Среди общего молчания прибыл Яо Шу – как был, в ночном халате. В лице, как и у почившего хана, ни кровинки. Казалось, за какой-то час он постарел, поник. Ханский советник молчал вместе со всеми. В своем горе он стоял сумрачной тенью, подобно безмолвным деревьям в саду. Из-за горизонта медленно всходило солнце. Сейчас многие обернулись на дневное светило с негодованием, как будто его свет и жизнь были чем-то оскорбительным.
Когда утро залило город красноватым золотом, Сорхатани наконец приблизилась к Дорегене и нежно взяла ее за руку.
– Пойдем, – тихо попросила она. – Дай им унести его отсюда.
Вдова покачала головой, и тогда Сорхатани, склонившись, зашептала ей на ухо:
– Отложи свою скорбь, хотя бы на сегодня. Подумай о своем сыне, Гуюке. Слышишь меня, Дорегене? Ты должна быть сильной. Слезы по Угэдэю будем лить тогда, когда твой сын окажется в безопасности.
Дорегене медленно моргнула и, не слушая, повела головой из стороны в сторону – раз-другой. Слезы текли из-под опущенных век. Она снова наклонилась и поцеловала Угэдэя в губы, вздрогнув под рукой Сорхатани: он оказался таким холодным. Никогда ей больше не чувствовать его тепла, не бывать в его объятиях… Вдова потянулась к ладоням хана, провела пальцами по свежим мозолям. Они тоже теперь не заживут. Затем все-таки поднялась.
– Пойдем, пойдем со мной, – с мягкой настойчивостью, как испуганному животному, сказала ей Сорхатани. – Я приготовлю тебе чая и что-нибудь поесть. Ты должна оставаться сильной, Дорегене.
Та кивнула, и тогда Сорхатани по крытой галерее повела ее обратно, в свои покои. Чуть ли не на каждом шагу Дорегене оглядывалась, пока сад, а с ним и ее Угэдэй не скрылись из виду. Мимо, обгоняя, быстро просеменили слуги: им надо было к приходу женщин успеть приготовить чай.
Когда они приблизились к покоям, в караул как раз заступили дневные стражники. Глядя на стоящих у дверей воинов, Сорхатани по их лицам поняла, что они в смятении. Смерть хана нарушила установившийся порядок, и все пребывали в неуверенности, словно не зная, что теперь делать.
– Слушайте приказ! – внезапно скомандовала Сорхатани; воины мгновенно встали навытяжку. – Пошлите скорохода к своему начальнику Алхуну. Пусть немедленно явится в эти покои. Выполняйте.
– Да, госпожа, – поклонился один из стражников и тут же отправился выполнять поручение.
Своим слугам Сорхатани велела удалиться. Вода уже закипала, а им с женой хана надо было остаться наедине.
Закрывая двери, она увидела, что Дорегене сидит, уставившись перед собой пустым взглядом, оглушенная свалившимся несчастьем. Сорхатани стала расхаживать по своей трапезной, намеренно громко стуча утварью и чашками. Чай еще не настоялся, ну да придется довольствоваться и этим. Ей не хотелось мешать чужому горю, но выхода не было. Ум Сорхатани судорожно работал с той минуты, как ее разбудил Хубилай. Слова складывались сами собой:
– Дорегене, дорогая моя. Я отправила гонца к Гуюку. Ты меня слушаешь? Знала бы ты, как я скорблю о случившемся. Угэдэй…
Сорхатани сама чуть не расплакалась. Она ведь тоже любила хана. Но скорбь приходилось подавлять, заталкивать вглубь, иначе разговор не продолжить.
– Угэдэй был славным, добрым человеком. Мой сын Хубилай отправил к Гуюку гонца с письмом. Но оно дойдет до него лишь через месяцы. Поэтому я не думаю, что Гуюк скоро прибудет.
Дорегене внезапно подняла глаза. В них был ужас.
