нь, смерть и золото, мастеровые вместе с хозяевами все как один падали ниц. Чуткими ноздрями Угэдэй глубоко втянул воздух, наслаждаясь вкусом пыли на языке. Ему казалось, что он смакует свое творение. Впереди уже проглядывали башни дворца, увенчанного куполом, покрытым золотыми листами более тонкими, чем бумага у его писцов. Купол словно пленил и удерживал в городе солнце. Душа радовалась при виде этого.
Впереди улица, снабженная каменными, гладко отшлифованными водостоками, шла на расширение. Эта ее часть с месяц назад была завершена, а потому шумные толпы работного люда остались позади. Проезжая неспешной рысцой, Угэдэй не мог не поглядеть на внешние стены города, что приводили в недоумение и умудренных архитекторов из Цзинь, и простых работяг. Даже с коня можно было видеть зелень равнин, окружавших город. Да, стены невысоки, это он знал. Но ведь даже мощные стены не уберегли от осады Чжунду. Его стены – это воины, сыновья степных племен, что поставили на колени цзиньского императора и разрушили до основания города хорезмшаха.
Угэдэй уже любил свое творение – от необъятной центральной площади для воинских упражнений до красных черепичных крыш и каменных водостоков, а также храмов всех вер, рынков и тысяч, тысяч домов – пока еще в основном пустых и лишь ждущих своего часа, чтобы наполниться жизнью. На каждом углу ветер равнин упруго трепал синие полотнища – дань Отцу-небу. На юге зеленели равнины, за которыми вдали виднелись громады гор. А здесь теплый воздух был пыльным и радовал сердце Угэдэя, любовно озиравшего свой Каракорум.
Город постепенно облекался мягким сине-фиолетовым вечерним светом, когда Угэдэй, отдав поводья слуге, поднялся по ступеням дворца. Прежде чем зайти внутрь, он еще раз обернулся на город, все еще ждущий своего рождения. Пахло свежевырытой землей, а поверх него в вечернем воздухе плыл аромат съестного: это готовили себе ужин мастеровые. Вообще-то, загонов для скота под стенами при строительстве не предусматривалось, не должно было слышаться и квохтанья-гоготанья домашней птицы, которой здесь приторговывали на углах. Место для торговли шерстью было предусмотрено у западных ворот. Хотя нельзя ожидать, чтобы торговля замерла только из-за того, что город еще не достроен. Не зря же Угэдэй замыслил его на перекрестье древних торговых путей, которые и должны были помочь его городу ожить, наполнить суетой улицы и кварталы, которые пока представляли собой лишь нагромождение бревен, черепицы и камня.
Глядя на заходящее солнце, он улыбнулся кострам на окружающих город равнинах. Там Угэдэя ждут его люди. Тумены по его указанию сейчас кормят сочной бараниной – такой, что жир капает на летнюю траву. Это напомнило Угэдэю о том, что сам он тоже голоден, и он облизнул губы, входя в каменные ворота, ничем не уступавшие цзиньским.
В гулкой зале он помедлил, любуясь на свою причуду: серебряное дерево, грациозно устремленное под самый купол, в центре которого было сделано отверстие, напоминавшее дымник пастушеской юрты. Без малого год ушел у серебряных дел мастеров из Самарканда, чтобы отлить и отполировать дерево, но оно того стоило. Теперь любой вошедший во дворец ахнул бы при виде богатства, которое оно олицетворяло. Кто-то узрел бы в нем символ монгольских племен, ставших ныне единым народом. Ну а наделенный истинной мудростью, безусловно, пришел бы к выводу, что монголы ни во что не ставят драгоценные металлы и отливают из них скульптуры.
Угэдэй задумчиво провел ладонью по стволу дерева, ощущая благородную прохладу. Раскидистые ветви словно были живыми и светились, как березы в залитом лунным светом лесу. Кивнув своим мыслям, он сладко потянулся, а в это время рабы и слуги зажигали вокруг светильники, от которых сумрак снаружи сделался как будто гуще – наверное, из-за длинных черных теней, протянувшихся из углов.
Послышались торопливые шаги, и в зал вошел Барас-агур, старший слуга, глазами ища своего господина. При виде кипы бумаг у слуги под мышкой, а также озабоченного лица Угэдэй невольно поморщился.
– Позже, Барас, – досадливо отмахнулся он. – После ужина. День был долгим.
– Как прикажешь, господин. Но тут посетитель, твой дядя. Мне ему сказать, чтобы ждал, пока ты сам не соблаговолишь позвать его?
Угэдэй ответил не сразу: отстегивал пояс с саблей. Все трое дядьев прибыли на каракорумскую равнину по его приказанию, образовав со своими туменами три обширных стана. Заходить в город он им всем запретил. Интересно, кто же ослушался? Быть может, Хасар, считавший, что все указы и законы не для него?
– Который из них? – спокойно осведомился Угэдэй.
– Почтенный Тэмуге, господин. Я послал к нему слуг, но дожидается он уже долго.
Барас-агур пальцем прочертил движение солнца в небе, и Угэдэй раздраженно поджал губы. В тонкостях гостеприимства брат его отца разбирался, как никто другой. Прибыв в тот момент, когда Угэдэй не мог его принять, он тем самым заставил племянника чувствовать себя обязанным. И похоже, неспроста. Чтобы добиться своего, такой, как Тэмуге, ловко использует малейший повод. Хотя приказ оставаться на равнинах был отдан всем: и военачальникам, и нойонам. Помрачнев, Угэдэй последовал за старшим слугой в первый (и самый роскошный) покой для аудиенций.
