– Хорош ли чай, советник? – спросила она.
Он учтиво склонил голову:
– Благодарю, чай очень хорош. Только я хотел бы спросить…
– Удобно ли тебе? Может, приказать слугам принести валик для спины?
Прежде чем ответить, Яо Шу потер мочку уха.
– Валики мне не нужны, Сорхатани. Но мне нужно разъяснение приказов, которые были доставлены прошлым вечером в мои покои.
– Приказов, советник? Я так полагаю, подобные вещи решаются между тобой и ханом, разве нет? Понятно, что это не моего ума дело.
Глаза собеседницы были простодушно распахнуты, и Яо Шу скрыл свое раздражение, велев слуге налить еще чая. Он отпил ароматную, слегка терпкую жидкость и лишь после этого предпринял следующую попытку:
– Насколько тебе известно, Сорхатани, стражники хана не позволяют мне с ним общаться.
Признание, что и говорить, унизительное, и Яо Шу, произнося его, зарделся, одновременно недоумевая, как ей так ловко удалось встать между Угэдэем и остальным миром. Все в окружении хана спешили исполнить его желания. Сорхатани же их игнорировала, с Угэдэем обращалась как с неразумным дитятей. По дворцу шел слушок, что она носится с ним как наседка с цыпленком, а он, вместо того чтобы вспылить, находит облегчение в том, что его так опекают. Надежда была, пожалуй, лишь на то, что хан скоро выздоровеет, выдворит эту лисицу из дворца и возьмет бразды правления в свои руки.
– Если желаешь, советник, я могу задать хану вопрос о тех приказах, которые ты получил. Но надо учитывать, что хан сейчас нездоров телесно и душевно. И ответа от него нельзя требовать до тех пор, пока он снова не окрепнет.
– Я это понимаю, Сорхатани, – кивнул Яо Шу, сжав зубы с такой силой, что у него вздулись желваки. – Тем не менее, мне кажется, налицо какое-то недоразумение. Я не думаю, что хан желает, чтобы я оставил Каракорум ради какого-то никчемного сбора податей в северных цзиньских городках. Ведь мне придется покинуть город на многие месяцы.
– Таковы приказы, – пожала она плечами. – Что нам остается, Яо Шу? Только выполнять их.
Подозрения советника крепли, хотя он все еще поражался, как эта женщина могла измыслить приказ услать его с глаз долой. Тем более крепла в нем решимость остаться и не допустить, чтобы хан по своей слабости оказался в полной ее власти.
– Я, пожалуй, пошлю туда своего помощника. А сам я нужен здесь, в Каракоруме.
Сорхатани изящно нахмурилась:
– Ты подвергаешь себя опасности, советник. Я бы не рискнула своим непослушанием прогневать хана в его нынешнем состоянии.
– У меня ведь есть и другие обязанности – например, доставить жену хана из летнего дворца, где она томится все эти долгие месяцы.
Теперь смутилась Сорхатани.
– Дорегене он не вызывал, – заметила она.
– Она ему не служанка, – деликатно напомнил Яо Шу. – И твоя забота о ее муже очень живо ее заинтересовала. Мне сообщили, что, когда супруга хана услышала о ваших теплых отношениях, она пожелала возвратиться и лично тебя отблагодарить.
Смотрящие в упор глаза Сорхатани были холодны, а вежливость едва прикрывала взаимную неприязнь собеседников.
– Ты общался с Дорегене?
– Посредством писем, разумеется. Она, полагаю, должна прибыть со дня на день. – В порыве вдохновения Яо Шу слегка приукрасил правду в свою пользу, поведя собственную игру. – И она просила, чтобы я встретил ее во дворце и сообщил последние городские новости. Теперь ты видишь, почему уехать в такое время я никак не могу.
Сорхатани чуть наклонила голову, принимая его доводы.
– Ты весьма… усердно исполняешь свой служебный долг, советник, – сказала она. – Для встречи Дорегене в самом деле многое предстоит сделать. Я должна поблагодарить тебя за то, что ты вовремя поставил меня в известность.