– Почему же он не вернется ко мне? – прошептала она растерянно.
– Потому что к той поре ему, скорее всего, станет известно, что его дядя Чагатай уже расположился в Каракоруме со своими туменами. До Чагатая известие дойдет быстрее, а он гораздо ближе к нам, чем Субудаевы армии. К тому времени, как Гуюк вернется, Чагатай успеет стать ханом. И тогда за жизнь твоего сына, Дорегене, я не дам и медной монетки. Таковы ставки в этой жестокой игре. Поэтому отложи пока свою скорбь и послушай, что я тебе скажу.
Обе умолкли, заслышав стук сапог по каменному полу коридора. В покои вошел Алхун, старший тысячник ханских кешиктенов. В полном вооружении. Женщинам он дежурно поклонился, явно раздраженный тем, что его отвлекли от дел. Сорхатани смерила его холодным взглядом. Быть может, Алхун пока еще не вполне представлял, как изменилась с рассветом расстановка сил во дворце; но она-то это понимала.
– Я не хочу мешать вам в этот скорбный час, – начал с порога Алхун, – вы, должно быть, понимаете, что мое место с туменом кешиктенов, на страже порядка. Кто знает, как и чем отзовется в городе эта печальная новость. Возможны бунты. Так что, с вашего позволения…
– Замолчи! – властно прервала его Сорхатани; Алхун изумленно застыл. – Ты и к хану вошел бы вот так, без стука? Так почему ты не оказываешь такой же чести нам? Да как ты смеешь так вламываться?!
– Так меня же… вызвали, – вспыхнув, промямлил Алхун. Уже очень давно на него никто не повышал голоса. От удивления он замер в нерешительности.
Сорхатани заговорила медленно, с непоколебимой уверенностью:
– Тебе известно, тысячник, что я правлю исконными землями наших предков? Так вот. С кончиной хана во всей державе выше меня стоит только один человек. И она, эта женщина, сидит сейчас здесь. – Видя, что Дорегене вконец опешила, Сорхатани тем не менее продолжила: – А потому до возвращения Гуюка в Каракорум правительницей здесь является его мать. И если это хоть кому-то непонятно, я с этого момента объявляю об этом во всеуслышание.
– Я… – начал было Алхун и умолк, осмысливая сказанное.
Сорхатани между тем разливала чай: ей очень нужна была пауза. А еще она надеялась, что никто не заметит, как от предательского дрожания ее рук чашки побрякивают друг о друга.
– Конечно же это так, – почти с облегчением произнес Алхун. – Прошу прощения, госпожа, что побеспокоил.
Он снова поклонился Дорегене, только теперь гораздо глубже.
– Так что смотри у меня, Алхун, – сделав глоток чая, опять заговорила Сорхатани. – Если снова вызовешь мое неудовольствие, я тебя обезглавлю. Ну а пока обеспечивай порядок в городе, как ты сказал. Потом, когда все обдумаю, я сообщу тебе подробности насчет похорон.
– Да, госпожа, – отозвался Алхун.
Мир прекратил свое дикое вращение, по крайней мере в этих покоях. Вернется ли ощущение хаоса, когда он окажется снаружи, начальник стражи пока не знал.
– На закате в зал аудиенций приведешь всех девятерых тысячников: вы все получите от меня дальнейшие указания. Я почти не сомневаюсь, Алхун, что Чагатай-хан замыслит напасть на Каракорум. Так вот, чтобы в городе даже ноги его не было, это понятно?
– Понятно, – кивнул Алхун.
– А теперь оставь нас, – повелела Сорхатани, взмахом руки отпуская начальника стражи.
Алхун аккуратно прикрыл за собой дверь, а Сорхатани выдохнула с неимоверным облегчением. Дорегене сидела, безмолвно глядя на нее распахнутыми глазами.
– Вот бы все наши битвы были такими легкими, – невесело усмехнулась Сорхатани.
