Где-то в отдалении протрубили рога, и пошло шевеление, начали выкрикиваться приказы. Проглотить второй пирожок возможности не было, и Павел сунул его под кольчужку, чувствуя на коже тепло. Видел бы его сейчас дед. Старика как раз не было дома: он в нескольких верстах собирал хворост, чтобы в зимние холода всегда был запас валежника. Мать, когда Павел подвел к двери вербовщика, понятно, расплакалась, но на глазах у княжьего человека отказать не посмела, на что сын и рассчитывал. И он с гордо расправленными плечами пошел за вербовщиком, ловя на себе тревожно-взволнованные взгляды стоящих у дороги односельчан. Из пополнения некоторые были старше Павла, у одного уже и вовсе борода веником. Вообще, Павел не рассчитывал, что из деревенских мальчишек он здесь окажется один, и это его печалило. Остальные от вербовщиков просто дали деру. Некоторые, он слышал, укрылись на сеновале, а иные попрятались в хлеву вместе со скотиной, лишь бы не идти в войско. Одно слово, не рубаки – ни они, ни отцы их. Уходя, на родное село Павел и не оглянулся. Вернее, оглянулся всего раз – и увидел, как мать стоит у околицы и машет ему. Хоть бы дед стал им гордиться, узнав о его поступке. А то непонятно, как он на это посмотрит. Но уж сечь внучка, по крайней мере, не доведется. Стоит небось сейчас, старый черт, среди двора, а вожжами отстегать и некого, кроме разве что кур.
Между тем что-то явно происходило. Павел видел, как мимо прошагал его сотник – единственный начальник, которого он знал. Вид у сотника был усталый, и своего подчиненного он не заметил, но юный ратник машинально пристроился следом. При выходе из лагеря его место в сотне – так ему было сказано. Остальных, кто шел рядом, Павел не знал. Сотник, во всяком случае, шагал целеустремленно. Вместе они прошли к воротам, и командир наконец обратил на Павла внимание.
– А, ты один из моих, – признал он и, не дожидаясь ответа, указал на группу жалкого вида воинов.
Павел и еще шестеро подошли, неуверенно улыбаясь друг другу. Смотрелись они так же нескладно, как и он: мечи торчат как попало, кольчуги висят до колен, вконец озябшие красно-синие руки приходится все время растирать. Сотник отлучился еще за несколькими подчиненными.
Опять рявкнули рога, на этот раз с частокола, да так резко, что Павел подскочил. На это обидно рассмеялся один из близстоящих, обнажив бурые пеньки зубов. У Павла вспыхнули щеки. Он-то рассчитывал на воинское братство, которое описывал его дед, но ничего похожего, по всей видимости, не было на этом замерзшем дворе с желтыми потеками мочи, как не было и дружелюбия на худых, прихваченных морозом лицах. С белесого неба вновь мягко повалил снег, который многие встретили бранью, зная по себе, что это осложнит и без того нелегкий день.
Мимо погнали медлительных бурых быков, примотав к ярму толстенные веревки от ворот. Как, уже на выход? А сотника так и нет: будто сквозь землю провалился, ничего толком не разъяснив. Створы ворот с подобным стону скрипом стали подаваться внутрь, открывая путь дневному свету. Тех, кто стоял впереди, криками отгоняли вглубь начальники, отчего толпа колыхнулась, словно делая глубокий вдох. Кто-то из воинства смотрел на ширящийся зазор, и тут где-то сзади послышалось новое движение, заставив всех повернуть головы. Всколыхнулся гневный ропот, пронизанный криками. Павел выгнул шею в попытке разглядеть, что там такое, но ответ получил от того насмешника.
– Ишь чего, брат: кнуты в ход пошли, – язвительно усмехнулся он. – Вот так нас в бой сейчас и погонят, как скот. Так у князевых воевод заведено.
Нехорошие, надо сказать, речи – уже тем, что порочат самого князя. Павел досадливо отвернулся, а затем сделал несколько неровных шагов вперед: сзади неожиданно стали напирать, выдавливая прочь со двора. Ворота открылись, словно рот в зевке, и после долгого пребывания в тени белизна снега снаружи буквально ослепила.
Морозный воздух саднил горло и легкие. Холод был такой, что у Бату перехватывало дыхание. Всадники его тумена, на скаку увязая в снегу, держались кучно: на подходе к русской коннице надо было сомкнуть ряды. К восходу солнца от бесконечных перестроений и люди, и лошади были в поту. Но замедляться нельзя, а остановка, даже кратковременная, приведет к тому, что пот застынет ледяной коркой и все начнут медленно умирать, даже не чувствуя, как коченеет тело.
Едва рассвело, Субудай выслал вперед свое правое крыло с Бату во главе. Ополчение и новобранцы, которых князь собрал за своим крепким частоколом, опасения не вызывали: с ними сладят стрелы. А вот конница врага – это действительно серьезная угроза, и Бату чувствовал гордость оттого, что схлестнется с ней первым. На рассвете монголы сделали обманный маневр, устремившись влево, вынудив русских уплотнить там свои ряды. Когда князь выдернул людей с другого фланга, Бату дождался от Субудая знака и бросил свой тумен вперед. А впереди уже была видна многочисленная конница, по приказу рванувшаяся навстречу. Что и говорить, силу для защиты Киева князь собрал нешуточную, но вот только она не готовилась сражаться среди зимы в лютый холод.
