Бату вдруг замер. До него дошло: всадники направляются не куда-то мимо, а, остановившись, выясняют что-то у одного из соседей, седого старика, который, к тревожному изумлению Бату, указал на материну юрту. Мальчик буквально прирос к земле и безмолвно смотрел, как кони рысью приближаются к нему. Не зная, как быть с руками, он дважды успел скрестить их на груди, прежде чем наконец опустил вдоль тела. Из юрты донесся голос матери, но Бату не откликнулся. Попробуй тут отзовись, когда к тебе близится отряд нукеров. Особенно выделялся знатный воин, что скакал впереди.
В бедных юртах никаких изображений не бывало отродясь; лишь самые богатые соплеменники могли похвастаться одной-двумя цзиньскими картинками. Тем не менее брата своего отца Бату однажды видел. Много лет назад на празднике Бату подобрался к стражникам, и между воинами ему удалось разглядеть самого хана. Угэдэй и Джучи стояли рядом с отцом, великим Чингисом, и воспоминание это осталось самым ярким пятном во всей горько-сладкой череде детских лет Бату. Быть может, это был проблеск той жизни, которая могла у него быть, не погуби ее опрометчиво отец из-за какой-то там размолвки, суть которой Бату не уловил.
Угэдэй скакал с непокрытой головой, в глянцевито-черных пластинчатых доспехах. За спиной билась коса, заплетенная на цзиньский манер – тугим узлом на бритом наголо черепе. Бату пожирал всадника глазами, как мясо ртом, а в это время из юрты снова подала голос мать. Сын великого хана смотрел прямо на него – более того, он к нему обращался, – но Бату словно окаменел, а язык отказался повиноваться. Между тем пристальные желтые глаза оказались совсем близко, и Бату понимал, что на него сверху вниз смотрит родной дядя, но не мог при этом вымолвить ни слова.
– Он что, слабоумный? – произнес один из воинов.
Бату хватило только на то, чтобы закрыть рот.
– Мальчик, к тебе обращается мой повелитель Угэдэй. Или ты глухонемой?
Внизу от живота горячо хлынуло вверх, стиснуло горло. Бату тряхнул головой, внезапно разозленный тем, что столько людей прискакали к материнской юрте. Что они подумают? Что скажут о заштопанных стенах, о дурном запахе, о мухах? Бату почувствовал себя униженным, а потому потрясение быстро переросло в гнев. Но он так и не произнес ни слова. Мать рассказывала, что такие же вот красно-черные убили его отца. А жизнь оборванца-сына не стоит в их глазах и медной монетки.
– У тебя что, совсем голоса нет? – задал вопрос Угэдэй. При этом он чему-то улыбался.
– Почему же, есть, – сипло ответил Бату.
Один из нукеров свесился с седла. Удара мальчик не ожидал и лишь слегка покачнулся, когда рука в кольчужной перчатке съездила ему по уху.
– Есть, господин, – с нажимом, хотя и без злобы, сказал воин.
Мальчик, выпрямившись, пожал плечами. Ухо горело, хотя Бату доставалось и покрепче.
– Голос есть, господин, – повторил он, стремясь запомнить лицо обидчика.
Между тем Угэдэй обсуждал Бату так, будто того здесь не было:
– Выходит, это не домыслы. В его лице я вижу черты брата, и ростом он уже не ниже моего отца. Сколько тебе лет, мальчик?
Бату стоял тихо-претихо, пытаясь собраться с мыслями. Какая-то часть его сознания неизменно подвергала сомнению слова матери о таком высоком положении его отца. И теперь так сразу убедиться в ее правоте оказалось выше его сил.
– Пятнадцать, – выговорил он и, видя, как вновь подается в седле тот нукер, поспешно добавил: – Господин.
Нукер с самодовольным кивком принял прежнее положение.
– Вот как? – Угэдэй нахмурился. – В такие годы начинать уже поздновато. Боевая выучка должна начинаться с семи, самое большее с восьми лет. Хорошего воина из тебя не получится. – Заметив смятение Бату, он улыбнулся, довольный произведенным впечатлением. – Ну да ладно, посмотрим, на что ты годен. Завтра доложись темнику Джебе. Его стан в дневном переходе к северу, возле селения под горой. Отыщешь?
– У меня нет лошади, господин, – признался Бату.
Угэдэй поглядел на нукера. Тот, подавив вздох, слез с седла и передал поводья мальчику.
– Ну а ездить верхом ты хотя бы умеешь? – спросил он надменно.
Бату принял поводья и благоговейно погладил лошадь по мускулистой шее. Такого великолепного животного он прежде и не касался.
– Да-да. Ездить верхом я умею.
– Хорошо, если так. Но это не твоя кобылица, ты меня понял? Она домчит тебя до места, а там ты возвратишь ее мне, а себе подыщешь какую-нибудь клячу.
– Я не знаю твоего имени, – сказал Бату.
– Звать меня Алхун. Спроси любого в Каракоруме, меня каждый знает.
– В городе? – переспросил Бату завороженно.
Ему доводилось слышать о каменных чертогах, что возводятся сейчас над землей бесчисленным множеством мастеровых, но он до этих пор даже и не знал, верить тому или не верить.