На лбу у Сорхатани запульсировала вена – верный признак большого внутреннего напряжения. Яо Шу наблюдал за этим с удовольствием, зная, что Сорхатани его взгляд перехватила. Ну что, надо бы еще добавить жару…
– Со своей стороны, я хотел бы обсудить разрешение отправиться к Субудаю, которое Угэдэй дал племяннику.
– Что? – переспросила Сорхатани, отвлекаясь от своих раздумий. – Мунке не будет сторонним наблюдателем будущего, советник. Он будет помогать его строить. Да, мой сын действительно вместе с Субудаем участвует в покорении западных земель. Или, по-твоему, вся слава за расширение наших границ должна достаться одному Субудаю?
– Прошу прощения, Сорхатани. Я не имел в виду твоего сына. Я имел в виду Байдара, сына Чагатая. Он тоже направляется сейчас к Субудаю. Я-то думал, ты знаешь…
Говоря это, советник едва сдержал улыбку. Несмотря на все свои связи в городе, эта женщина не обладала такой разветвленной, тянущейся во все стороны на тысячи миль сетью шпионов и соглядатаев, как у него, во всяком случае пока. Он видел, как она совладала со своим удивлением и справилась с эмоциями. Это впечатляло, и ему пришлось напомнить себе, что ее красота скрывает ум более острый, чем у многих мужчин.
Яо Шу участливо склонился вперед, чтобы слугам вокруг было не так-то просто его подслушать:
– Если ты в самом деле печешься о будущем, меня удивляет, как ты проглядела Байдара, думающего примкнуть к великому походу на запад. А ведь его отец, между прочим, следующий претендент на ханский престол.
– После Угэдэева сына Гуюка, – ощерилась Сорхатани.
Яо Шу кивнул:
– Все бы хорошо, да только не так много лет назад эти коридоры, помнится, уже видели толпы вооруженных людей, оспаривавших права наследника. Пусть это никогда не повторится. А ведь наследники собираются сейчас вместе и все как один под крылом Субудая. Если ты хочешь, чтобы твои сыновья доросли когда-нибудь до ханской власти, надо иметь в виду, что ставки здесь чрезвычайно высоки. Гуюк, Бату и Байдар имеют на нее такие же права, как и твои сыновья. Тебе так не кажется?
Сорхатани воззрилась на советника так, словно он поднял на нее руку. А он улыбнулся и встал, первым подводя черту под разговором:
– Ну что, оставляю тебя наслаждаться чаем и сластями, Сорхатани. Я считаю, что вся эта роскошь преходяща, но пользуйся ею, пока есть такая возможность.
Оставляя ее сидящей в задумчивости, Яо Шу пообещал себе, что непременно будет свидетелем возвращения жены хана в Каракорум. В таком удовольствии он себе не откажет, после стольких месяцев напряжения.
Ратники, дрожа от холода, топтались в тени мощных ворот. Как и частокол вокруг, ворота были сделаны из древних черных бревен, скрепленных меж собой ломкими от мороза веревками. На частоколе дежурили люди, ежедневным заданием которых было обходить заграждение снаружи по карнизу и осматривать крепления, что они и делали, осторожно ступая по узкому, в ладонь шириной, выступу и закоченевшими на морозе руками проверяя каждую задубелую веревку. На это уходила изрядная часть дня: частокол окружал территорию, по площади равную скорее небольшому городу, чем лагерю, где внутри теснилась не одна тысяча людей.
Двор перед воротами, по мнению Павла, был местом вполне безопасным. Здесь он оказался потому, что накануне ночью подошел в числе последних. А ратники, что сейчас топали ногами, чтобы согреться, дышали в ладони и засовывали руки себе под мышки, чувствовали себя увереннее под защитой надежных деревянных укреплений. О моменте, когда натужно сопящие быки отворят тяжелые ворота и рать выйдет к алчущим крови волкам, они старались не думать.
