
Видя его растущее раздражение, Сорхатани повысила голос:
– Спасибо за чай, Барас-агур. Хану я буду прислуживать сама. А ты, надеюсь, знаешь свое место.
Слуга вспыхнул и поглядел на Угэдэя, но, не дождавшись поддержки, с ледяной неприязнью поклонился и вышел. Сорхатани положила в исходящую паром золотистую жидкость драгоценные крупицы буроватой соли и добавила из серебряного кувшинчика молоко. Пальцы ее были сноровисты и проворны.
– Подай мне, – проговорил Угэдэй.
Сорхатани грациозно опустилась перед ним на колени и с наклоном головы протянула чашку:
– Я вся во власти моего повелителя хана.
От прикосновения его рук она вздрогнула. В этой продуваемой всеми ветрами комнате хан был холоден как лед. Сквозь полуопущенные ресницы она могла видеть его лицо – темное, в крапину, как будто где-то внутри у него синяки. Вблизи стало заметно, что ноги у него все в прожилках, как мрамор. С кровяными прожилками были и бледно-желтые глаза. Прихлебывая чай, от которого по ветру ветвилась струйка пара, хан молча взирал на свою гостью.
Сорхатани пристроилась у Угэдэя в ногах.
– Спасибо, что ты послал ко мне моего сына, – глядя на него снизу вверх, сказала она. – Для меня было утешением услышать наихудшее от него.
Угэдэй отвернулся. Чашку он переместил из одной руки в другую: горячий фарфор обжигал замерзшие пальцы. Знает ли эта коленопреклоненная женщина, насколько она красива, как пряма и горделива ее осанка, как шелковисты ее волосы, которые треплет налетающий ветер? Она была полна жизни, и он молча зачарованно смотрел на нее. С самого своего возвращения в Каракорум о смерти Толуя он ни с кем не говорил. Угэдэй чувствовал, что Сорхатани клонит именно к этому, и хан буквально отпрянул от нее на своей низкой кушетке, обхватив пальцами чашку – единственный источник тепла в этой комнате. Неизъяснимые истома и слабость владели им все это время. Месяц летел за месяцем, а державные дела пребывали в небрежении. Угэдэй все никак не мог отрешиться от сумрачных дымно-холодных рассветов и закатов. Он ждал смерти, а та все медлила, и он ее за это проклинал.
Сорхатани с трудом верилось, что перед ней тот, прежний Угэдэй, – настолько он изменился. Из Каракорума хан выехал полным жизни, веселым, вечно пьяным. Вдохновленный своей победой в борьбе за ханский престол, он со своими отборными туменами отправился укрепить границы с Цзинь; все тяготы похода были ему нипочем. Вспоминать те дни – все равно что оглядываться на юность. Возвратился же Угэдэй состарившимся, с глубокими морщинами на лбу, вокруг глаз и у рта. Пристальные мутные стариковские глаза уже не напоминали Чингисхана. В них не было искры, они больше не повергали в ужас. А это никуда не годится.
– Мой муж был в добром здравии, – заговорила Сорхатани с внезапным жаром. – Он прожил бы еще много лет, увидел бы, как из его сыновей вырастают настоящие мужчины, мужья. Быть может, у него были бы еще и другие дети, от других жен, помоложе. Со временем он стал бы дедом. Мне нравится размышлять о радости, которую Толуй испытывал бы в свои зрелые годы.
Угэдэй отшатнулся так, будто она на него набросилась, но Сорхатани продолжала без колебаний, а голос ее был тверд и чист, так что отчетливо звучало каждое слово:
– Чувство долга у него было такое, мой великий хан, какое нынче редко у кого встретишь. Свой народ он ставил выше своего здоровья и благополучия, выше самой своей жизни. Он верил во что-то более великое, чем он сам, чем мое счастье, чем благополучие его сыновей. Пожалуй, он видел жизнь глазами твоего отца; верил, что народ державы, поднявшейся из степных племен, сможет найти себе достойное место в мире. Что он заслуживает такого места.
– Я… – начал Угэдэй. – Я говорил, что…
Сорхатани перебила его, отчего глаза хана на мгновение вспыхнули от гнева, но затем вновь потускнели.
– Он бросил свое будущее на ветер, но не только ради тебя, мой повелитель. Он любил тебя, но дело здесь не только в любви, но еще в воле и в мечтах его отца. Понимаешь ли ты это?
– Конечно понимаю, – устало ответил Угэдэй.
Сорхатани кивнула и вновь заговорила:
– Он дал тебе жизнь, став тебе вторым отцом. Но не только тебе. А и тем, кто придет после тебя по линии твоего отца, чтобы жила и крепла держава. Воинам, которые сегодня еще дети; детям, которые еще только родятся.
В попытке ее прервать Угэдэй вяло махнул рукой:
– Я сейчас устал, Сорхатани. Наверное, лучше будет, если…
– И как же ты воспользовался этим драгоценнейшим даром? – шепотом спросила вдова Толуя. – Ты услал свою жену, ты оставил своего советника бродить по пустому дворцу. Твои стражники без тебя чинят в городе произвол и беззаконие. Двоих из них вчера казнили, ты знаешь об этом? Они убили мясника, позарившись в лавке на говяжью ляжку. Где же дыхание грозного хана на их шеях? Где чувство, что все они – один народ? Неужели только в этой комнате, на этом леденящем ветру, пока ты сидишь здесь в одиночестве?
– Сорхатани…
– Здесь ты умрешь. Тебя найдут холодным, окоченелым. А дар Толуя окажется просто выброшенным. Тогда скажи, как оправдать то, что он для тебя сделал?
Лицо Угэдэя исказилось, и Сорхатани в замешательстве увидела, что хан едва сдерживает себя, чтобы не расплакаться. Перед ней был сломленный человек.
– Я не должен был принимать его жертвы, – выдавил Угэдэй. – Сколько мне еще осталось? Месяцы, дни? Мне не дано знать.
– Что за глупости! – сердито воскликнула Сорхатани, забывая, что перед ней хан. – Ты будешь жить и здравствовать еще сорок лет, и вся огромная держава будет тебя почитать и бояться. Тысяча тысяч детей родятся и будут названы в твою честь, если ты только оставишь это свое узилище, а вместе с ним – и свою слабость.
– Ты не понимаешь, – поник Угэдэй. Лишь два человека знали о его роковой слабости. А если он поведает о ней Сорхатани, то молва вскоре докатится до всех станов и туменов. Тем не менее они сейчас одни, а она стоит перед ним на коленях, и ее глаза в полумраке сияют так мягко… А он совсем один, совсем измучился… Нет сил терпеть. – Сердце мое слабо, – на одном выдохе признался хан. – Я в самом деле не знаю, сколько мне отпущено. Я не должен был допустить, чтобы он принес ради меня такую жертву. Но я… – Голос его оборвался на полуслове.
– О, муж мой, – произнесла Сорхатани, наконец поняв. От нахлынувшего горя у нее перехватило дыхание. – Любовь моя. – Она посмотрела на хана глазами, сияющими от слез. – Он это знал? Толуй знал об этом?
– Да, наверное. – Угэдэй отвел взгляд.
Уверен хан в этом не был. Шаман вроде бы обсуждал телесную слабость хана с его родичами – братом и дядей. Но самого Толуя Угэдэй не расспрашивал. Вынырнув тогда из темной реки забвения, хан, задыхаясь, хватался за жизнь и готов был уцепиться за любую возможность. В ту минуту он отдал бы что угодно, лишь бы прожить еще один день, еще разок увидеть солнце. Теперь ту мучительную жажду жизни даже представить было сло