– Пока еще больше стан, чем город, но это дело времени, – заверил Алхун. – Обратно лошадь пошлешь с нарочными, да смотри предупреди, чтобы обращение с ней было самое бережное. А не то за каждую отметину от плети рассчитаешься собственной шкурой. Ну так что, переросток, милости просим в войско. У моего повелителя Угэдэя на тебя виды. Смотри не разочаруй его.
Часть первая1230 год
В воздухе клубилась пыль, переливавшаяся в лучах вечернего солнца. Сердце Угэдэя пело. Он ехал верхом по главному проезду, внимая всему, что видел и слышал. Вокруг лихорадочно кипела работа: гремели молоты, хлопотливо постукивали кирки, стучали топоры и зудели пилы, выкрикивались приказы и понукания. За городом стояли в сборе монгольские тумены. Темники, простые воины и толпы народа были созваны сюда посмотреть на то, что было создано здесь за два года каторжного труда: город среди пустыни, с укрощенным по воле хана и изогнутым руслом реки Орхон.
На минуту Угэдэй приостановил коня: захотелось поглядеть, как артель мастеровых разгружает повозку. Нервничая под его взглядом, работники с помощью веревок и блоков, дружно навалившись, стаскивали, а затем водружали глыбы белого мрамора на полозья, на которых камни перевозились затем в мастерские. Каждый молочно-белый блок мрамора с синеватыми прожилками радовал глаз. Угэдэю нынче принадлежали все каменоломни, откуда за многие сотни миль с востока свозились эти глыбы, – и это было лишь одно из тысяч приобретений, сделанных им за последние несколько лет.
Сомнений нет, разбрасываться золотом и серебром так, будто это никчемные песок или глина, может позволить себе отнюдь не каждый. Эта мысль вызвала у Угэдэя улыбку. Интересно, как бы поступил с возведенным в пустыне белым городом отец. К рукотворным людским муравейникам Чингисхан всегда относился с презрением. Но в отличие от вражеских городов, у этого стены не древние, а за стенами нет кишащих народом улиц. Здесь все новое и принадлежит всему народу.
В распоряжении Угэдэя были неслыханные богатства, накопленные государями восточных царств и шахом поверженного Хорезма, да так ими и не потраченные. Получается, стяжали они впустую. А он теперь за счет дани из одного лишь Чжунду[6] может каждый дом облечь в белый мрамор, а то и облицевать яшмой, если того захочет. Своему отцу он воздвиг на этих плоских равнинах памятник, а себе – место, где будет провозглашен ханом. Выстроил дворец с башней, возносящейся над городом подобно белому мечу: пусть все видят, как далеко ушел его народ от убогих юрт и стад.
За его, Угэдэя, золотом сюда стянулось неисчислимое множество людей. Со своим нехитрым инструментом и всего с несколькими головами вьючных животных они пересекали равнины и пустыни, стекаясь из земель Цзинь и великих городов: Самарканда, Бухары, Кабула. На долгое путешествие отважились каменщики и плотники далекой страны Корё, влекомые на запад молвой о новом городе, что возводится на реке из монет. С запасами редких сортов глины прибывали булгары; они же огромными караванами доставляли уголь и твердую древесину из своих лесов. Город быстро рос, наполняясь строителями, всевозможными ремесленниками, торговцами, ну и – не без этого – ворами и всяким отребьем. Крестьяне на своих груженных провизией телегах совершали сюда многодневные переходы в надежде разжиться связками звонких монет. Он же, Угэдэй, не скупясь раздавал им всем серебро и золото, добытое из недр земли и отлитое в монеты надлежащей формы. А они взамен строили ему город – что и говорить, сделка неплохая. Так что на сегодня это место являло собой разноликий и разноголосый людской муравейник, где звучали сотни наречий и тысячи разных блюд готовились с добавлением множества специй. Кому-то из инородцев будет позволено здесь остаться, однако свой город он, Угэдэй, строит не для них.
У стен хан увидел красильщиков с зелеными руками, которые почтительно склонили перед ним красные тюрбаны. Стражники прокладывали путь сыну великого Чингисхана. Угэдэй скакал как во сне. Это он, он преобразил становище юрт, в котором жил отец. Он, сын великого отца, воплотил это чудо в камне.
Кстати, вот что удивительно. Он не платил женщинам, чтобы они приезжали с мастеровыми, но они, гляди-ка, появились, кто с мужем, кто с отцом. Какое-то время Угэдэй раздумывал над тем, как организовать службы, необходимые для процветания города, но все устроилось само собой. Да еще купцы обратились к его советнику за правом снять в городе новые помещения, предлагая в уплату серебро и лошадей. То есть город уже не был просто скоплением домов. Он жил своей жизнью, выходящей из-под его, Угэдэя, догляда и контроля.
Но не совсем. Просчет в планировке породил на юге города сеть узких проулков, и там вскоре осел и стал множиться лихой люд: разбойники, бродяги и воры. Но лишь до тех пор, пока слух об этом не дошел до Угэдэя. Он тут же велел снести там восемьсот домов, а всю эту часть города перепланировать и отстроить заново. Что до массовых казней лиходеев, то за них отвечала его личная стража.
Перед Угэдэем вся улица умолкала. При виде человека, держащего в руке их жиз