– Распорядись сразу же подать мне вина, Барас. И еды – что-нибудь простое, то же, что едят нынче воины на равнине.
– Будет исполнено, господин, – привычно склонил голову слуга, думая между тем о предстоящей встрече.
Звуки шагов отзывались гулким и призрачным эхом в молчаливой анфиладе залов. На росписи стен и потолков, доставляющие ему обычно столько удовольствия, Угэдэй даже не взглянул. А между тем они с Барас-агуром проходили мимо творений лучших художников исламского мира. Лишь приблизившись к покоям, Угэдэй поднял глаза на буйство красок и улыбнулся образу Чингисхана, ведущего войско в сражение у Барсучьей Пасти. Помнится, за год работы художник запросил целое состояние, а Угэдэй, увидев результат, удвоил ему награду. Отец по-прежнему жил на этих стенах, как жил и в памяти своего сына. Известные Угэдэю племена не были знакомы с искусством живописи, поэтому он по-прежнему восхищенно замирал перед изображениями, созданными иноземцами. Впрочем, сейчас не до живописи – его дожидается Тэмуге, – и Угэдэй, прежде чем войти в покой, лишь коротко кивнул отцову образу.
Годы не пощадили брата Чингисхана. В свое время Тэмуге был тучен, как откормленный телец, а затем резко похудел, отчего шея пошла дряблыми складками, а сам он выглядел гораздо старше своих лет. На дядю, чинно поднявшегося для приветствия с обитого шелком стула, Угэдэй поглядел холодно. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы любезно принять родственника, прервавшего его уединение. Но что делать, от судьбы не уйдешь. Народ с нетерпением ждет, и Тэмуге выпало всего-навсего первому нарушить его покой.
– Ты хорошо выглядишь, Угэдэй, – были первые слова Тэмуге.
Он сделал несколько шагов вперед, собираясь заключить племянника в объятия, но вызвал этим лишь раздражение. Угэдэй обернулся к Барасу, а дядя так и остался стоять с приподнятыми руками.
– Вина и еды, – бросил он слуге. – Или ты так и будешь здесь топтаться, как овца?
– Бегу, господин, – с поспешным поклоном отозвался Барас-агур. – И пришлю еще писца, записать вашу беседу.
Он засеменил прочь. Слышно было, как удаляются, постукивая, редкие среди монголов каблуки.
– Я прибыл к тебе не с посольством, Угэдэй, – с тонкой усмешкой сказал Тэмуге. – К чему нам писцы?
– Так ты просто пришел проведать племянника? И тебя ко мне отрядили не племена? И мой ученый родственник здесь не потому, что все старейшины родов выбрали его для разговора со мной?
От точности догадки, а еще больше от тона, которым это было произнесено, щеки Тэмуге зарделись. Похоже, за стенами города лазутчиков у Угэдэя не меньше, чем у него самого (обычай, который молодая монгольская держава быстро переняла у империи Цзинь). Сам Угэдэй сидел с непроницаемым видом, и было сложно определить, что у него на душе. Он даже не предложил родному дяде соленого чая. Пытаясь выяснить, насколько племянник раздражен, Тэмуге сухо сглотнул.
– Ты ведь знаешь, Угэдэй, в войске только о том и разговор.
Чтобы успокоиться, дядя сделал глубокий вдох. Под взглядом тигрино-желтых глаз Угэдэя он не мог отделаться от мысли, что общается не с племянником, а с воплощением самого Чингисхана. Ишь каков: телом хоть и не в великого хана, а посмотришь ему в глаза – и холод по спине. Лоб Тэмуге покрылся испариной.
– Вот уже два года, как ты отстранился от управления владениями своего отца, – начал на свой страх и риск Тэмуге.
– Это ты так решил? – перебил Угэдэй.
– Ну а что еще мне остается думать? – храбро выдерживая его взгляд, продолжил Тэмуге. – Тумены и семьи ты оставил на равнинах, затем принялся строить этот город, а они в это время пасли стада и табуны. Два года, Угэдэй! – Он понизил голос до шепота. – Есть те, кто поговаривает, что ум твой помутился от скорби после смерти отца.
Угэдэй горько улыбнулся. Одно упоминание об отце подобно сдиранию корки с раны, которая только начала затягиваться. Обо всех этих слухах он осведомлен. Более того, некоторые из них пустил сам: пускай враги ломают голову. И тем не менее он избранный наследник великого Чингиса, первого хана державы. Народ боготворит его отца, так что со стороны воинов ему опасаться нечего, разве что слухов. Иное дело – со стороны родичей…
Отворилась боковая дверь, и в покой во главе дюжины цзиньских слуг вплыл Барас-агур. Слуги хлопотливо взялись за дело. Не прошло и минуты, как на расстеленной между собеседниками хрустко-белой скатерти уже стояли бронзовые чаши и блюда с кушаньями. Угэдэй сел на изразцовый пол, скрестив ноги, и жестом предложил дяде присоединиться. С тайной усмешкой он наблюдал, как стареющий родственник медленно, поскрипывая суставами и покряхтывая, усаживается напротив. Услав слуг, Барас собственноручно подал чай Тэмуге, который с явным облегчением взял чашку в правую руку и, прижмурившись с глубокомысленным видом, как в юртах на равнинах, шумно втянул губами глоток солоноватого напитка. Что до Угэдэя, то он увлеченно смотрел, как ему в кубок с журчанием льется красное вино. Кубок он быстро осушил и снова подставил слуге, прежде чем тот успел отойти.