На север Байдар скакал с яростной гордостью в сердце. Субудай с Бату остались позади, впереди – полная свобода действий. Правда, Илугей наверняка будет сообщать орлоку о каждом шаге, ну и пусть: догляда он не боится. Отец обучил его всем военным тонкостям и способам ведения боя – а ведь Чагатай ни много ни мало сын самого Чингисхана. Так что в неизведанные края Байдар отправлялся вполне подготовленным. Он надеялся, что ему представится случай использовать кое-что из того, что он погрузил на вьючных лошадей. Субудай разрешил не брать с собой повозки. Огромный табун, кочующий вместе с туменом, мог перевозить на себе все, кроме разве что громоздких частей от тяжелых катапульт.
Сложно было совладать с распирающей грудь радостью, скача во главе двух туменов через земли, которые и во сне не могли присниться. За день, по примерным подсчетам, войско покрывало шестьдесят миль. Скорость важна – это ясно дал понять Субудай, – но оставлять у себя в тылу вражеские армии нельзя. Поэтому от Карпатских гор Байдар взял курс почти строго на север. Дойдя до нужной точки, он готовился повернуть свои тумены на запад и двинуться одновременно с Субудаем, круша все, что стоит на пути. Зачищать землю его люди начали, когда Краков оказался на западе, а город Люблин – впереди.
Натянув поводья, Байдар с кривой ухмылкой оглядывал стены Люблина. Зимой природа спала, поля вокруг были черные, голые. Он спешился, чтобы попробовать землю, помять в руке влажный липкий ком и уже потом ехать дальше. Почва хорошая, жирная. Только плодородная земля и лошади пробуждали в нем жадность. Золото и дворцы – пустой звук, – так его учил еще отец. Название Краков он впервые услышал от Субудая. Но молодой темник жаждал завоевать польские воеводства для хана. Может, успешного военачальника Угэдэй даже наградит земельными владениями, позволив основать свое ханство. В жизни и не такое бывает.
Перед отъездом Субудай дал Байдару пергаментные свитки со всем, что известно об этих землях, но ознакомиться с ними было пока недосуг. Кто бы ни вышел навстречу, все равно падет, как колос, скошенный безжалостным серпом.
Байдар снова сел на лошадь и подъехал к городу. До заката оставалось уже недолго, и ворота были закрыты. Приблизившись, он разглядел, что городские стены ветхие, латаные-перелатаные многими поколениями каменщиков. Местами бреши заложены даже не камнем, а деревом. Монгол улыбнулся. Субудай рассчитывал, что он будет действовать быстро и беспощадно.
Байдар обернулся к Илугею, невозмутимо сидевшему в седле:
– Дождемся темноты. Один джагун людей поднимется на стены с одного бока, отвлекая на себя их караульных. А другой – полезет вон в те бреши и откроет ворота изнутри. Надо, чтобы к восходу все полыхало как костер.
– Будет сделано, – сдержанно кивнул Илугей и поскакал передавать приказ молодого военачальника.
Байдар с Илугеем продвигались по польским просторам с головокружительной скоростью. Не успел пасть Люблин, как Байдар уже торопил свои тумены к Сандомиру и Кракову. Монголы на лету громили колонны врага, идущие освобождать города, что уже были взяты. Байдар вновь и вновь поражал местную шляхту: его двадцать тысяч обращали в бегство меньшие по численности польские отряды, после чего истребляли их по частям. Именно такая тактика была в чести у деда Байдара, а затем ее повторил и его отец Чагатай. Враг был вял и слишком медлителен, чтобы отвечать на стремительные, как удары копья, атаки монголов. Байдар знал, что в случае поражения пощады ему не будет ни от своих, ни тем более от чужих. При удачном для себя раскладе поляки сотрут его тумены в порошок. Сражаться на их условиях или выступать против их объединенных сил он избегал. Подкрепления у него не было, а потому своих людей Байдар берег, понимая, что иногда лучше воздержаться от схватки, чтобы сохранить воинов.