От тех, кто стоял у самых ворот, Павел держался на расстоянии. Он то и дело нервно ощупывал меч, все пытался лишний раз его вынуть и поглядеть. Дед говорил, что крайне важно за клинком все время следить, натачивать его. А вот как быть, если выданный клинок старше тебя самого, да еще весь в зазубринах и царапинах, он не сказал. Павел видел, как кое-кто из настоящих ратников шлифует свои мечи точилом, но попросить у них взаймы ему не хватало смелости. Они не походили на людей, привыкших что-то одалживать, тем более щуплому пареньку вроде него. Великого князя Павел покамест не видел, хотя привставал на цыпочки и как мог вытягивал шею. Будет о чем рассказать деду по возвращении домой. Его дедушка, например, до сих пор помнил Краков и, выпив чарку-другую, бахвалился, что видел-де там по молодости короля, – хотя, может, и привирал.
Павлу хотелось взглянуть на вольнонаемных ратных людей, услуги которых князь купил не иначе как за уйму золота. Где-то в глубине души у Павла таилась надежда, что среди них может быть и его отец. Он ведь замечал в глазах деда печаль, когда тот рассказывал о храбром молодце, подавшемся в конники. Да и мать, он видел, иной раз втихомолку плакала, когда думала, что ее никто не слышит. Возможно, отец их просто бросил – так делали многие, когда зимы становились чересчур суровы. Отец всегда был бродягой. Из Кракова они уехали в надежде обзавестись собственной землей, но выяснилось, что пахотным трудом сыт не будешь, а, наоборот, будешь перебиваться впроголодь и сама жизнь будет считай что беспросветной. К тому же доля земледельца на Руси на поверку оказалась еще незавидней той, от которой они ушли.
Работный люд в Киев и Москву влекло всегда. Перед отъездом с насиженных мест люди обещали, что будут через нарочных слать своим семьям деньги, а то и, заработав, приедут обратно сами, но и первое, и тем более второе редко сбывалось. Павел покачал головой. Он все же не дитя малое, чтобы ушат лжи надеяться подсластить щепотью правды. У него в руках меч, и за князя он будет сражаться возле тех свирепых, матерых всадников. Паренек улыбнулся, подбадривая сам себя. Среди них он все же будет высматривать лицо отца, каким он его помнил: усталое, в морщинах от тяжкого труда, с коротко остриженными, чтобы не завшиветь, волосами. Может, Павел его и в самом деле узнает, даже спустя все эти годы. Вольнонаемные ратники находились где-то снаружи за частоколом, ездили по снегу на своих конях.
В морозной стуже взошло солнце; внутри двора истоптанный людьми и конями снег превратился в наледь. Павел зябко потер ладони и громко ругнулся, когда его кто-то пихнул в спину. Сквернословить ему нравилось. Народ вокруг бранился так затейливо, что иной раз диву приходилось даваться, вот и Павел старался не отставать – и сейчас рыкнул на своего невидимого обидчика. Но им оказался всего-навсего мальчишка-разносчик с мясными пирожками. Пока мальчуган бежал мимо, Павел с кошачьим проворством ухватил с лотка два исходящих паром пирожка. Разносчик обругал его, но Павлу было все нипочем: пока никто не заметил, он запихнул один горячий пирожок в рот, а второй спрятал. Вкус был несравненный, мясной и луковый сок, холодея, стекал по подбородку и затекал под кольчужку, полученную этим утром. Натягивая ее, Павел почувствовал себя мужчиной: вес-то как на воине. Первоначально он думал, что будет боязно, но ведь внутри частокола тысячи ратников, да еще конница снаружи – чего тут бояться. Ратники вроде как и не страшились, просто многие лица были суровы и спокойны. С теми из них, кто носил бороду или длинные висячие усы, Павел даже не заговаривал. Он тайком и сам пытался отрастить себе на лице что-нибудь подобное, да пока безуспешно. Павел пристыженно вспомнил об отцовой бритве, что дома в амбаре. Примерно с месяц он вечерами исправно скреб ею по щекам. Ребята в селе говорили, что от этого быстрее начинает расти борода, но она едва проклюнулась.