Бату на скаку опробовал тетиву, натянув и ослабив лук, отчего натруженные мышцы плеч тоже напряглись и расслабились. На спине побрякивал увесистый колчан со стрелами, оперение которых на морозном ветру слегка шуршало.
Князь заметил опасность: его местонахождение можно было определить по перемещению флагов. Властно протрубили рога, но Субудай уже послал вперед Мунке с левой стороны, и теперь перед основной силой монголов выдвигались два крыла. По центру вместе с орлоком стояли Джебе с Хачиуном – тяжелая конница, вооруженная длинными толстыми копьями. Тот, кто выйдет из-за частокола, встретится с поджидающими их плотными черными рядами.
Бату кивнул своему знаменосцу, и на морозном воздухе, качаясь из стороны в сторону, затрепетал видный всем рядам длинный лоскут оранжевого шелка. Туго заскрипели, сгибаясь, тысячи луков, и над передними рядами взвились четыре тысячи стрел. Секунда – и с детства привычные к стрельбе на скаку лучники дружно потянулись к колчанам за второй стрелой. Перед выстрелом они слегка приподнимались над седлом, для равновесия упираясь коленями в подпругу. На таком расстоянии целиться не было смысла. Стрелы взмывали ввысь и оттуда темной тучей отвесно обрушивались на вражьих всадников, оставляя после себя чистое небо и мертвую тишину.
Под врагом начали валиться лошади. Те из всадников, у кого были луки, стреляли в ответ, но их нельзя было сравнить с монгольскими, и стрелы падали, не долетев. Бату предпочел замедлить ход, дабы воспользоваться этим преимуществом. По его сигналу галоп перешел в рысь, а рысь в шаг, но стрелы продолжали вылетать через каждые шесть ударов сердца, словно удары молота о наковальню.
Русские всадники, вслепую пришпоривая, гнали своих коней через эту гибельную завесу, высоко держа над собой щиты и пригибаясь в седле как можно ниже. Два крыла долины должны были сомкнуться вокруг обнесенного частоколом лагеря, и Бату протиснулся в передний ряд. С той поры, как он в неистовом броске сразил русского князя, его люди ждали именно этого, а кровь в его жилах при виде врага вскипала быстрее и жарче.
Между залпами стрел не было ни перерыва, ни зазоров. Теперь монгольские лучники пускали их не столь высокой дугой, а потом и вовсе перешли на прицельную стрельбу. У русских в сталь была закована лишь княжеская дружина – ее на себя в центре должен был взять Субудай. Конники князя продолжали падать: град стрел не оставлял свободного пространства ни коням, ни людям.
Обнаружив, что колчан у него пуст, Бату с недовольной гримасой повесил лук на седельный крючок и вынул меч – движение, повторившееся по всей линии. Русское крыло сильно смялось, сотни человек остались лежать позади. Оставшиеся продолжали наступать, но многие из них были ранены, едва держались в седле, кое у кого от засевших стрел горлом шла кровь. Тем не менее они все еще пытались сражаться, а монголы, проносясь, сбивали их защищенными доспехами кулаками и предплечьями, рубили мечами.
Тумен Бату смял остатки русского крыла и пролетел мимо к стенам частокола. Видно было, как там распахиваются здоровенные ворота, но вот они оказались уже позади, а Бату, свесившись с седла, преследовал спешащего укрыться неприятеля. Воины с лихим гиканьем скакали, указывая друг другу на сподручные мишени. Чувствовалось, с какой гордостью и удовольствием они на скаку кивают своему командиру. Воистину нет слаще минут, чем когда враг разбит, а ты преследуешь его, как стадо оленей.
Когда ворота распахнулись, Павла выпихнули на яркий утренний свет, где снег слепил глаза своей белизной. От смятения и страха паренек на секунду зажмурился. Как много криков вокруг… Ничего не разобрать. Павел вынул меч и зашагал вперед, но шедший перед ним ополченец остановился как вкопанный.
– Давай, чего ты! – прикрикнул Павел.
А сзади уже напирали. Тот, что с щербатым ртом, не сводя глаз с надвигающихся полчищ монголов, кашлянул и плюнул. Блестели острия наставленных на них копий.
– Спаси и сохрани, – пробормотал давешний смехач, но Павел не понял, то ли это молитва, то ли проклятие.
Раздался боевой клич, но звучал он на ветру как-то жидко, нестройно, и руки у Павла вдруг ослабли, а живот свело.
Монгольское войско приближалось; слышно было, как гудит под конскими копытами земля. Это почувствовали все, кто впереди, и стали оборачиваться друг на друга. Орали начальники: багровея лицом, указывали на надвигающуюся вражью силу. Колонна еще двигалась, в основном из-за тех, кто наседал сзади. Павел попробовал замедлить шаг, да куда там одному против всех…
– За князя-а! – крикнул кто-то из воевод.
Кое-кто подхватил, но голоса были неуверенные и вскоре смолкли. Близился, вселяя ужас, темный, сметающий все на своем пути монгольский тумен.
Хачиун еще не дошел до места, а уже слышал раскаты смеха. Он болезненно поморщился: давала о себе знать больная нога. Старая рана в бедре гноилась, и по совету лекаря-магометанина он дважды в день ее прочищал. Все равно не помогало. Рана беспокоила его вот уже несколько месяцев, то и дело воспаляясь. Ковыляя к юрте молодых командиров, он чувствовал себя глубоким стариком. Да он им и был. Хромай не хромай, а молодежь все равно заставит почувствовать возраст.